Наверное, поход "Красина" облегчил мне поступление в норвежскую школу: для этого потребовалось гораздо меньше формальностей, чем в свое время для Мишиного поступления в университет.
II
Школа, и очень хорошая (а потому дорогая), была поблизости, чуть в горку от станции Виндерен, не доходя до следующей станции - Гэуста. К моему удивлению, это было то самое белое здание, которое я раньше считал сумасшедшим домом; но теперь оказалось, что сумасшедший дом Гэуста спрятан совсем в другой стороне, в лесу, а оживленные группы, виденные мной из трамвая во дворе этого белого большого здания, - вовсе не сумасшедшие, а школьники, и скоро я буду одним из них.
Выяснилось, что для поступления в эту школу (школу аристократическую: Виндсрсн был богатый пригород; - нужны две рекомендации. Кроме того, дирекция желала удостовериться, соответствуют ли мои знания тому классу, куда я должен был бы попасть по "озрасту. Одну рекомендацию мне написал инженер Стриндбсрг; за второй пришлось обратиться к мисс Бюринг.
Моя учительница, заметно состарившаяся за эти два года и ходившая, опираясь на палку (незадолго дц нашего отъезда в 1926 году она упала и сломала бедро), очень обрадовалась нашему звонку, немедленно надела пальто и черную шляпу с вуалеткой, напоминавшую воронье гнездо, приехала к нам в Виндсрсн, выпил;; с мамой кофе, а затем забрала меня к директору школы. Здесь она меня представила директору, предварительно представившись сама и упомянув с своих связях с царствующими домами Европы, и начала тут же говорить обо мне так, что директор попросил меня выйти и посидеть в приемной. Кажется, и переселение в меня души египтянина не было забыто. Минут через пятнадцать директор - высокий, седой худощавый человек с орлиным носом и строгими бровями, на вид страшный - вызвал меня и, улыбнувшись мне довольно сурово, сказал:
- Ну, твоя учительница дала тебе очень хорошую рекомендацию. Надеюсь, что ты и у нас покажешь себя с хорошей стороны по работе и поведению. Можешь идти. Приходи такого-то числа к девяти часам. - И подал мне руку.
Я смущенно шаркнул ножкой и поклонился п£-норвсжски, не сгибая спины, и вышел, горячо благодаря мисс Бюринг. Увы, кажется, после этого я ее навестил самое большее один раз.
Итак, ранней осенью я пошел в школу. Пока я узнал, в какой я должен идти класс и где он помещается, и пока дошел до него, звонок уже прозвенел, и все ребята сидели по местам, а на возвышении за кафедрой уже сидел классный наставник - лысый человек в пенсне. Он спросил у меня, что мне надо, и я, запинаясь, объяснил, что меня прислали учиться в этом классе. Он окинул класс взором и, увидев в середине среднего ряда свободную парту, велел мне туда сесть; в смущении я шел на место, проводя рукой по всем попутным партам - я не знал, что в парты вделывают чернильницы - и, когда дошел, обнаружил, что у меня вся ладонь густо-синяя (писать школьникам разрешалось только специальными чернилами).
Я сел ни жив ни мертв.
Классный наставник сообщил нам, какие мы должны приобрести учебники, и стал нас вызывать по очереди к кафедре, чтобы вручить табель и тетрадочку для записок родителей к учителям и учителей к родителям.
Я подошел чуть живой, протянув за табелем синюю руку. Но ничего, сошло. Я мог спокойно сесть на место и осмотреться.
В нашем Ш-Б классе "средней школы" ребят было человек двадцать пять; каждый сидел за отдельной партой. Два левые ряда, ближе к окнам, были заняты мальчиками, три правые - девочками, так что я (опять!) попал в компанию девочек. Часть парт была не занята. На меня ребята обращали очень мало внимания.
Прозвенел звонок. Ребята встали и быстро вышли в коридор, ловко построившись в пары вдоль вешалки у стены нашего класса. По всему коридору происходило построение. Последним из класса вышел учитель, закрыл помещение на ключ и, подождав, пока стоявший впереди нас "класс III-A" двинется и спустится вниз по лестнице, повел нас вслед за ним. Мы вышли в большой, просторный школьный двор. Ребята группами рассыпались по двору, завели какие-то свои разговоры. Я одиноко слонялся сам по себе по серому гравию, обошел двор от одного подъезда до другого, - на крыльцах стояли два дежурных учителя, - осмотрел низкий забор, запертую на ключ калитку, подходил издали то к одной, то к другой группе ребят… опять прозвенел звонок, и толпа хлынула вверх по лестницам; перед классом привели себя в некоторый порядок, ожидая, когда учитель откроет дверь.
Так началась моя школьная жизнь. Надо теперь рассказать, что представляла собою норвежская школа.
Среднее образование в Норвегии делилось тогда на три ступени. С семи лет дети шли в "народную школу": здесь было обучение бесплатное и обязательное, родители должны были давать подписку, что они не будут возражать, если их детище придется пороть; впрочем, это была пустая угроза: она никогда не приводилась в исполнение. В "народной школе" проходили грамоту, арифметику, затем географию, историю, естествознание - вплоть до основ физики; все это было изложено в учебниках сжато и в то же время образно, и потому запоминалось.
В двенадцать лет детей можно было отдавать в "среднюю школу". Здесь обучение было платное и длилось четыре года. Проходили грамматику норвежского языка, читали отрывки из произведений норвежской (а также шведской и датской) литературы; по математике проходили алгебру, планиметрию и стереометрию, вычисление сложных процентов и основы счетоводства; учили (опять сначала) - всемирную и норвежскую историю, географию и естествознание, включая элементы физики, немецкий и английский язык.
Кто хотел дать детям дальнейшее образование, отдавал их после "средней школы" в коммерческое училище, в реальную или гуманитарную гимназию. Здесь обучение продолжалось три года, так что гимназисты "имматрикули-ровались" в студенты в возрасте девятнадцати лет.
Из класса в класс переводили по экзамену, а в середине года в некоторых классах устраивали "зачет" - "тентамен". По окончании гимназии устраивался "эксамен арциум", о котором я уже рассказывал.
Говорить о том, как проходили у нас уроки - неинтересно, наверное, как всюду. Лучше, чтобы дать представление о школе, рассказать об учениках и учителях.
Сначала об учениках.
В "среднюю школу" самая беднота не шла, а наша школа была, как уже сказано, дорогая, и располагалась в довольно богатом районе. К тому же она была частная, а потому принимали не всех. В нашем классе из рабочей семьи был один только мальчик, Ролф Нильсен, по прозвищу "Ротта" (Крыса), и Две девочки: Лив Торгсрссн - рябая, тихая, заядлая двоечница, объект всеобщих насмешек, - и славная, старательная с милыми ямочками на щеках Осе Лэуманн - моя соседка по ряду. Все они учились посредственно; Лив Ушла из школы посреди года, а "Ротта" имел все шансы провалиться на экзамене.
Но на экзамене не должен был провалиться (и, как впоследствии выяснилось, и вправду не провалился, хотя учился гораздо хуже "Ротты") другой мальчик - Эллеф Рингнес, внук пивного короля и мецената, одного из самых богатых людей в Норвегии. Это был маленький, робкий, очень скромный и славный мальчик с большими заячьими зубами, с несломавшимся еще голосом, - очень глупый, бедняжка. Но, впрочем, это не должно было помешать ему в жизни.
Все ребята (я был один из младших) были в переходном возрасте, поэтому класс являл пеструю картину - от рослого и уже брившегося Инголфа до крошечного Эллефа, от полногрудой Унни Бюлль, до маленькой Осе Фьсллангер. Большинство мальчиков ходило причесанными на косой пробор, во взрослого образца английских костюмчиках, с галстуками, Инголф даже в длинных брюках, остальные, правда, в брюках "гольф" или в коротких штанах.
Светловолосый красавец Эдвард Бедткер приходил в класс в коричневом костюме, широченных брюках "гольф", кожаных крагах и со стэком. Это был первый аристократ в классе. Учился он хорошо, - хотя частично и за счет эксплуатации других, - но разговаривал со всеми свысока, небрежно упоминал о высокопоставленных лицах, бывавших в доме его отца, о своих подвигах в конном манеже и на лыжном трамплине. За ним тянулись некоторые ребята, например Шак Рэдер, гордившийся своим необыкновенным французским именем (Jacques) и напускавший на себя томность, а в общем - славный парень, и противный Улаф Раабе, мечтавший стать врачом-гинекологом. У Бедтксра было что-то вроде романа с самой хорошенькой девочкой в классе - Биби Дал, родители которой были не только богатыми, но и старомодными, и поэтому она одна из всего класса носила не стрижку "шингль" или "кеттинг", а длинные золотые косы. Впрочем, нет. еще передо мной за партой сидела большая, взрослая на вид девушка с толстой рыжей косой, за которую я нет-нет да и потяну тихонько - едва ли не единственная шалость, которую я позволял себе в этом классе. Причиной моего благонравия было то, что по мне судили о моей стране.
В классе было много славных ребят; особенно нравились мне добродушный, немногословный силач и один из лучших учеников - коротко стриженый головастый Одд Эйен, и мой сосед - маленький, умный, веснушчатый Улав Эвергор.
Достопримечательностью класса был Том Ветлесен, толстый чудаковатый парень, страшно поглощенный и довольный собой. Он хромал - у него был костный туберкулез. Том был уверен, что все, что он ни сделает, - отлично. Он и говорил, и урок отвечал всегда с апломбом. Раз Том с гордостью явился в класс со значком фашисткой "Лиги отечества", за что мальчишки, вообще относившиеся в нему хорошо, хоть немного снисходительно (чего он не замечал) - подвергали его насмешкам.
Мальчишки вели себя довольно чинно; более озорными были три девчонки: Вера Рюннинг, Веньке Энгельста и Осе Фьеллангер.
Все они были очень разные. Отчаянная, собою недурная, золотистая, загорелая Вера была лучшей ученицей класса, и ей все сходило с рук. Отец ее был капитан дальнего плаванья; сама она родилась на корабле у берегов Флориды, и первой ее няней была негритянка. Мы узнали это из ее сочинения: раз мы писали на тему "Мои первые воспоминания", и сочинение Веры было прочитано перед классом. Ее верная подруга - Веньке - была длинный, неуклюжий, ленивый переросток. Была она из довольно бедной семьи. Третья - маленькая, курчавая, курносая и смешливая Осе Фьсллангер - моя соседка справа, была дочерью крупного промышленника или чиновника министерства торговли; любимым ее занятием было отвлекать соседей от урока; сама она хорошо училась.
Где-то на "Камчатке" сидела длинная Осе Хейсрдал, дочь известного географа; ее двоюродным братом был Тур, будущий герой "Кон-Тики". Но я почти ни с кем не был знаком вне нашего класса.
Любопытны были и учителя.
Классным наставником был богослов доктор Мессель. Он был известен своими научными работами по библсистикс и древнееврейскому языку, а у нас он преподавал норвежский язык и закон божий. Вид у него был серьезный, чему помогали лысина и пенсне; делал он все добросовестно и как полагалось по программе. Видимо, в каком-то методическом пособии рекомендовалось на уроке устраивать пенис романсов на слова патриотических стихотворений классиков скандинавской литературы; и вот доктор Мессель с серьезнейшим видом разучивал с классом песню поэта Вельхавена.
Доктор Мессель отличался удивительной наивной несообразительностью. Когда в один прекрасный день выяснилось, что назавтра будет урок закона божьего, папа написал в моей "книжечке для сообщений" записку к классному наставнику: "Прошу освободить моего сына Игоря как не принадлежащего к лютеранскому вероисповеданию, от преподавания религии". Доктор Мессель долго смотрел в книжечку, затем, сообразив, сказал мне: "Ну да, ты, конечно, будешь ездить по воскресеньям в Стокгольм или Копенгаген к православному священнику?"
Ошалев от такого предположения, я ответил, не без иронии, которая, однако, не была им воспринята: "Нет, я получаю соответствующее воспитание дома".
На этом дело и кончилось, и я с тех пор проводил отличный час дома или во дворе школы с нашими двумя евреями (впрочем, тогда едва ли не единственными во всех школах Осло) - Хансом Селикманом из нашего класса и Давидом Рюбинстейном.
Одд Эйен, мальчик спокойный и справедливый, и мой друг Улав Эвергор находили, что Мессель отметки ставит нечестно. Так, они считали, что по норвежскому я учусь не лучше всех в классе, но, во всяком случае, хуже одной только Веры, и что Мессель снижает мне отметки для того, чтобы не ставить в неудобное положение привычных чемпионов класса - норвежцев, и не по заслугам завышает отметки Эдварду Бедткеру; это, конечно, касалось норвежского письменного; в устном я все же делал ошибки, особенно в мелодическом ударении и в родах.
Отметок по письменным заданиям было шесть, не считая плюсов и минусов: "S" - "чрезвычайно", "М" - "очень", "Т" - "удовлетворительно", "N" – "более или менее", "Maatclig" - "умеренно", и "Ikkc" - "не", т. е. "неудовлетворительно". "Умеренно" означало, по-нашему, двойку, а "не" - "кол". Кроме Лив Торгсрссн и "Ротты", отметки "не" удостаивались, очень редко, только Веньке и еще наш второгодник Каспар; Эллсф - не по заслугам - не спускался ниже "умеренно", но зато и не поднимался выше, чем "более или менее". Однажды по немецкому он получил "Т". Восторгу его не было границ. Секрет же был в том, что старенькая "немка" была больна и ее заменял другой учитель, который, сам того не зная, задал уже пройденный урок.
По устным же ответам отметок было только четыре: "М", "Т", "N" и "Ikkc". Так было у всех учителей, но не так было у учительницы английского языка, мисс Шетт-Ларссн. У нее были только две отметки для устных ответов и вообще свои порядки. Это была гроза школы.
Была она - несмотря на свое прозвище "Воз мяса" (Хьстлассс), которым она была обязана исключительно фонетическому созвучию с се фамилией, - высокой, костлявой, мускулистой, порывистой в движениях, с громовым голосом.
Она входила в класс - все замирали стоя.
- Good morning, children!
- Good morning, Miss Skjott-Larscn! - Называть себя "барышней", как других учительниц, она не позволяла (я ужа говорил, что ученики обращались к учительнице "барышня", а к учителю - "учитель", без слова "господин" и без фамилии).
- Несколько секунд в классе все стояли молча и навытяжку.
- Sit down, please!
Мы садились. Но если кто-то хотел отдохнуть от стойки смирно - не тут то было! В положении "смирно" требовалось сидеть и за партой. В классе было слышно, как муха пролетит.
Однажды мисс Шстт-Ларссн, войдя в класс и поздоровавшись, объявила, что очень болен английский король, и она предлагает всем спеть английский королевский гимн (думаю теперь, что дело было не в болезни короля; пение песен по-английски входило в курс, и гимн ребята знали с прошлого года; мисс Шстт-Ларссн нужно было повторение заученной песни).
Не садясь, весь класс хором спел "God save the king". Я, чувствуя себя советским человеком и красным, молчал, но, кажется, для вида время от времени открывал рот.
Когда все усядутся по стойке (или по посадке) "смирно", мисс Шстт-Ларссн начинала вызывать к доске и спрашивать слова из прошлого урока. Дело шло стремительно. Каждый быстро выходил к доске и писал только одно слово. Напишет правильно - "очень", сделает ошибку - "не". Так как она успевала опросить на каждом уроке не менее половины класса, то в недельном табеле эта отметка сказывалась для каждого, и ото потом имело большое значение для годовой отметки. Метод давал оглушительные последствия: за время моего пребывания в классе ошибка на доске была сделана только один раз, и притом вовсе не слабым учеником, а кем-то из лучших, - так или иначе случайно.
Каждый раз в уроке было что-то новое; сегодня мы садились по двое на парту и должны были поправлять друг друга; завтра мы читали рассказ на два голоса; в другой раз мы стоя учили великолепную негритянскую песню "Our Old Kentucky Home", и всегда урок шел стремительно, как молния, никто не мог ни охнуть, ни вздохнуть. Учились мы по знаменитому учебнику Рипмана, и, кажется, по нему нельзя был не научиться. У мисс Шстт-Ларсен, по крайней мере, было нельзя. Уже сейчас, на втором году обучения, не только Вера и я, знавшие английский с раннего детства, но и другие довольно свободно излагали содержание урока и писали сочинения по-английски, имели правильный выговор, и было ясно, что при случае они свободно смогут объясниться; действительно, оканчивая "Повышенную всеобщую Риисскую школу" (так именовалось наше учебное заведение), все ученики могли объясняться, а многие - говорить по-английски. Впрочем, причиной тут была не одна мисс Шстт-Ларссн, но и сознание необходимости выучиться: поступить на работу в контору или в магазин без свободного знания английского языка было трудно.
За свои труды "Воз мяса" был дружно ненавидим всей школой.
Совсем иное дело была немка. Это была добрая старушка, и немецкого у нес никто не знал, и видно было, что и не будет знать. Да он был в жизни и не очень нужен. Я перебивался у нес с "более или менее" на "удовлетворительно", да ведь и занимался-то я перед этим немецким всего полгода у Сильвии Николаевны.
Учительницы математики, естествознания, географии, истории - были хорошие, знающие свое ремесло педагоги, но ничем особенным они не были замечательны. На географии запомнился рассказ учительницы, как она во время отпуска ездила на туристском пароходе в Алжир. На уроке истории, помню, я раз поднял руку и робко сказал "фрекен", что надо говорить не "стрслитс", а "стрелец", и что вообще русская история в учебнике изложена неточно. Учительница поручила мне на следующем уроке сделать доклад, и я, стоя у доски, довольно складно вкратце рассказал русскую историю от Рюрика до Петра. Это было мое первое, так сказать, публичное выступление. На переменке Бсдткср смеялся и надо мной и над историей России, заявив, что в России только и делали, что секли кнутом крепостных и что сам я небось тоже крепостной и меня тоже секли кнутом, - и я уже готов был кинуться на него с кулаками, не глядя и на его сток, если бы Одд Эйсн не сказал мне спокойно:
- Плюнь ты на него. Очень интересно ты рассказывал, а он - идиот!
Интересно стало на уроках истории, когда учительница заболела и ее заменял молодой учитель, раньше в этой школе не работавший. Мы закончили про Нантский эдикт и проходили французскую революцию. Он говорил горячо и интересно, а потом поставил граммофон с пластинкой "Марсельезы" в исполнении замечательного французского певца. Должен сказать, что в этот урок я лучше понял историю французской революции, чем из всех лекций и книг, вколоченных в меня впоследствии. Когда, много лет спустя, я читал "Книгу Лс Гран" Гейне, я легко понял, как тамбур-мажор обучал моего тезку Гарри революции.
"Кстати о революции" - Том начал задавать учителю вопросы:
- Учитель, а как в России, когда была революция, правда ли, что там… - дальше шла какая-то пропагандисткая белиберда из правых газет.
Учитель резко оборвал его, сказав:
- Здесь урок, не будем говорить о политике.
Я был разочарован и обижен; я надеялся, что он хоть чуточку даст классу понять правду или попросит меня рассказать что-нибудь.