– Я прослежу, чтобы обвинение было отозвано, – сказал он. – Но вы не уйдете безнаказанно. Вы останетесь здесь, чтобы работать. Штат кухни неукомплектован.
Я протестовал. Я был вполне годен; мое лицо очистилось. Было крайне важно больше не пропустить боевых вылетов.
– Я задержу вас, как ходячего больного, – ответил он твердо. – Все зависит от вас, как хорошо будете сотрудничать и как быстро будете выписаны.
Это был тяжелый период, пока я не узнал, что Диг и остальные находятся в безопасности. Они были на аэродроме в Дишфорте, в Йоркшире, направленные туда вместе с другими самолетами эскадрильи из-за плохих метеоусловий над Восточной Англией. Но меня опечалило известие, что бомбардиром сбитого экипажа был Джордж Инграм. Он был родом из деревни Майлстон, в Саскачеване, и мы вместе проходили обучение в Канаде. Однажды во время ночного учебного бомбометания над Манитобой он сбросил бомбы и, будучи с тяжелого похмелья, отправился в хвост самолета и заснул. Пробудившись, он подумал, что самолет уже приземлился, и ему едва успели помешать выйти наружу на высоте тысячи метров над землей. Казалось, что той ночью ему дали отсрочку только для того, чтобы он умер во вражеском небе.
Экипаж вернулся из Дишфорта в прекрасном настроении. Их обратный маршрут на базу пролегал над домом Джорджа в Йедоне, и перед взлетом один из бюстгальтеров его жены был привязан к стволу пулемета Гарри. Диг устремился вниз сквозь дым заводских труб, бюстгальтер весело трепетал, и самолет прошел над домом Джорджа. Ирония заключалась в том, что жена Джорджа слышала, как сверху с гулом пронесся самолет, но не подумала, что это может быть его экипаж, так как знала, что он базируется в Суффолке, хотя в то же время его младший брат выбежал из дома с криком: "Держу пари, что это наш Джордж". Джордж, позвонивший жене, попытался объяснить, сказав: "Она посчитала, что мы слишком далеко, и это не может быть правдой", но его немедленно прервал Диг, возмущенный тем, что сомневаются в его навыках пилота. "Я едва не влетел в черный ход!" – воскликнул он.
Экипаж выполнил очередной дневной рейд, третий без меня, к Кастропу. На следующий день военврач вызвал меня в свою канцелярию. Сказав, что выписывает меня из госпиталя и что я годен к полетам, он продолжил:
– Вы не летали некоторое время, не так ли?
– Три недели.
– Как вы себя чувствуете? Это скорее будет походить на то, как если бы все начиналось заново, не правда ли?
– Может быть. Но я не против.
Он, казалось, внимательно изучал меня.
– Если вы когда-либо ощутите крайне сильное беспокойство, – сказал он, – то я смогу помочь вам.
Я не знаю, имел ли он в виду мои мнимые "семейные неприятности" или же полеты, но это было дружественное предложение, и на мгновение отношения между нами стали не отношениями между офицером и сержантом или доктором и пациентом, а отношениями между двумя обычными людьми, поставленными жизнью в положение, которое не было естественным ни для одного из нас, хотя оба и прилагали усилия, чтобы играть свою роль убедительно.
– Тогда до свидания, – сказал он. – И удачи вам.
– До свидания, и того же вам.
По какой-то причине он на мгновение смутился, но потом улыбнулся; я вышел.
Барак был пуст, а моя кровать, неубранная начиная с Рождества, представляла собой бесформенную кучу простыней и одеял. Когда я приподнял одеяло, стало очевидно, что запас топлива увеличился, а постельное белье было тщательно задрапировано, чтобы спрятать кокс. Повсюду валялось грязное обмундирование. Я вернулся к обычной жизни эскадрильи.
Вместо того чтобы пройти через заболоченное поле, я решил пойти в столовую по дороге, но едва сделал несколько шагов, как увидел приближавшегося полицейского. Он ехал на мотоцикле и, когда мы сблизились, затормозил и соскочил на землю.
– Я ищу флайт-сержанта Триппа, – сказал он.
Я немедленно ощутил себя виновным во всех преступлениях, в которых меня можно было обвинить.
– Я флайт-сержант Трипп.
– Я так и подумал, что это можете быть вы, – произнес он. – Я могу увидеть ваши водительские права и страховку?
К счастью, эти документы были у меня в бумажнике. Я рассказал ему о заносе на обледеневшей дороге и как мой мотоцикл был вдребезги разбит грузовиком. Насколько я знал, мотоцикл все еще находился на заднем дворе мясника. Полицейский записывал в блокноте. Когда беседа была закончена, он снова сел на свой мотоцикл.
– Что будет дальше? – спросил я.
– Это дело страховщиков, не так ли? Я не думаю, что мы снова побеспокоим вас.
Он уехал, а я продолжил свой путь в столовую Экипаж был рад заполучить обратно своего штатного бомбардира. Мы сели играть в бридж. К ужину на доске объявлений в столовой был вывешен боевой приказ. Мы должны были лететь на следующий день.
Глава 7
СМЕНА КУРСА
На инструктаже эскадрилье сообщили, что бомбить предстоит Людвигсхафен, большой промышленный город в долине Рейна. "Эй-Эйбл" снова находился на техническом обслуживании, и экипажу был выделен "Джи-Джиг". "Мы всегда получаем "Джиг", – пожаловался Гарри. На этом самолете мы должны были лететь в седьмой раз.
Когда я поднялся на борт, то сразу ощутил связь с этим старым созданием, с его строгим интерьером, электрическими проводами, металлическими конструкциями и специфическим запахом химических консервантов.
Мы летели в тишине, за исключением устойчивого гула двигателей. Прошло два часа, и единственный разговор состоялся, когда Лес сообщил новый курс и расчетное время прибытия в район цели. После длительного периода молчания тишину нарушил Диг. "Этот проклятый ящик отказывается лететь! – воскликнул он. – Ублюдок не хочет подниматься". Поток летел на высоте 3700 метров, но поскольку мы приближались к линии фронта, было необходимо подняться до 6100 метров. "Джиг" набирал высоту вяло и все еще находился гораздо ниже потока, когда Лес дал окончательный курс для захода на цель. "Ланкастеры" громоздились над нами, а еще выше шел бой между немецкими и британскими истребителями. В "Джиге" мы походили на сардину на дне консервной банки.
Начали появляться черные кляксы разрывов зенитных снарядов, и это было похоже на то, как будто мы входили в хорошо наперченную часть неба, другой "Ланкастер" впереди получил попадание, начал терять скорость и теперь летел рядом с нами, крылом к крылу.
– Это юный Гог! – заорал Диг.
Так сильно, что, казалось, приятель Дига, услышав его, увел свой самолет куда-то вверх, и Пол произнес:
– Бездыханный "Ланкастер" над нами.
Зенитный огонь стал интенсивнее, а впереди дождем вниз сыпались бомбы.
– Один прямо над нами! – на сей раз громко сообщил Пол.
– Хорошо, Пол, – подтвердил Диг, – я вижу его.
Я посмотрел через смотровой люк. Бомболюки "Джига" были открыты. Лес начал отсчет.
Казалось, что вокруг было больше бомб, чем разрывов зенитных снарядов, Лес скомандовал: "Сейчас, Майк", и я нажал на кнопку сброса.
Когда я повернул голову, чтобы посмотреть, покинули ли наши бомбы свои держатели, "Джиг" сильно накренился и, показалось, стал падать боком.
Я подумал, что мы получили попадание и повреждено управление. Внезапное изменение положения в момент сброса заставило бомбы задержаться на их держателях, перед тем как начать движение вниз в сторону открытого люка. Я с ужасом смотрел на них, но беспорядочно падающие "подарки" благополучно вылетели наружу, и мы также внезапно вернулись в нормальное полетное положение, когда Диг выровнял "Джи-Джиг".
По внутренней связи Диг сказал: "Эй, Лес, иди и посмотри, через что ты только что повел нас". Была короткая пауза, а потом Джордж бурно загоготал. "Лес – правильный парень, – сказал он. – Он высунул свою голову в астрокупол и быстро опять нырнул обратно".
Никто больше, казалось, ничего не хотел спросить, и это сделал я. "Что это был за фантастический полет в момент сброса бомб, напарник?" Диг ответил, что "Ланкастер", летевший прямо впереди и выше, сбросил свои бомбы так, что их стало видно всего за несколько метров, и его "подарки", имевшие меньшую начальную скорость и большее отставание, чем обтекаемые 1000-фунтовые бомбы, раскачиваясь, летели по дуге прямо в нас. Диг увидел это и сманеврировал, так что они пролетели в нескольких дюймах.
Плотный поток на обратном пути рассеялся, и Диг и Гог снова нашли друг друга. Оба самолета летели рядом обратно в Англию, и, возможно, было нечто сентиментальное в этих двух молодых австралийцах, воюющих вдали от дома, которые на короткое время объединились над целью и потом вместе улетали в сторону заходящего солнца, но мои чувства это не затронуло. Они летели слишком близко, а это было небезопасно, и мои нервы еще не успокоились от шока, испытанного над Людвигсхафеном. Я был рад снова очутиться на земле.
После страшного полета над Кельном я был успокоен легким ночным налетом на Нойс, и любопытно, что это же повторилось и после Людвигсхафена, потому что следующей ночью мы еще раз посетили Нойс, и опять это был легкий, небогатый событиями вылет.
Экипажу оставалось совершить еще десять вылетов, но прежде, чем был объявлен следующий боевой приказ, базу, словно молния, облетела замечательная новость. Джордж Инграм уцелел, единственный оставшийся в живых из экипажа, и вернулся в эскадрилью, ковыляя весь путь с осколком зенитного снаряда в спине. И теперь врач делал ему операцию в гарнизонном госпитале.
На следующий день я пошел в госпиталь, и после некоторых уговоров мне позволили войти в его палату. Лицо Инграма, обычно бледное и узкое, обрамленное поднимавшимися дыбом черными волосами, было ужасно поцарапано, левый глаз разбит и почти заплыл. Он криво усмехнулся и произнес: "Ну, привет".
Я недавно получил от друга из Канады в подарок посылку с сигаретами и дал Джорджу несколько пачек. Он сказал, что сожалеет, что не может ничего предложить мне взамен, и показал на открытый аварийный комплект, лежавший на столе. "Я съел ириску", – пояснил он. Это не было неожиданностью; у Джорджа было пристрастие к вполне определенному сорту конфет ценой пять центов, и я помнил разговор во время обучения, когда кто-то повернулся к нему и спросил: "Что ты думаешь, Джордж?", он ответил: "Я думаю, что пойду и куплю плитку "Рокси".
В углу висели рубашка и куртка; они были разорваны на спине и сильно залиты кровью.
Инграм рассказал, что у него есть привычка всегда пристегивать парашют на подходе к цели и снимать его, когда цель оставалась позади, но в этот раз он, без всяких на то причин, оставил его висеть на замках. Экипаж был уже на пути домой, и штурман сообщил, что они находятся около линии фронта. Джордж во второй раз собрался отцепить ранец парашюта и на сей раз действительно отстегнул замки, но затем снова застегнул их. Он не мог найти никакого объяснения этому действию; и до сих пор был озадачен, почему той ночью он вел себя не так, как всегда. У Джорджа не было никаких предположений, и он не упоминал ни о какой интуиции.
Через несколько секунд после закрепления парашюта разрыв зенитного снаряда сотряс самолет от носа до хвоста, и сразу повсюду вспыхнуло пламя. Пилот успел прокричать единственное и последнее слово: "Прыгайте!"
Как бомбардир, Джордж находился над носовым аварийным люком, но прежде, чем он успел открыть его, его самого резко бросило в нос, в плексигласовый обтекатель. Он пытался выбраться назад, но сила гравитации побеждала. Единственная надежда заключалась в том, чтобы попробовать разбить носовой обтекатель самолета. Он уперся раненой спиной в стекло и напряг все свои силы, но ничего не получилось.
Джордж повернул голову, чтобы осмотреться вокруг, и увидел, что заснеженная земля мчится к нему. "И ей-богу, я начал все сначала", – сказал он.
Он отчаянно и чудовищно напрягал спину и мышцы плеч, внезапно носовой обтекатель лопнул, и Джордж вылетел наружу. Он дернул вытяжной трос, был резко подброшен вверх сильным воздушным потоком и увидел на снегу костер, в который превратился его самолет. Через несколько секунд он приземлился на ноги.
Отстегнув парашют, Инграм забросал его снегом, чтобы скрыть следы, и побежал. Он понятия не имел, в каком направлении, просто убегал от пылающих обломков. Когда он был уже слишком измотан, чтобы двигаться дальше, то сел в снег и, смотря в небо, стал искать Полярную звезду... "Старина Поларис", – произнес он со смехом. Крест, нарисованный на снегу, позволил ему определить стороны света и отправиться на запад. С наступлением рассвета начался пулеметный огонь. Джордж упал ничком и долгое время лежал неподвижно. Около полудня он переполз к живой изгороди и заснул. Пробудившись, он увидел маленького ребенка, пристально рассматривавшего его. Ребенок убежал, и несколько мгновений спустя Джордж услышал мужские голоса. Показались два американских солдата с направленными на него винтовками.
Инграм был доставлен в передовой госпиталь около Намюра, но, пробыв там два дня без всякого толку и не получая никакого надлежащего медицинского обслуживания, он решил продать свой летный сидкотт и вернуться обратно самостоятельно. Джордж купил еду и поковылял на расположенный поблизости аэродром, где добродушный пилот "Дакоты" согласился подбросить его до Кройдона. Оттуда он на автобусе и пешком добрался до Ливерпуль-стрит-Стейшн, и, хотя у него на лице была четырехдневная черная щетина, распухшие глаза, а на разорванной в клочья куртке пятна крови размером с блюдце, его внешний вид не вызвал никаких вопросов. Люди смотрели на него, а затем отводили взгляд. В билетной кассе он купил билет до Бери-Сент-Эдмундса и спустя три часа вошел в офицерскую столовую.
Я посетил Джорджа дважды до того, как он был выписан из госпиталя. Приблизительно через неделю я увидел, как он в одиночестве сидел в бомбардировочном отделении штаба и выглядел крайне несчастным. Он сказал мне, что только что узнал о том, что его самолет был сбит не немцами, а американской зенитной батареей.
Большинство дней в начале января были прекрасными, с тонкими облаками, плывущими в небе, но полеты ограничили из-за плохих погодных условий над Континентом. Каждый день экипажи собирались на инструктаж, брали парашюты, летные пайки и аварийные комплекты, отправлялись на стоянки самолетов и болтались там, пока не поступал сигнал об отмене вылета. Не имевшее разрядки напряжение такого существования снять было нелегко; парни играли в карты, пили пиво и отправлялись с визитами в Бери-Сент-Эдмундс в надежде, что в здании хлебной биржи могут быть танцы.
Мой мотоцикл все еще был в ремонте, и я уже отчаялся снова увидеть Одри, когда она прислала денежный перевод на пятьдесят фунтов (все ее сбережения) с кратким сообщением: "Купи другой мотоцикл".
Во время этого периода ежедневных инструктажей и отмены вылетов я подружился с бомбардиром по имени Никки. Он уже завершил один тур из тридцати вылетов и после шести месяцев нахождения в резерве начал второй. Но он был одиночкой, для остальных членов его экипажа это был первый тур. Возможно, что эта атмосфера изолированности, своеобразная высокомерная замкнутость и привлекла мое внимание и вызвала желание узнать Никки лучше. Его светлые, зачесанные назад волосы, глубоко посаженные синие глаза, которые, казалось, иногда уходили куда-то в глубь собственных глазниц, смертельно бледный цвет лица подготовили меня к встрече с человеком, чьи чувства были такими же холодными, как и застывшее выражение сознательной отчужденности на лице.
Узнать Никки было нелегко, и добиться его признания можно было скорее, как завоевывают доверие у дикого животного: частыми контактами и давая понять, что для него нет никакой опасности с вашей стороны, до тех пор пока его собственная агрессия не уменьшалась до уровня, когда он мог принять предложение пойти вместе в город и выпить кофе или пива.
Никки был, как я полагаю, доведен до абсолютного ожесточения. Для него человечество было деградировавшим биологическим видом, и насильственная смерть в бою стала бы подходящим концом жизни человека-животного. Он приходил в ужас от перспективы погибнуть и все же был возбужден своими идеями, и всякий раз, когда объявлялся боевой приказ, его одновременно переполняли ликование и благоговейный страх.
Он редко над чем-то смеялся, если это не было чьим-то несчастьем, и самой смешной вещью, которую Никки когда-либо видел, был случай, когда красные предупредительные лампы были преднамеренно убраны от ямы на дороге, а ни о чем не подозревавший мотоциклист наскочил на эту яму, свалился и получил травмы.
Когда я познакомился с этим парнем лучше, то узнал, что он потерял связь со своими родителями и является отцом трехлетнего незаконнорожденного мальчика. Я также обнаружил, что от его нервов остались одни лохмотья и ему постоянно требовалось ощущение риска. Сидя на заднем сиденье, он убеждал меня ехать с максимально возможной скоростью или вслепую проскакивать перекрестки, и я принимал его пари. И все же дружба с Никки поддерживала мой внутренний баланс. Я мог выпить с ним кофе, выслушать, что есть наихудшего в человеческой натуре, и знать, что я был с кем-то, кто испытывал больший страх, чем я сам.
В 1943 г. Никки едва не погиб над Эссеном, и воспоминания о том рейде часто посещали его. По какой-то причуде своего характера он крайне возражал против смерти во время налета на Эссен. Умереть над Кельном, Франкфуртом или Нюрнбергом было для него приемлемым концом, но смерть над Эссеном тем или иным образом была позорной, предельной непристойностью, которую он не мог перенести.