Свершенное злодеяние напоминает о себе Дантесу постоянно. Оно висит на его совести тяжелыми кровавыми веригами. И не оправдаться ему никогда, не вымолить прощения…
Сохранились любопытные воспоминания племянника поэта Льва Павлищева: "Летом 1880 года, возвращаясь из Москвы, куда ездил на открытие памятника моему дяде, я сидел в одном вагоне с сыном подруги моей матери, жены партизана Давыдова, Василием Денисовичем Давыдовым… За несколько лет перед тем Василий Денисович был в Париже. Приехав туда, он остановился в каком-то отеле, где всякий день ему встречался совершенно седой старик большого роста, замечательно красивый собою. Старик всюду следовал за приезжим, что и вынудило Василия Денисовича обратиться к нему с вопросом о причине такой назойливости. Незнакомец отвечал, что, узнав его фамилию, и что он сын поэта, знавшего Пушкина, долго искал случая заговорить с ним, причем <…> объяснил Давыдову, будто бы он, Дантес, и в помышлении не имел погубить Пушкина… по чувству самосохранения предупредил противника и выстрелил первым… будто бы целясь в ногу Александра Сергеевича… "Le diable s'en est mete" ("черт вмешался в дело"), – закончил старик свое повествование, заявляя, что он просит Давыдова передать это всякому, с кем бы его слушатель в России ни встретился…"
Статуя
Дай руку.Дон Гуан
Вот она… о тяжело
Пожатье каменной его десницы!
И это роковое пожатие, которое никому не дано разжать, не есть ли вечное проклятие убийце?
Тайна супружеской переписки
Кто ей внушал и эту нежность,
И слов любезную небрежность?
Кто ей внушал умильный вздор…
А.С. Пушкин
"Между тем пишите мне… – ваши письма всегда дойдут до меня".
Пушкин – невесте
"В собственные руки"
"Я не люблю писать писем. Язык и голос едва ли достаточны для наших мыслей – а перо так глупо, так медленно – письмо не может заменить разговора", – признавался двадцатилетний поэт. Ему не раз пришлось изменить собственное суждение, а письма его к Натали, пожалуй, не менее увлекательны, чем любой из пушкинских романов.
Невесте, "мадемуазель Натали Гончаровой", адресовано четырнадцать писем; жене, "милостивой государыне Наталье Николаевне Пушкиной" – шестьдесят четыре! И это за семнадцать месяцев разлуки, выпавших на их недолгую супружескую жизнь. Разлуки физической, но не духовной – Пушкин пишет жене отовсюду, где оказывается волей прихотливой судьбы: из Москвы и Казани, Петербурга и Болдина, Михайловского и Торжка, Нижнего Новгорода и Оренбурга.
Так часто поэт никогда и никому не писал, разве что князю Петру Вяземскому: дотошные исследователи подсчитали, что своему приятелю Пушкин отправил 72 письма. Но с ним Пушкина связывала почти двадцатилетняя дружба. С Натали жизнь свела поэта всего на восемь неполных лет, начиная со дня встречи. Он писал ей, своей Наташе, иногда делая приписку: "В собственные руки. Самонужнейшее", писал все, что лежало на сердце, словно исповедовался. И был крайне зол, когда полиция вскрывала его письма.
"Смотри, женка: надеюсь, что ты моих писем списывать никому не дашь; если почта распечатала письмо мужа к жене, так это ее дело, и тут одно неприятно: тайна семейственных сношений, проникнутая скверным и бесчестным образом…"
"Пожалуйста не требуй от меня нежных, любовных писем. Мысль, что мои распечатываются и прочитываются на почте, в полиции, и так далее – охлаждает меня, и я поневоле сух и скучен".
"Я пишу тебе, не для печати…"
Письма невесте – лишь на французском, жене Пушкин пишет только по-русски. Как тут не вспомнить собственных его признаний: "Жена не то, что невеста. Куда! Жена свой брат"!
"Целую кончики Ваших крыльев, как говаривал Вольтер людям, которые вас не стоили" – это невесте.
"Поцелуй-ка меня, авось горе пройдет. Да лих, губки твои на 400 верст не оттянешь" – это жене.
"Моя дорогая, моя милая Наталья Николаевна, я у ваших ног" – это невесте.
"…Если ты поплакала, не получив от меня письма, стало быть, ты меня еще любишь, женка. За что целую тебе ручки и ножки" – это жене.
"Друг мой женка"
Бумажный лист, самый вечный на свете материал, донес в своей первозданности все оттенки чувств, отголоски былых страстей и житейских забот, сохранив легкость и "свободу разговора".
Письма – как естественное течение жизни. Та фантастическая река безвременья, куда можно войти не единожды. Как легко открыть томик пушкинских писем к жене, изданный в серии "Литературные памятники", читать и перечитывать знакомые строки, забывая, что предназначались они не для чужих глаз, а лишь одной Натали!
Но, может, коль она их сберегла – не выбросила, не растеряла, не сожгла – значит, разрешила прикоснуться и к своей жизни, давно принадлежащей истории. На то была ее воля!
В письмах – живой Пушкин.
Он объясняется в любви:
"Тебя, мой ангел, люблю так, что выразить не могу…"
Дает наставления:
"Душа моя, женка моя, ангел мой! сделай мне такую милость: ходи 2 часа в сутки по комнате, и побереги себя";
"Пожалуйста не стягивайся, не сиди поджавши ноги, и не дружись с графинями, с которыми нельзя кланяться в публике";
"Верхом не езди, а кокетничай как-нибудь иначе";
"…Смотри, не сделайся сама девочкой, не забудь, что уж у тебя двое детей… береги себя, будь осторожна; пляши умеренно, гуляй понемножку…"
Порою хандрит – и его раздражение тотчас выливается в сердитые строки:
"И про тебя, душа моя, идут кой-какие толки…";
"Не сердись, что я сержусь";
"Ты, кажется, не путем искокетничалась. Смотри: недаром кокетство не в моде и почитается признаком дурного тона".
Спохватывается и в следующем письме просит прощения:
"Друг мой женка, на прошедшей почте я не очень помню, что я тебе писал. Помнится, я был немножко сердит – и кажется, письмо немного жестко".
Спрашивает о детях:
"Что-то моя беззубая Пускина? Уж эти мне зубы! – а каков Сашка рыжий? Да в кого-то он рыж? не ожидал я этого от него";
"Ради Бога, Машу не пачкай ни сливками, ни мазью".
Беспокоится о ней, своей Наташе:
"Милый мой друг, ты очень мила, ты пишешь мне часто, одна беда: письма твои меня не радуют. Что такое vertige? (головокружение. – фр.), обмороки или тошнота?.. пустили ли тебе кровь? Все это ужас меня беспокоит";
"…Что, если у тебя опять нарывы, что, если Машка больна?"
Учит хозяйствовать:
"Ты пляшешь по их дудке; платишь деньги, кто только попросит; эдак хозяйство не пойдет".
Поручает ей деловые встречи, издательские дела:
"При сем пакет к Плетневу, для Современника…";
"Что наша экспедиция? виделась ли ты с графиней Канкриной, и что ответ?";
"Что записки Дуровой? пропущены ли Цензурою?"
Жалеет:
"Живо воображаю первое число. Тебя теребят за долги, Параша, повар, извозчик, аптекарь… у тебя не хватает денег, Смирдин перед тобой извиняется, ты беспокоишься – сердишься на меня – и поделом";
"И как тебе там быть? без денег… с твоими дурами няньками и неряхами девушками … У тебя, чай, голова кругом идет";
"Очень, очень благодарю тебя за письмо твое, воображаю твои хлопоты и прошу прощения у тебя за себя и книгопродавцев";
Спрашивает у жены совета:
"Слушая толки здешних литераторов, дивлюсь, как они могут быть так порядочны в печати и так глупы в разговоре. Признайся: так ли и со мною? право, боюсь".
Хвалит:
"…Ты здорова, дети здоровы, ты пай дитя; с бала уезжаешь прежде мазурки…"
Скучает:
"Мне без тебя так скучно, так скучно, что не знаю, куда головы преклонить".
Шутит:
"Что касается до тебя, то слава о твоей красоте достигла до нашей попадьи…";
"Как я хорошо веду себя! как ты была бы мной довольна! за барышнями не ухаживаю, смотрительшей не щиплю, с калмычками не кокетничаю – и на днях отказался от башкирки, несмотря на любопытство, очень простительное путешественнику".
Выговаривает:
"Спасибо и за то, что ложишься рано спать. Нехорошо только, что ты пускаешься в разные кокетства; принимать Пушкина тебе не следовало…
не должно свету подавать повод к сплетням. Вследствие сего деру тебя за ухо и целую нежно, как будто ни в чем не бывало".
Оправдывается:
"Честь имею донести тебе, что с моей стороны я перед тобою чист, как новорожденный младенец";
"Я перед тобой кругом виноват, в отношении денежном. Были деньги … и проиграл их. Но что делать? я так был желчен, что надобно было развлечься чем-нибудь".
Делится замыслами:
"Теперь надеюсь многое привести в порядок, многое написать и потом к тебе с добычею";
"Я пишу, я в хлопотах, никого не вижу – и привезу тебе пропасть всякой всячины";
"Я привезу тебе стишков много, но не разглашай этого: а то альманашники заедят меня";
(Ей обещает стихи, словно пряники, что привозит купец своей "половине", возвращаясь с ярмарки!)
"Погода у нас портится, кажется, осень наступает не на шутку. Авось распишусь";
"…А стихи пока еще спят";
"…Не хочу к тебе с пустыми руками явиться, взялся за гуж, не скажу, что не дюж";
"До тебя мне осталось 9 листов. То есть как ещё пересмотрю 9 печатных листов и подпишу: печатать, так и пущусь к тебе…"
Жалуется:
"Прощай, душа. Я что-то сегодня не очень здоров";
"Все эти дни голова болела, хандра грызла меня; нынче легче. Начал многое, но ни к чему нет охоты; Бог знает, что со мною делается".
И даже гневается:
"…Черт догадал меня родиться в России с душою и с талантом!"
Неправдоподобно, но… звучит голос поэта. Легко различимы малейшие его интонации, тембр. Слышится знаменитый пушкинский смех, о котором современники писали, что тот "так же увлекателен", как и его стихи.
И одна, обычная вроде бы фраза в письме к жене: "Машку, Сашку рыжего и тебя целую и крещу. Господь с Вами. Прощай, спать хочу" – мгновенно разрушает мощный временной барьер. Эта загадочная сиюминутность, словно некий пароль – ты узнаваем, входи, живи в пушкинском мире! Живые письма, не тронутые тленом времени.
"Чтоб не пропала ни строка…"
И как не покажется странным, но именно Наталия Николаевна, а не пушкинисты Павел Анненков и Петр Бартенев, что так и не смогли поделить меж собой почетное первенство, стала первым биографом поэта.
"Коли Бог пошлет мне биографа", – словно посмеиваясь, но и с надеждой, записал некогда Пушкин. И не дано было знать поэту горькую истину, что судьба готовила Натали к этой тяжелой и, казалось бы, несвойственной ей миссии – стать хранительницей его духовного наследства. И его памяти.
Из письма П.В. Анненкова (конец 1849 – начало 1850):
"…В это время Ланская, по первому мужу Пушкина… пришла к мысли издать вновь сочинения Пушкина, имевшие только одно издание 1837 года. Она обратилась ко мне за советом и прислала на дом к нам два сундука его бумаг. При первом взгляде на бумаги я увидал, какие сокровища еще в них таятся, но мысль о принятии на себя труда издания мне тогда и в голову не приходила. Я только сообщил Ланской план, по которому, казалось мне, должно быть предпринято издание".
Именно Павлу Васильевичу Анненкову, издателю пушкинского собрания сочинений в 1855–1857 годах, она отдала часть фамильного архива. Павел Анненков вернул ей далеко не все полученные им документы – некоторые из них оказались у его брата. Надо полагать, что подобная недобросовестность издателя доставила Наталии Николаевне в свое время немало горьких минут.
Много позже эти семейные документы будут приобретены И.А. Шляпкиным и опубликованы им в своей книге "Из неизданных бумаг Пушкина" в 1903 году.
Из письма И.В. Анненкова– брату П.В. Анненкову (19 мая 1851):
"Генеральша (Н.Н. Ланская. – Л.Ч.) по возвращении из-за границы дает мне переписку Пушкина с сестрою, когда ему было 13 лет".
Какое важное свидетельство! Она хранила письма Пушкина-лицеиста! (Ныне, к несчастью, утраченные).
Вела Наталия Николаевна и переговоры с издателями, и, видимо, со знанием дела. Сказывались полученные прежде, еще при жизни с поэтом, навыки.
"…Чтоб не пропала ни строка пера моего для тебя и для потомства", – наставлял прежде жену, то ли в шутку, то ли всерьез, Александр Сергеевич. Она сохранила все письма поэта, его рукописи и дневники – все, вплоть до расписок и счетов. Сберегла и письма друзей к Пушкину.
И всё ей кажется бесценным,
Всё душу томную живит
Полу-мучительной отрадой…
И ведь Пушкин знал, что его Наташа, подобно всем Гончаровым (вот уж истинно "гончаровская кровь"!), трепетно относилась ко всем семейным бумагам. Письма друзей и родственников, адресованные ей, были разложены по отдельным конвертам, и на них Наталия Николаевна имела обыкновение проставлять годы, надписывать имена и фамилии своих корреспондентов. Переписка со вторым супругом была собрана и сшита ею в отдельные тетради.
А пушкинские письма она, эта "легкомысленная красавица" и "бессердечная кокетка", как злословили о ней в свете, хранила особенно бережно. Знала их ценность для новых поколений.
И даже перед кончиной, на пороге вечности, Наталия Николаевна заботилась о дальнейшей судьбе дорогих посланий: просила Марию, старшую дочь, уступить все письма отца, предназначенные первоначально ей младшей – Наталии, оставшейся после развода с мужем с тремя малыми детьми на руках и за чью будущность она так тревожилась.
Но еще прежде, с самых первых лет вдовства, она воспитала в детях, знавших отца по ее рассказам (лишь старшие – Мария и Александр – сохранили неясные отрывочные воспоминания о нем), любовь к нему и такое же трепетное отношение к его памяти. Наталия Николаевна научила детей беречь все, связанное с его именем, – священную память об отце только мать могла взрастить в детских, еще неокрепших умах.
И не благодаря ли этому внушенному Наталией Николаевной чувству все рукописи поэта, семейные реликвии и письма, составляющие бесценную часть его наследства, собраны ныне воедино в Пушкинском Доме, в его сердце – рукописном отделе, и в музее-квартире на Мойке? Большинство раритетов – дары ее детей, внуков и даже далеких, никогда не ведомых ей праправнуков.
Можно ли сомневаться, что письма покойного мужа и вовсе не имели для нее цены?
"Твое премилое письмо"
А письма самой Натали? Как радовался им Пушкин, как целовал несчетное количество раз, по свидетельству княгини Веры Вяземской, эти драгоценные листки, и как тревожился, когда не было подолгу вестей от жены.
Читаю с тайною тоскою
И начитаться не могу.
"С нетерпением ожидаю твоего письма из Новагорода…";
"Ангел мой женка! сей час получил я твое письмо из Бронниц – и сердечно тебя благодарю. С нетерпением буду ждать известия из Торжка".
Она писала мужу часто, и ее письма летели ему вослед. Иногда Пушкин получал сразу несколько ее посланий:
"Оба письма твои получил я вдруг…";
"Вчера только успел отправить письмо на почту, получил от тебя целых три. Спасибо, жена".
Порой даже выговаривал ей:
"У тебя нарывы, а ты пишешь мне четыре страницы кругом. Как тебе не совестно! Не могла ты мне сказать в четырех строчках о себе и о детях".
А потом сам же просил:
"Пиши мне как можно чаще; и пиши все, что ты делаешь, чтоб я знал, с кем ты кокетничаешь, где бываешь, хорошо ли себя ведешь…";
"Пишу тебе из Тригорского. Что это, женка? вот уж 25-е, а я все от тебя не имею ни строчки. Это меня сердит и беспокоит. Куда адресуешь ты свои письма? Пиши Во Псков, Её высокородию Прасковье Александровне Осиповой для доставления А.С.П., известному сочинителю – вот и все. Так вернее дойдут до меня твои письма, без которых я совершенно одурею".
Да и сама Натали волновалась, если вдруг почему-то дня два или три не могла ответить мужу.
Успокаивал жену, но тревожился сам. И был счастлив, когда приходила очередная почта:
"Я получил от тебя твое премилое письмо…";
"Сей час получил от тебя письмо, и так оно меня разнежило…"
"Души доверчивой признанье"
Сохранились письма жены поэта к брату Дмитрию, сестрам. И теперь они действительно бесценны, ведь в них слышен голос Натали, мягкий и любящий, безыскусная мелодика ее речи.
Поистине гражданский подвиг совершили писатели, ныне уже почившие, И.М. Ободовская и М.А. Дементьев, подготовившие к печати письма Наталии Николаевны. Подобно реставраторам удалось пожилой писательской чете снять многолетние аляповатые наслоения. И вот проглянул милый образ, робко заговорила сама Наташа, – ведь ее надолго лишили права голоса.
"Я тебе откровенно признаюсь, – пишет она брату Дмитрию в июле 1836-го, – что мы в таком бедственном положении, что бывают дни, когда я не знаю как вести дом, голова у меня идет кругом. Мне очень не хочется беспокоить мужа всеми своими мелкими хозяйственными хлопотами, и без того я вижу, как он печален, подавлен, не может спать по ночам, и, следственно, в таком настроении не в состоянии работать, чтобы обеспечить нам средства к существованию: для того, чтобы он мог сочинять, голова его должна быть свободна… Мой муж дал мне столько доказательств своей деликатности и бескорыстия, что будет совершенно справедливо, если я со своей стороны постараюсь облегчить его положение…"
Это письмо, как и другие письма Натали (почти все они на французском), ныне – в Российском Государственном архиве древних актов.
Кажется, что эти торопливо исписанные листы фамильной гончаровской бумаги, с вензелями и водяными знаками, и по сей день хранят ее усталость и сердечную тоску. Две строки из послания к брату, написанные по-русски, могут сказать больше, чем тома биографических исследований о жене поэта: "Мочи нет, устала…" Вечный женский вздох! Так могла вымолвить и крестьянка, утирая рукой пот со лба, и блистательная красавица, обремененная иными заботами: вечными долгами, бесконечными переездами, родами и болезнями – своими и детей, перепиской рукописей мужа и хлопотами по его издательским делам.
Много-много позже, уже в другой своей жизни, будучи госпожой Ланской, Наталия Николаевна в шутку признавалась: