Портрет "Княжны Саломеи", таким образом, попал действительно по назначению в музей. Сохранилось 125 писем Цветаевой к Саломее. И почти в каждом из них звучит благодарность за помощь. Тут важен сам факт, что у Цветаевой было к кому обратиться с просьбами о помощи, что, конечно, облегчало её жизнь в отчаянном эмигрантском изгнании. Есть в этих письмах Цветаевой мотивы далёкие от быта и повседневности, то, что и Блок, и Цветаева определяли словом "несказанное". Так что этот портрет, подаренный музею, нашёл свой дом.
Дарения Лобанова в Москве можно увидеть и в Фонде "Русское Зарубежье", и в Доме-музее Лобановых-Ростовских (когда он был открыт там). Князь подарил одиннадцать работ Александры Экстер Музею личных коллекций. Дарения Лобанова можно найти и в Украине – в Музее им. Т.Шевченко, в Национальном художественном музее… Полный список, включающий дары, сделанные князем в Америке и в Западной Европе, приводить не буду. Он содержит сотни позиций.
Таким образом, метафорический портрет дарителя Лобанова выглядит весьма и весьма внушительно. Но так получилось, что в актах дарения коллекционер разочаровался. Почему это произошло? Я внимательно ознакомился со всеми комментариями дарителя. Суть их в том, что отношение к подаренным ценностям в музеях довольно-таки прохладное. Совсем не такое, когда за них заплатили. Впрочем, вот слова князя: "Помню, как это было с работами Богомазова в музее Гуггенхайма в Нью-Йорке. Я им подарил две акварели, три рисунка и одну картину маслом в 1974 году. Спустя два года я обратился в музей с просьбой получить фотографии подаренных мною работ. Мне ответили, что в списках работ, имеющихся в музее, имя Богомазова не фигурирует… Музею современного искусства (МОМА) в Манхэттене я также подарил произведения Богомазова. К сожалению, они их больше не выставляют.
Подобный случай был и со старейшим музеем США – Уодсворт Атенеум в городе Хартфорд, штат Коннектикут. В 1970 году я им подарил две большие гуаши Ф.Федоровского, два эскиза костюмов Л.Бакста и один эскиз костюмов Анисфельда. Поскольку в собрании Лифаря, хранящемся в музее, не было работ Федоровского и Анисфельда, я решил пополнить их прекрасную коллекцию русского театрального искусства этими именами…". Спустя почти три десятка лет, Лобанов послал расписку о дарении, чтобы помочь автору разыскать эти работы и описать их во втором издании собрания Лифаря.
Князь справедливо сетует на отсутствие внимания к дарителям и в России. Прислать дарителю письмо с ответом, спасибо вам за произведение, которое вы вернули Родине и мы эту работу поместили в таком-то музее – редчайший случай. Обычно даритель должен упрашивать, чтобы ему послали такое письмо. Но случались и приятные исключения. Бывший посол России в Париже Авдеев считал обязанностью не только благодарить, но и содействовать тому, чтобы на транспорте посольства подаренные произведения доставлялись в Москву. Князь этим пользовался. Именно в знак уважения к Авдееву, князь подарил посольству России во Франции портрет Александра II, который он приобрел на аукционе "Сотби" в Лондоне. Дар, впрочем, не случайный, поскольку этот император был инициатором приобретения в Париже замечательного дома с парком на рю де Гренель, где и по сей день располагается посольство. А вот российский посол в Англии в своё время отказался помогать дарителю в отправке предметов дарения в Москву. И князю пришлось посылать авиагрузом назначенные в дар Филёвскому парку (а значит, московскому правительству) 64 старинные гравюры с портретами русских царей. И при этом платить таможне соответствующую пошлину.
Завершая главу в мажорном тоне, вернёмся к выставкам. Начиная с 1991 года, они регулярно проходили в Западной Европе и Японии (Иокогама). Пробив дорогу в Америке, русское театральное искусство ринулось в выставочные залы Германии, Греции, Бельгии, Швейцарии, Нидерландов, Италии, а затем объявилось в Советском Союзе и России. На свою историческую родину Лобанов стал ездить, как я уже писал, начиная с 1970 года. И с тех пор всячески продвигал идею пропаганды предметов своей коллекции. Он неустанно мечтал, чтобы вся коллекция оказалась доступной почитателям русской театральной живописи, и в первую очередь, в Москве и Петербурге. Как известно, эти мечты закончились покупкой коллекции Лобановых фондом "Константи-новский", являвшимся инвестором ремонта дворца в Стрельне.
А ведь этому предшествовал захватывающий воображение прорыв: самая первая выставка в Москве в 1984 году под названием "Русская сценография, 1900–1930, из собрания Нины и Никиты Лобановых-Ростовских". Выставка состоялась в американском посольстве и была приурочена к 50-летнему юбилею установления дипломатических отношений между США и СССР Устроил выставку тогдашний посол Артур Хартман. На ней было представлено всего 50 работ, но на открытие было приглашено более двухсот человек – художников, искусствоведов, директоров музеев из Ленинграда, Киева, Тбилиси и других городов. Посол пригласил чету Лобановых-Ростовских пожить у него и присутствовать на открытии выставки. Советские власти, однако, отказали им в визе. В последний момент Лобановым пришлось купить у "Интуриста" тур в СССР. Специально в честь их прибытия был устроен второй вернисаж. В своём выступлении посол Артур Хартман отметил:
– Это не обычная выставка, потому что в основном наша задача – представлять достижения американской культуры. Сегодня же мы открываем выставку, которой чествуем гражданина Соединённых Штатов, собравшего и сохранившего великолепное наследие одного из замечательных периодов русской культуры. Никита Дмитриевич Лобанов-Ростовский с гордостью носит одно из стариннейших русских имён. Большую часть своей жизни он отдал сохранению произведений искусства, что уже само по себе – одна из благородных русских традиций. Собрание Лобановых-Ростовских не только уникально. Это ещё и "трудное собрание", и я не завидую Никите Лобанову. Много проще собирать "измы". Для этого нужны в основном деньги и тщеславие. Вкус и знания желательны, но не обязательны. Лобанов же всё время ищет. Он чем-то напоминает человека, бродящего по берегу океана в поисках бутылки со вложенной туда запиской. Он ищет самоотверженно и страстно. И многое находит – от рисунков Павла Челищева в афинском кафе до декораций в комнатушке сиделки, ухаживавшей за больной Александрой Экстер…
Выставка эта была маленьким вознаграждением того упорства, с которым Никита Дмитриевич обхаживал советских чиновников, чтобы те разрешили показ коллекции в СССР. В целом же замечу, что устраиваемые князем международные выставки получали огромную прессу Они сопровождались каталогами, которые теперь выросли в целую библиотеку и стали библиографической редкостью.
Приведу несколько отзывов в прессе о выставках, которые помогли признать театральную живопись, как самостоятельный вид искусства, существующий параллельно станковой живописи.
Ю.Зорин, "Новое русское слово": "Особенностью выставки является то, что Н.Лобанов показал произведения ряда художников, имена которых совершенно неизвестны на Западе и вряд ли широко известны в Советском Союзе… Сделав обзор увиденного, подходишь к вопросу вопросов выставки: если мы с уверенностью знаем, что русский художественный авангард родился в период величайшего экономического, социального и культурного подъёма Российской империи, то мы ещё не знаем, когда и как догорели последние искры этого культурного подъёма в отгороженном от остального света китайской стеной СССР… Камилла Грей когда-то озаглавила свою ставшую широко известной книгу "Великий эксперимент: русское искусство 1863–1922". Для неё – в 1961 году – эксперимент заканчивается 1922 годом. Однако действительно ли это так? Основоположница конструктивизма Александра Экстер, модернист Юрий Анненков покинули СССР в 1924 году, маститый Александр Бенуа в 1926 году, Сергей Чехонин – в 1928 году, но там оставались Татлин, Малевич, Лисицкий, Лентулов, Варвара Степанова (жена Родченко) и многие-многие другие. Художники, вынужденные покинуть СССР, не увезли – не могли увезти! – пламя авангарда: они оставили в СССР своих учеников. Наконец, какова судьба учеников тех, кто, оставшись в СССР, был вынужден под жесточайшим давлением погасить своё пламя?.. Выставка из собрания Н.Лобанова в "Линкольнцентре" даёт некоторые основания предполагать, что российский авангард продолжался вплоть до 1929 года. Она не даёт ответов на многие вопросы, скорее наоборот – ставит их".
Н.Данилевич, "Деловоймир": "…Лобанов-Ростовский – владелец самой крупной частной коллекции театральной живописи русских художников (более тысячи работ). На выставке (в "Музыкальном центре "Мегарон" в Афинах в 1997 г. – Э.Г.) демонстрируется треть его собрания. Когда он начал покупать первые работы, никто в мире не интересовался русским театральным искусством. Все эти эскизы, афиши, рисунки разбросаны были, где попало – на чердаках, в сундуках у наследников художников, у их любовниц, просто у случайных людей – в Париже, в США, и в Греции в том числе. Красиво изданный каталог на греческом языке содержит 20 цветных иллюстраций".
М.Мейлах, профессор, "Лондонский курьер": "Выставка из коллекции Лобановых-Ростовских проходила прошлой осенью (1998 г. – Э.Г.) в Японии, в музее искусства города Иокогама. Она явила японской публике произведения художников русского авангарда, так или иначе связанных с театром. В силу истории формирования этой коллекции, собиравшейся в 60-80-е годы на Западе, в ней были представлены главным образом произведения русских художников-эмигрантов, работавших после революции во Франции, Германии, Греции, Турции, Англии, США. Имена многих из них хорошо известны, с другими состоялось первое знакомство. В 350 экспонатах выставки предстали театральные работы Гончаровой, Ларионова, Малевича, Лисицкого, Шагала, Чехонина, Григорьева, Экстер, Поповой, Челищева, Стеллецкого и многих других – всего 75 имён.
Считается, что частные коллекции, размещённые на стенах музеев, чувствуют себя несколько неуютно. Скромные, но достаточно впечатляющие в домашних условиях работы, выглядят не на своём месте, когда они перемещаются в монументальные пропорции музейных залов. Работы из собрания Лобановых-Ростовских выдерживают этот переезд в музей с большим достоинством. Особенность этой коллекции среди прочего состоит в том, что по своему значению и составу она выходит далеко за пределы традиционного домашнего собрания: она насчитывает более 1000 произведений 147 художников. Неудивительно, что способ существования такой коллекции – более или менее масштабные выставки, проходящие во многих музеях мира".
Вот эта рецензия, как мне кажется, подчёркивает очень важный момент – собиратель сознательно выбрал форму существования для своей коллекции – пропаганду находок и приобретений посредством выставок. Альтернативой этому мог бы быть только склад. Н.Лобанов сразу понял это и не жалел усилий, чтобы как можно чаще вытаскивать коллекцию со склада, давать ей жизнь.
Эти усилия владельца коллекции на Западе ценили. Чего не скажешь о России. Тут всё складывалось иначе. Советские чиновники создавали множество препятствий показу коллекции Лобановых-Ростовских. Предубеждения, идеологические табу, невежество, бюрократизм, страх – всё это встало барьером, который много лет преодолевал Никита Дмитриевич. Князь видел в выставках знак общественного признания, ибо его всегда и везде, даже друзья в Нью-Йорке, Париже, Лондоне считали чудаком. Собиратели нуждались в поддержке. Они имели её за пределами России. И не только от государств, но и от весьма влиятельных лиц. Князь об этом говорит в одном из интервью с Иваном Толстым, которое он дал "Русской службе":
– Собирать русскую театральную живопись? Меня считали малоумным, когда можно было собирать за те же деньги то, что звучало гораздо больше других. К счастью, у нас была поддержка в Нью-Йорке, в первую очередь, благодаря Барру. И, таким образом, следующим было наше с Ниной желание признания со стороны общественности на родине художников. Да, вне России за тридцать лет нам удалось устроить больше ста выставок нашего собрания только в США. Но в Советском Союзе нам это не удавалось. А мне важно было внедриться с коллекцией именно в российском обществе. И конечно, это была большая удача для меня, что американский посол Хартман решил отпраздновать пятидесятилетие дипломатических отношений между СССР и США выставкой нашего собрания, так как я – русский американец. И он это сделал в посольстве. В своих выступлениях он утверждал, что на вернисаж в посольство пришло больше гостей, чем когда-либо приходили в посольство. Несмотря на то, что два гаишника стояли у дверей и старались отбрыкивать людей, приглашения были розданы вручную курьерами.
Та судьбоносная выставка 1984 года в американском посольстве имела широкий резонанс. За ней последовало приглашение директора ГМИИ им. Пушкина Ирины Анатольевны Антоновой привезти картины коллекции и вывесить их в залах музея. Выставка дала надежду. Не осталась незамеченной и одна из первых выставок в Москве, в Музее личных коллекций, где князь и Нина решили продемонстрировать различные художественные направления в русском искусстве конца XIX века – первых трех десятилетий XX века: неопримитивизм, символизм, конструктивизм, супрематизм, кубо-футуризм и другие. Их коллекция предоставляла им такую возможность. Американский искусствовед Джон Боулт, цитируемый в каталоге к той выставке, писал: "Собрание Лобанова стало своеобразным хранилищем многих культурных ценностей, спасенных им от неминуемого разрушения и забвения".
Возвращение в Англию
Киплинг говорил, что Запад и Восток никогда не могут встретиться. Почему-то мне вспоминалось его рассуждение о несовместимости западной и восточной культур всякий раз, когда я слышал от моих американских друзей, эмигрировавших из Советского Союза, что они предпочли бы всё-таки жить в Европе. Возможно, такие мысли посещали и князя, жившего с супругой в Сан-Франциско. И когда Нина высказала пожелание перебраться в Европу, поближе к родителям, живущим в Париже, где тяжело болел её отец, Никита Дмитриевич сопротивляться не стал. Логично было выбрать Францию – и не только потому, что Нина могла бы чаще навещать свою семью, но и благодаря климату. Но князь после недолгих размышлений предпочёл Англию. Тем более, что он получил предложение возглавить филиал Канадского банка в Великобритании. Так или иначе, чета Лобановых возвратилась в 1979 году в ещё тот, старый, добропорядочный Лондон. Вживаться в него обеспеченным супругам не составило никакого труда. Лондон привлекал Никиту Дмитриевича все годы, которые он находился в Америке, прежде всего устоявшимися традициями, ощущением свободы.
Но сначала небольшое отступление. В августе 2011 года политическую жизнь в Лондоне, как обычно, прервали отпуска. На летние каникулы разъехались премьер-министр, мэр, члены правительства, депутаты парламента. Полицейские мирно патрулировали город – предлагалось даже провести сокращения численности полицейских служб. И вдруг волна вандализма захватывает сначала Лондон, а потом всю страну. За первые три дня было ранено около 40 полицейских. Премьер-министр прервал отпуск, за ним вернулись члены парламента…
Всё это случилось в то лето, когда я писал книгу – поэтому мы с князем общались чуть ли не ежедневно. Я уже вчерне набросал главу, где излагал, почему Никита Дмитриевич думает, что Лондон предпочтительнее для свободолюбивого, независимого человека, чем любой другой европейский город. Именно свобода и демократия перевесили в его размышлениях, когда он выбирал после Америки местожительство – между дождливой Англией и более комфортным югом Франции. Я согласен с его мнением. Живя в Лондоне я ценю этот город тем, что всегда чувствую себя комфортно – хожу по улицам в самые поздние часы без всяких опасений. Однако кому-то не нравятся камеры слежения на улицах Лондона (самое большое количество в Европе). Кто-то говорит об ущемлении демократии. Я же полагаю, что камеры – это вопрос безопасности.
Волна бесчинств, главными участниками которых оказались подростки, и даже дети, косвенно коснулась и меня. На вторую ночь бесчинств я покинул мой маленький домик и перебрался в квартиру по соседству. Хозяйка в эти дни дежурила в госпитале в Челси. Её сын был в Литс – там он учился в университете. Так что в той квартире я оказался один. Окна большого дома выходили на канал между Кингс-Кросс и Камден Таун. С третьего этажа я наблюдал хулиганов, гурьбой сновавших вдоль берега. Чуть стемнело, мимо дома по переулочку, параллельному каналу, с гиком и свистом промчалась на велосипедах стая погромщиков в спортивных костюмах с капюшонами, скрывавшими лица. Они выскакивали на тротуары, распугивая редких прохожих, рвались вперёд, почему-то пренебрегая проезжей частью. По улице в направлении знаменитого рынка на Камден Таун тоже бежали погромщики. Я стоял у окна и как-то сразу подметил, что полицейских не видно. Около двух часов ночи вдруг у самого дома вновь показалась банда подростков в накинутых на головы капюшонах. В два счёта они могли разнести стеклянную входную дверь: в холле висели картины, хорошо видные с улицы. На всякий случай я накинул цепочку на дверь квартиры, приготовив себя к худшему. Дежурство хозяйки заканчивалось как раз в два часа. Я позвонил ей, что к дому, похоже, нельзя подъехать ни на ночном автобусе, ни на такси. Впрочем, наш район не был исключением. Она сообщила, что администрация госпиталя предоставила сотрудникам комнаты, где они могли переночевать. Лишь к утру полиции удалось навести порядок в городе. Ощущение же осталось неприятное…
В российских газетах и комментариях политиков тех дней легко прочитывался злорадный вопрос: вы там, на Западе указываете, как нам жить, а что у вас творится? Погромы, бесчинства, полиция не в состоянии справиться с беспорядками! Вот вам и свобода, блин! В том смысле, что куда лучше наша управляемая демократия! В переписке с князем в эти дни я, тем не менее, заметил, что у меня сохраняется прежняя уверенность, что живу в прекрасной стране, где очень быстро власть наводит порядок. За 25 лет эмиграции я был свидетелем, как она успешно справлялась и с ирландскими террористами, и с радикальными исламистами. И теперь, Бог даст, всё будет в порядке. Никаких сомнений! Князь ответил обстоятельно: