Другой портрет был написан Олегом Прокофьевым, художником, который запомнился многим его размытыми белыми пейзажами 60-70-х годов, открывающими бездонное пространство, символистской обобщённостью работ, скульптурными композициями переплетённых цепей. Из волн русского символизма и беспредметной живописи Олег выплыл к берегам конструктивизма. Ему были близки взгляды нонконформистов на искусство. Активная выставочная жизнь художника сделала его известным не только за рубежом, но и в России. Теперь его работы – в Третьяковской галерее. Как же в моей скромной эмигрантской жизни я оказался владельцем картины, много раз выставлявшейся на различных выставках?
Олег Прокофьев – сын композитора С.С.Прокофьева. Его отец, уехав из России в 1918 году, вернулся на родину в 1936 году. Вернулся, потому что о возвращении мечтал давно.
Перед возвращением Прокофьев трижды – в 1927,1929 и 1932 годах – приезжал с концертами в Советский Союз вместе со своей женой испанкой Линой Кодина. Если судить по дневниковым записям Сергея Сергеевича во время поездок он видел царившие на родине нравы. Тем не менее он принял роковое решение вернуться в Советский Союз. Композитор жил в постоянном страхе перед сталинской диктатурой, которая отправила в ГУЛАГ его жену Лину (её не спас даже развод и она провела в лагерях девять лет), перед режимом репрессий, ставшим причиной преследований и безысходных ситуаций для его сыновей, вынужденных скрывать, что их мать – "враг народа". Всем им пришлось много пережить, и в первую очередь младшему сыну.
Олег занимался не только авангардистской живописью, но много экспериментировал как поэт, а позже как скульптор. В шестидесятые годы он познакомился с английским искусствоведом Камиллой Грей, и после многих лет мытарств (советская власть не разрешала им пожениться) они всё-таки стали мужем и женой. В 1971 году Камилла умерла и оставила ему новорожденную дочь. Вскоре Олег уехал в Англию. У него появилась новая семья. В 1998 году он скоропостижно скончался от сердечного приступа.
Олег был популяризатором музыки С.С.Прокофьева. Его часто приглашали на радио Би-би-си для участия в программах, посвященных творчеству отца. И я многим обязан Олегу, помогавшему мне не только понимать музыку, искусство, но и осваиваться в эмиграции, и даже выстоять в период моего развода с женой: ведь в Лондоне мы жили по соседству. С Олегом мы разбирали дневниковые записи С.С.Прокофьева, сделанные в 1927 году. Они попали к нему после смерти матери (Лина в конце концов уехала из Советского Союза и умерла в Лондоне). Я помогал разбирать скоропись С.С.Прокофьева, суть которой была в пропуске гласных (например, слово "который" выглядело "ктр"). Мы расшифровывали эти записи, и затем я перепечатывал их на пишущей машинке "Эрика", которую привёз из Москвы. Эти записи были впервые изданы в Париже под заглавием "Дневник-27", а на обложке был портрет композитора, выполненный Олегом.
В 1996 году Олег написал мой портрет с сыном. Мы довольно регулярно встречались и доверительно беседовали. Олег видел, как я переживал, что не могу видеть сына, которого оставил в Москве. Позже, когда сын стал приезжать в Лондон, мы с ним бывали в студии Олега. Наблюдая нас, художник решил написать картину, которую назвал "Отец и сын". Она отличается от многих предыдущих его работ. Олег был учеником тонкого колориста Роберта Фалька и хорошо знал французских импрессионистов и постимпрессионистов. Но цвет хлынул в его работы лишь в 90-е годы после поездки в Африку. Картина "Отец и сын" написана именно в этот период и демонстрировалась на многих выставках. Теперь же она висит у меня в кабинете. А обладателем её я стал совершенно неожиданно. Однажды мне позвонила дочь Олега, Корделия, которая объявила, что стала ездить в Россию и чувствует себя неловко, что она, внучка Сергея Прокофьева, не знает русского языка. Мы начали заниматься. В благодарность семья Олега вместе с его вдовой Франсис подарила мне эту картину. Я объявил, что за этот портрет готов давать бесплатные уроки не только Корделии, но и её сестре, Беатрис, и брату Габриэлю. Кстати, Габриэль стал композитором. На "Промс-2011" состоялся его дебют, что не осталось без внимания музыкальной критики.
Однако вернёмся к коллекционеру Лобанову-Ростовскому Портрет, как жанр живописного искусства, много раз оказывался поводом для серьёзных исследований собирателя. Скажем, увидев у торговца Лемперта портрет Петра Великого работы Кнеллера князь заинтересовался его историей. Он установил, что Кнеллер поехал в Утрехт, где в то время Пётр учился кораблестроению, чтобы сделать ряд подготовительных набросков. Окончательная версия портрета, которая ныне висит в Кенсингтонском дворце в Лондоне, была исполнена в 1698 году во время визита 16-летнего Петра в Англию. Величественный портрет Петра не говорит ничего об ужасном поведении юного царя во время того визита в Англию. Петр остановился в доме Джона Ивлина в Дептфорде, на юго-востоке Лондона. Ивлин, наверняка, сожалел, что оказал молодому царю гостеприимство. Когда Пётр уехал, Ивлин обнаружил, что почти все окна в его доме были разбиты, все замки поломаны, картины были в дырках от пуль и все стулья и большая часть лестницы были изрублены на дрова… Петр со своими дружками, включая знаменитого астронома сэра Эдмунда Хэйли, в честь которого названа комета, напивались и играли… Когда Ивлин увидел, сколько ущерба было нанесено его дому, он заметил, что легче было бы взорвать дом, нежели привести его в порядок. Уменьшенная копия этого портрета была продана на аукционе "Сотби"…
Любопытны размышления князя о портретах Анненкова. Лобанов утверждает, что ранние портреты, написанные этим художником в 1910-1920-х годах ещё в России – лучшее из всего созданного им. Он был одним из искуснейших рисовальщиков своего времени. Круг его героев – практически весь художественный мир Петрограда того времени, среди которых Ахматова, Блок, Уэллс, Гумилёв, Горький, Бабель, а также политическая верхушка Советской России: Ленин, Троцкий, Луначарский, Антонов-Овсеенко и весь Реввоенсовет республики. Портрет Сталина выполнен из сангины – материала для рисования, изготовляемого в виде палочек преимущественно из коалина и оксидов железа. Цветовая гамма сангины колеблется от коричневого до близкого к красному. С её помощью хорошо передаются тона обнажённого человеческого тела, поэтому выполненные сангиной портреты выглядят очень естественно. Сталин запрещал рисовать себя с натуры. Диктатор на этом портрете страшен. Очень может быть, что портрет уехал в Россию, благодаря Пушкарёву Во всяком случае, есть догадки, что Пушкарёв, по заданию КГБ всё-таки выкупил его у Анненкова, которого он усердно обхаживал, когда бывал в командировках в Париже. Портреты лидеров революции, сделанные Анненковым, были уничтожены по личному распоряжению Сталина. Впоследствии Анненков много и плодотворно работал для театра.
Интересен рассказ Никиты Дмитриевича о… несостоявшемся портрете его жены, который должен был написать С.Дали:
– Я всегда считал Сальвадора Дали одним из трёх уникальных рисовальщиков нашего века наряду с Пикассо и Матиссом. Мы встречались с ним довольно часто в Нью-Йорке на парадных обедах у маркизы Куэвас, внучки Джона Д.Рокфеллера. Она очень благоволила к русским людям, как и её супруг маркиз Куэвас, содержавший после смерти Дягилева балетную труппу в Нью-Йорке, где работали многие русские танцовщики и администраторы. Это было где-то в начале 70-х годов. По протоколу моя жена Нина сидела вместе с Дали, а меня усадили рядом с его женой, Галой, чтобы мы могли разговаривать по-русски. Мне захотелось иметь рисунок Дали, и я ему сказал: "Я очень люблю бюст моей супруги Нины, у неё великолепная грудь конической формы. Предлагаю свой месячный заработок в банке взамен десяти минут вашей работы". Дали принял предложение и сказал, что с удовольствием нарисует портрет моей жены по пояс. Этот разговор произошёл во время кофе. А спустя тридцать минут, когда мы раскурили сигары "Гавана", вдруг летит на меня Гала и ругает по-русски: "Ты мошенник, надул Сальвадора! Разве ты не знаешь, что весь его талант – это первые десять минут. Потом он накладывает два часа масло. Но рисунок стоит две тысячи долларов, а картина – пятьдесят тысяч". Я, конечно, ответил, что мы уже договорились и что Сальвадор даже не спросил меня о размере моей месячной зарплаты. Потом ко мне подошёл сконфуженный Дали: "Извините, мне очень неудобно. У меня затруднения с женой. Пожалуйста, снимите с меня это обещание". Я, конечно, снял.
Находясь в среде художников, князь не редко и сам становился моделью. Его рисовали многие портретисты. Но об одном портрете стоит рассказать особо. В коллекции князя есть "Портрет собирателя Никиты Дмитриевича Лобанова-Ростовского" кисти Николая Александровича Бенуа. По словам Бенуа "личность самого собирателя, надо сказать, очень пленительная. Потому что он из тех людей, которые создают культуру. Ведь культура основана на этих людях, а не на той шантрапе, которая много болтает и восхваляет всякие шарлатанские проявления нашего времени.
А вот человек серьёзный и с громадной любовью относится к русскому искусству. Но и при этом он – князь. И с другой стороны – собиратель русской театральной живописи, и это прежде всего указывает на то, что театральная живопись имеет свое самодовлеющее значение и большую ценность, что не все, особенно на Западе, понимают. Надо сказать, что я с известным намерением вложил ему в руку эскиз Калмакова, потому что в этом есть какая-то ирония над современным обществом. Вот такой мастерски нарисованный рисунок Николая Калмакова, изображающий именно чёртика, какого-то демона в руках Лобанова. Вот это основа его отношения к жизни, так сказать, немножко демонического порядка. Вот это то, что меня особенно вдохновило. Да и самая его улыбка, такая сдержанная. Вот все восхищаются улыбкой Джоконды. Почему? Потому что это улыбка и не улыбка. Вообще, искусство без улыбки, по-моему, нельзя трактовать. В искусстве нужно, чтобы всегда была какая-то улыбка. Чуть-чуть ироническая, чуть-чуть доброжелательная. Такая вот основа моего чтения; моя концепция в этом и заключается. Но при этом я хотел намекнуть, понятно, и на происхождение Никиты Дмитриевича – в окно виден ростовский собор. Это, по-моему, очень красиво. Что из каких-то пучин русской истории, которые действительно творили. Да с тем же, я бы сказал, идёт его род. Это же связывает его с Щукиным и Морозовыми, с Дягилевым, с людьми воодушевлением и преданностью искусству. В этом лице есть какая-то тайна. Вот на фоне той тайны такое светлое, радостное чем-то как бы освещенное лицо…"
Портреты князя Лобанова лично меня занимают не только как артефакт. Вращаясь в мире художников, он не мог их не привлекать. И тут ничего неожиданного нет. Но личность Никиты Дмитриевича столь многогранна, его суждения и поступки вызывают такие споры, а порой и раздражение, непонимание, что просто провоцируют перевести разговор в другую плоскость – на литературный портрет князя. Этот метафорический портрет для меня привлекателен потому что он включает в себя не собирательство, не приобретение, а черты той могучей энергии, с которой князь бросался пропагандировать то, что отыскивал и ставил на надлежащее место в своей коллекции. В 1954 году Лондонская выставка, посвященная Дягилеву, не только открыла глаза 19-летнему юноше на искусство театральной живописи, но и замечательным образом переродила его. Поясню. Спустя десять лет, после начала собирательской деятельности, желание "иметь", если не заменилось, то стало конкурировать с желанием "показать то, что имею". Коллекционеру захотелось поделиться найденными сокровищами, любоваться ими не одному, а обсуждать, искать единомышленников. Может быть, к этому толкало и то обстоятельство, что коллекция разрасталась на глазах. И держать её у себя в доме стало невозможным!
Так или иначе, но уже в 1965 году Лобановы с радостью откликаются на обращение к ним фонда Ребекки Харкнесс помочь организовать в Нью-Йорке выставку театральной живописи русских художников. Супруги предоставили на выставку 46 работ. Искусствовед В.Завалишин вспоминает об этой первой выставке, где все экспонаты были из личных коллекций Никиты и Нины Лобановых-Ростовских и Георгия Рябова: "Оба коллекционера были тогда молоды и небогаты. Лобанов-Ростовский кончал Колумбийский университет, а Рябов начал работать в Музее современного искусства на 53-й улице (иногда его называют Музеем 53). Поняв, что имею дело с энтузиастами и бессребрениками, я принял участие в составлении каталога выставки и написал к нему вступительную статью. Выставка эта имела скромный успех. В американской прессе её осторожно похвалили, оговариваясь, однако, что ожидали большего".
Но это не обескуражило Лобанова. Спустя два года тот же Завалишин писал в газете "Новое русское слово" о новой выставке: "В музее Метрополитен 1 июня открылась замечательная выставка костюмов и художественно-декоративного оформления русскими мастерами балетных, оперных, вообще театральных постановок. Выставка эта организована Международным выставочным фондом в Вашингтоне, и в основу её положено собрание Никиты Лобанова-Ростовского и его жены со 105 экспонатами из 112… Юрий Анненков написал прекрасное вступление к каталогу (на этот раз каталог был оплачен Международным выставочным фондом. – Э.Г.) со многими иллюстрациями. Анненков напоминает, что благодаря русским художникам произошло перерождение художественно-декоративного оформления как русской, так и европейской сцены, причём прекрасным посредником между Россией и Западом оказался неповторимый Сергей Дягилев". Примечательно, что Международный выставочный фонд затем представлял эту выставку на протяжении двух с половиной лет в 17 музеях США. И эта практика закрепилась надолго.
В 1972 году Фонд организовал новую выставку "Дягилев и русские театральные художники", на этот раз в Театральном музее при Нью-Йоркской публичной библиотеке в Линкольн-центре. На протяжении двух лет эта выставка экспонировалась в 18 музеях США и в двух в Канаде. В 1976 году Фонд организует выставку "Театральная живопись и русский авангард" уже непосредственно в Линкольн-центре. На ней было представлено 110 работ из собрания Лобановых-Ростовских. И снова в течение двух с половиной лет эта выставка кочует по 13 музеям США. С 1977 по 1986 год в США прошло ещё семь выставок. Одна из них выделяется особо. Эта выставка прошла в 1980 году в Сан-Франциско. В каталоге к ней отмечалось, что "её идея зародилась ещё в 1976 году в связи с приездом в Сан-Франциско Нины и Никиты Лобановых. В 1977 году господин и госпожа Лобановы подарили 40 эскизов костюмов и декораций музею Дворца Почётного легиона….".
Тут самое время дополнить тему выставок ещё одной – темой дарений. Директор названного музея Иэн Уайт, в 1980 году отправил следующее письмо: "Дорогие Нина и Никита, хочу повторно засвидетельствовать наше удовольствие и высокую оценку вашего прекрасного дарения театральному собранию в Почётном легионе, включающего работы Жедринского и Бенуа. Спасибо за то, что нас не забываете, несмотря на то, что вы сейчас живёте так далеко" (Лобановы переехали из Сан-Франциско в Лондон в сентябре 1979 года).
По моей наивности я во время нашей встречи с Никитой Дмитриевичем выразил восхищение и недоумение такими актами. Он охладил меня: в США такое множество прекрасных музеев исключительно потому, что существует механизм, благодаря которому даритель может минимизировать свои налоги. Дарить выгодно. Потому и дарят. В своем сборнике Лобанов приводит списки дарений и суммы. Мне показалось это тоже нарочитым, о чём я и сказал. Выяснилось, что этот список князь приводит потому, что он потребовался при решении вопроса о награждении его орденом "Дружбы народов"! Ну что ж, суетно, но важно!
Опыт дарений у Никиты Дмитриевича, действительно, богатейший. Достаточно взглянуть на список его дарений России лишь за последние 40 лет. Он включает архив С.Судейкина, 12 тетрадей с текстами художника Александра Яковлева и множество дополнительного литературного и фотоматериала, переданного ЦГАЛИ. По договорённости с Николаем Бенуа князь купил у Большого театра в Москве все его эскизы (около 80 работ) к опере "Мазепа" и подарил их ГМИИ им. Пушкина.
260 тысяч евро – такова общая стоимость полотен "Меланхолия поэта" (1916) Джорджо де Кирико и "Зеленый зигзаг" (1924) Тео Ван Дуйсбурга – художников начала XX века, подаренных князем директору Государственного музея изобразительных искусств им. Пушкина Ирине Антоновой в знак благодарности за организацию в 1988 году выставки произведений русского искусства из коллекции семьи Лобановых-Ростовских. Подобные дары глубоко продуманы и действительно значимы. Как заметила Ирина Антонова, обретенная работа Джорджо де Кирико дополнит пока немногочисленную коллекцию произведений художника, а небольшая гуашь Тео Ван Дуйсбурга продолжит ряд "представителей мощного течения абстрактной живописи, выросшего на открытиях Малевича и Кандинского".
Другой пример. Зильберштейн получил страстно желаемые им для "Литературного наследства" портрет И.Бунина работы Л.Бакста и портрет С.Есенина работы А.Бенуа. В списке принявших дары московский Музей личных коллекций. Тут князю пришлось накануне открытия музея купить (он знал, у кого!) и привезти в мешке прямо в проходную музея 42 предмета фарфора революционного периода 1920-х годов, потому что он не мог себе представить экспозицию без этих предметов.
Дом-музей Марины Цветаевой получил от Лобанова портрет Саломеи Николаевны Андрониковой, выполненный в 1922 году в Париже художником Александром Яковлевым. Адрес этого дара был выбран абсолютно точно. Саломея Николаевна (в эмиграции она вышла замуж за давно влюблённого в неё адвоката А.Я.Гальперна) в течение семи лет буквально спасала в Париже бедствовавшую Марину Цветаеву и её семью. Объяснение, почему этот портрет должен находиться в этом музее, легко найти и в словах самой Саломеи: "Эмигрантская моя жизнь освещена Цветаевой, встречами с нею. Я сразу полюбила ее. Надо сказать, ее мало кто любил. Она как-то раздражала людей, даже доброжелательных… Цветаева была умна, очень умна, бесконечно… Говорила очень хорошо, живо, масса юмора, много смеялась. Умела отчеканить фразу. Не понимаю, как она могла не нравиться людям… Никогда я не видела такой бедности, в какую попала Цветаева. Я же поступила работать к Вожелю в модный журнал, прилично зарабатывала, получала тысячу франков в месяц и могла давать Марине двести франков… Цветаева была по-своему, если не красива, то приметна. С хорошей фигурой, красивыми ногами и узкой талией, крупной породистой головой. Но вся какая-то невыразительная, сплошь бежевые тона…".