- Так точно, домой. Вдруг полк куда перебросят. Не хочу от своих отстать.
Полежал в санчасти, отоспался. А затем меня на два месяца назначили помощником к поварам, чтобы окреп. Там, на хороших харчах да еще среди своих ребят быстро поправлялся. Хотя голова временами сильно болела, да и до сих пор дает о себе знать.
Возле Дрездена встретились с американцами. Не знаю, как уж в исторических документах все описывается, но случилась с ними небольшая стычка. Они наверстывали упущенное и торопились продвинуться как можно глубже в Германию. Ну и полезли на территорию, которую мы в бою отбили.
Переправлялись, размахивая флагами, через Эльбу на понтонах и катерах. Техники у них хватало, да и самоуверенности тоже. Допустить их высадку мы не имели права, но и стрелять по союзникам тоже не решались. Будут жертвы, начнется международный скандал.
Нашли выход. По приказу командования подъехали несколько "катюш" и дали залп поверх голов. "Катюши" эффектно бьют, такой вой и свист стоит, не говоря уже о грохоте десятков взрывов одновременно. И хотя ракеты взрывались на пустыре, но предупреждение оказалось понятным. Американцы повернули назад, на этом инцидент был исчерпан.
Отпраздновали, как полагается, День Победы. Сколько-то времени стояли в Германии, потом нас перебросили в Польшу, затем в Западную Украину. Не скажу, что встречали нас с радостью. И в Польше, и на Украине действовали отряды националистов.
Передвигались мы так. Наша часть на марше находится, а вперед направляется усиленная разведка. Колодцы, из которых будем брать воду, проверялись врачом, и возле них выставлялась охрана.
Во Львове парад происходил. Польскому полковнику бросили на трибуну большой букет цветов, там граната. Случайно не взорвалась. И в селах обстановка была напряженная.
По одному или даже вдвоем далеко от части уходить запрещалось. Бывало, косит пшеницу обычный парень. Проходит мимо наш солдат. Тот поздоровается, раскланяется, а потом автомат из-под одежды достает, и очередь в спину. Нередко такое случалось.
Заканчивал я срочную службу в городе Бердичев. Демобилизовался в 1947 году. Вернулся в Сталинград, где и живу до сих пор. Женился, имею сына и дочь, внуков.
Награды? Кроме того ордена Отечественной войны, полученного из рук командира дивизии, и второго ордена, который вручили в 1985 году, награжден двумя медалями "За отвагу", имею еще несколько других медалей. Ну, это не так важно.
Главное, отстояли мы страну, отстояли Сталинград. Это - самая важная награда.
Бронебойщик
Тяжелый Т-4 прорвался в траншею.
Мы со старшиной Хомченко бросили в него бутылки с горючей смесью. Они не долетели. Под прикрытием дыма подползли поближе. Если "панцер" не уничтожить, он наделает беды.
Шевченко В. К.
Этот документальный рассказ о сержанте Шевченко Василии Кондратьевиче рождался долго. Начали вместе писать еще в девяностых, но затем, после смерти жены, Василий Кондратьевич уехал к сыну и вернулся в Волгоград лишь года четыре назад. Потянуло на родину.
Мы встретились снова, когда я разыскивал оставшихся в живых защитников Сталинграда. Как мало их осталось!
- А чего удивляться, - пожимает широкими костистыми плечами бывший сержант Шевченко. - У нас в роте в январе сорок пятого почти никого не осталось, кто в сорок втором воевать начинал. Про сорок первый и не говорю.
Василий Кондратьевич выжил. Получил четыре ранения, но довоевал до Победы.
Я родился в поселке Бекетовка, неподалеку от города Сталинграда 6 апреля 1924 года. Наш деревянный домишко стоял на горе, откуда на многие километры просматривалась Волга с ее островами и протоками, центр города и даже трубы знаменитого завода "Красный Октябрь".
Поселок находился километрах в пятнадцати от города, который растянулся узкой лентой вдоль Волги. Бекетовка больше напоминала деревню. Вдоль оврагов по склонам спускались к Волге улочки, застроенные частными домами. В нескольких двух- и трехэтажных домах располагались районные учреждения.
Семья у нас была большая. Четверо детей (я самый старший), дед с бабушкой и дед отца, то бишь прадед. Он умер незадолго до войны в возрасте девяноста лет. Отец работал в небольшой деревообрабатывающей мастерской, куда ходил пешком километра за три. Дед с бабушкой жили в крохотной летней кухне. Вернее, зимовали. А с апреля и до октября уезжали в степь бахчевничать: выращивали арбузы, дыни.
В школе я учился средне. Математику не любил, вернее, не давалась она мне. По остальным предметам так-сяк, а по географии и физкультуре имел отличные оценки. Географию я знал по книжкам о путешествиях, которые брал в школьной библиотеке. А насчет физкультуры: ростом я был метр восемьдесят, широкий в плечах, на улице среди ровесников считался самым сильным.
Работа по хозяйству с детства укрепила мышцы, кроме того, я любил футбол. Впрочем, если бы кто-то посмотрел на наше футбольное поле на склоне холма, он бы немало удивился, как мы умудряемся здесь играть. Если хорошо стукнуть мяч, то он мог улететь в овраг метров за триста. В школе выступал в сборной команде по футболу, легкой атлетике, за что "неуды" по математике и русскому языку переправляли по просьбе физрука на "тройки".
После седьмого класса в нашем поселке редко кто шел учиться дальше. Беззаботным и хорошим казалось довоенное время, но жили люди бедно. Мало у кого в наших домишках имелась покупная мебель. Велосипед и наручные часы считались роскошью. С одеждой и обувью было вообще туго.
Мать перешивала мне отцовские пиджаки и брюки, но отец был худощавый и малорослый, хотя с мускулистыми, очень сильными руками. В седьмом классе его брюки уже приходилось надставлять, а башмаки сорок второго размера покупали специально для меня. Они очень быстро рвались, за что я получал нагоняи и запрет играть в футбол.
Главной едой были суп или щи, заправленные салом. Летом и осенью хватало овощей, а в августе и сентябре мы объедались арбузами. Не столько с нашей бахчи (урожай в основном продавался), сколько с Волги. Там мы, мальчишки, помогали разгружать баржи.
При разгрузке почему-то самые крупные и сочные арбузы ронялись на землю и шли нам на еду. За эти мелкие хитрости нас не ругали. Деньги платили очень редко, давали мелочь на хлеб, булки, а что может быть лучше прохладного сладкого арбуза с хлебом!
После седьмого класса я пошел в ремесленное училище, но проучился там недолго. Училище располагалось ближе к центру города, и мне приходилось шесть дней в неделю там ночевать. Здесь я столкнулся со своеобразной дедовщиной.
Нет, таких издевательств, как в современной Российской армии, там не было. Но кучка старшекурсников, захватившая власть, отбирала у новичков еду повкуснее, заставляли постоянно мыть полы и делать уборку в помещении.
В этой кучке было несколько блатных подростков, направленных сюда милицией на учебу и перевоспитание. Кое-кто отсидел месяц-два в камерах предварительного заключения, имел условный срок наказания. Уголовные привычки они старательно тащили вслед за собой. Подворовывали, иногда били мальчишек, отказывавшихся им помогать.
Я старался не обращать на это внимания. Все молчали, значит, так положено. Но однажды не выдержал и сцепился с воренком по кличке Гоня. Он не был самым крутым среди блатных, но вел себя нагло. Однажды в субботу Гоня шел вдоль обеденного стола и сгребал в миску котлеты, оставляя нам кашу. Котлеты я любил, кормили ими нечасто, и я оттолкнул Гоню.
- Ты что, не знаешь, для кого котлеты? - спросил он и снова полез в мою тарелку.
Я знал, что котлеты предназначены для блатной верхушки, а мне достанется одна липкая перловка, слегка политая соусом. Короче, я не поддался, съел свою порцию, а после обеда произошла драка. Хотя напали сразу трое, я дал отпор и раскидал их. Один ударился головой о цементный пол, потекла кровь. Меня свалили подножкой, подоспели еще блатные и сильно избили.
В дело вмешалась милиция, но директор с подачи завхоза выставил меня едва не главным зачинщиком. Оба они подворовывали и списывали краденое, позволяя сытно жить блатным. Я давать показания не стал, так как стукачей в училище презирали. Но и возвращаться туда наотрез отказался. Особенно после того как сутки провел в КПЗ нашего отделения милиции.
Отец меня понял и пристроил в свою мастерскую. Я стал зарабатывать деньги. Мама тоже была довольна. Отец любил выпить, а моя зарплата целиком шла в семью.
День 22 июня 1941 года запомнился какой-то тишиной. Вроде все как обычно, но словно предчувствие беды. А потом как гром с неба: речь Молотова о нападении на Советский Союз фашистской Германии. Нас с улицы собрались человек семь парней лет по 16–17. Посмотреть тогда на себя - смешно и грустно. Обсуждали, как быстро Красная Армия разобьет фашистов. Пришли к выводу, что к осени от Гитлера и его своры клочки останутся.
А в поселке уже раздавался женский плач, причитания, мужики и парни постарше водку пьют. Военкомат работал быстро, многие уже повестки получили. Двадцать третьего июня призывники в сопровождении родни, жен, детей с раннего утра шли в военкомат. Почти все крепко выпивши, кого под руки тащат.
- Мы им, гадам-фашистам, дадим!
- Васька, на-ка и ты выпей.
- Да мне на работу, - отказывался я.
- Какая работа! Скажешь, в военкомат вызывали.
Хватнул я полстакана водки, зажевал куском хлеба и пошел к военкомату. Там с родней и приятелями провел целый день. До этого я водку всего раза три пил, да и то рюмку-другую. А тут перебрал, притащили меня домой. Мама головой покачала:
- Ну, вот и Вася мужиком стал. Научился водку пить.
Меня тошнило, всего выворачивало. И воду, и рассол пил. Во вторник вышел на работу, отец и мастер хорошо отчитали:
- Ты же прогул совершил! Да еще в военное время. Знаешь, что за это бывает?
- Трибунал, - брякнул я, мало что соображая.
- Ладно, - плюнул со злости мастер. - Иди доски таскай и под ноги смотри.
Перемучился тот день и зарекся водку пить. Дело с прогулом как-то уладили. Я считался добросовестным работником, и относились ко мне неплохо.
К осени, конечно, война не кончилась. В сентябре забрали в армию отца, а буквально через пару дней сообщили, что наши войска оставили Киев. Как мама плакала, когда все вместе провожали отца до военкомата! Он пьяненький был, утешал нас, меня в щеку целовал:
- Ты теперь самый главный мужик в доме. Все заботы на тебе. Насчет угля обязательно к директору еще раз сходи.
- Схожу, батя.
Уголь нам обычно выписывали с тонну на семью А в этот раз получили мы килограммов триста. Нам и тонны не хватало, подкупали еще, а тут всего мешков пять серой крошки. В мастерской с обрезками досок помогли, но зима длинная, надо что-то думать.
Выпросил я у соседа Трегуба лошадь с телегой. Решил по балкам и возле озер сушняка набрать. Хоть что-то. Вообще-то, лошадей у частных лиц реквизировали для нужд армии. Но у соседа лошадь старая, ее не взяли.
Трегуб жадным был, долго выламывался, потом поставил условие - половину сушняка отдать ему за лошадь и телегу. Такого у нас в поселке отродясь не водилось. Люди помогали друг другу и не крохоборничали. Тем более, я ведро овса достал, лошадь подкормить, и бутылку самогона Трегубу заранее отнес. Ему этого мало показалось, хотя знал, что у нас семья - старики да дети.
Сушняка с братишкой и сестрой Варей я набрал много. А Трегуб на въезде нас поджидал. Мерз, скотина, а боялся, что мы его обделим. Цап за вожжи - и тащит к себе во двор:
- Сначала мою долю отсыпем…
Сестра Варя даже заплакала от обиды, а я отпихнул Трегуба и направил воз к нам во двор. Он за мной. Проследил, чтобы ровно половину сушняка ему оставили, а потом говорит:
- Ты, Васька, вынеси еще стакан самогонки. Я знаю, мать у тебя гонит.
Прозвучало, как угроза. За самогон могли и к суду привлечь. Но я парень крепкий вымахал, хоть и тощий. Нагнулся к уху и пригрозил:
- Попробуй, вякни. Я твое сено и сарай в момент спалю.
А сам от злости трясусь. Никогда такого за собой не замечал. Видать, война и в тылу людей меняет.
- В тюрьму загремишь, - заявил Трегуб. - Ты уже раз там побывал. Пойду и заявление напишу.
- Не успеешь. Я добровольцем на фронт уйду. Все, катись отсюда…
Вот такие дела. А до этого никогда ни с Трегубом, ни c другими соседями не ругался.
Зима 1941–1942 года выдалась морозной и ветреной. Тяжело заболел дед, который до этого подрабатывал где мог. Отощал, сутками лежал на кровати, кашлял. Врач, молодая, красивая, смотрела на покрытые плесенью стены и давала советы:
- Больному тепло и усиленное питание надо. Молоко, мед, бульон…
Мама с бабкой ловили каждое ее слово и согласно кивали. Зарезали одну из трех уцелевших несушек. Дед, съев несколько ложек бульона, от курятины отказался. Почти вся жесткая несушка досталась сестренкам. Они тоже без конца простывали и нуждались в усиленном питании.
Дед умер в конце декабря, когда под Москвой шло наступление наших войск.
- Ну вот, мама, дождались наконец! Погнали фашистов, - бодро говорил я.
Но после смерти деда сильно простыла младшая сестренка Маша, матери было не до побед. Маленьких детей в поселке умирало много, и мама старательно выхаживала ее. От отца писем не было. Мама пошла работать на почту. Кроме мизерной зарплаты там полагался какой-то паек.
Вечером придет и плачет. Спрашиваю: "Маманя, что с тобой?" Оказалось, столько конвертов "казенных" приходит! Работники почты уже научились распознавать похоронки. А что еще в конверте с печатью может быть? В лучшем случае сообщение, что пропал человек без вести. Хоть какая-то надежда, что вернется!
В столярной мастерской работал я часов по 12 без выходных. Делали ящики для снарядов и гранат, заготовки для военных повозок. Ползарплаты уходило на государственные займы. Нас бабушка от голода спасала. Она еще Первую мировую помнила, и все наколенные деньги в июне сорок первого пустила на продукты: крупу, муку, ну и на соль, мыло, спички.
К нам на рынок калмыки баранину и молоко привозили. Бабушка купила по дешевке бараньего жира, который мы все терпеть не могли. Набила две большие стеклянные банки и зимой варила суп, добавляя в него ложку-другую жира. Вот тогда мы этот жир полюбили, жидкий перловый или пшенный суп казался почти мясным блюдом. О мясе могли только мечтать.
Но все равно мы голодали. Однажды меня и еще двоих рабочих вызвал директор и сказал, что есть заказ на гробы из военного госпиталя. Работать придется сверхурочно, но военные обещали подкармливать нас. Не знаю, что сам имел пронырливый директор, но нашу троицу кормили кашей, засохшими булочками, иногда выдавали сахар.
На этих харчах я немного отъелся, приносил кашу и булочки домой, и даже мама стала чаще улыбаться. Пришли сразу два письма от отца, выздоровела Маша, немцев от Москвы гонят дальше на запад.
Наша уличная компания, которая собиралась теперь гораздо реже, решила, что, судя по сводкам и фотографиям разбитой немецкой техники, фашистов будут уничтожать без остановки. В газетах мелькали названия освобожденных городов, а наш танк Т-34 был непобедим и крушил любые преграды. С таким настроением 17 января 1942 года я получил повестку в военкомат (мама, конечно, плакала), а через двое суток попал в учебный полк в город Камышин, в двухстах километрах от Сталинграда, вверх по Волге.
Наша рота, около 130 курсантов, занимала одну половину деревянного барака. Двухэтажные нары, матрацы, набитые соломой, потертые байковые одеяла и кирпичная печка. Слово "барак" нам употреблять запрещали. Казарма! В которой всегда должно быть чисто, одеяла натянуты в струнку, а комковатые подушки старательно взбиты и поставлены аккуратными угольниками. Если заправлять лежанки и наводить чистоту мы научились быстро, то к холоду в казарме привыкнуть было труднее. Хотя, если разобраться, в помещении мы проводили лишь ночь и кое-какие занятия. Все остальное время занимались на улице или в учебных классах.
Военный городок стоял на окраине Камышина, внизу обрыв, Волга и широкие заволжские степи до Каспия, Казахстана и Уральских гор. Ветер, который не утихал, пронизывал наше деревянно-блочное жилище насквозь. Хотя ротные наряды топили печку без устали, холод стоял такой, что вода в ведре замерзала утром на палец.
Я попал вместе со своим одноклассником и соседом по улице, Манохиным Витей, в третий учебный взвод восьмой роты. Во взводе было сорок с небольшим человек. Взводным был младший лейтенант, но по всем вопросам мы обращались к старшему сержанту Степану Хомченко, который являлся помощником командира взвода - и одновременно командовал нашим отделением из 13–14 человек. Фамилии у нас обоих были украинские, и он сразу обратил на меня внимание:
- Откуда родом?
- Из Сталинграда.
- Я думал, с Украины. Ну-ка давай глянем, как ты на кулачках.
Это означало помериться силами, поставив локти на стол - кто кого прижмет сцепленным кулаком. Силенка у меня имелась, и я минуты три поупирался, пока Хомченко с явным усилием не прижал мою руку столу.
- Слабак еще, - объявил старший сержант, что было не совсем справедливо.
Манохина и еще нескольких новобранцев он прижал столу своей разлапистой ладонью с маху. Такой вот способ знакомства был у нашего помкомвзвода. Запомнился первый солдатский ужин-обед. Перловка, слегка пахнущая мясом, большие ломти серого хлеба горячий чай. Желтый сахар-песок отсыпали прямо в алюминиевые кружки, одна небольшая ложка. Кого-то назначили в наряд, а я долго ворочался на жестком шуршащем матраце. Потом заснул, словно провалился. Подняли в шесть часов утра, еще в темноте. Потом умывание и завтрак: каша, хлеб и чай. Я заметил, как жадно ели многие новобранцы. Наголодались за зиму.
Занятия начинались с утра и шли целый день. Боевая, строевая подготовка, химзащита, тактика, ну и прочее. И, конечно, политзанятия. Политзанятия проводил политрук, иногда наш взводный. Политрук являлся с газетами и читал нам статьи о большом значении разгрома немцев под Москвой. Часто он путался и читал одну и ту же статью раза по два-три.
Какими бы наивными мы ни были, но повторение патриотических фраз надоедало. Кроме того, до нас дошло, что наше наступление выдыхается, и хотя немцев от Москвы отогнали, к весне 1942 года Красная Армия перешла на большинстве участков к обороне.
Степан Карпович Хомченко служил в армии года три. Насколько я помню, в роте из числа воевавших было человек пять. Среди них - Хомченко и наш взводный, Малышко, спокойный, рассудительный младший лейтенант. Хомченко с Малышко дружили, иногда вместе выпивали (от солдат разве что скроешь!), вели долгие беседы по вечерам, что не нравилось лейтенанту Иванову.
Иванова в роте недолюбливали. Хотя он закончил в тридцать восьмом году полный курс пехотного училища, но не участвовал в финской войне, и теперь вот оставался в тылу, натаскивая новобранцев. Лейтенанту казалось, что его подозревают в трусости, хотя он подавал рапорта с просьбой направить на фронт.
Кроме того, имелись некоторые мелочи, которые казались нам смешными. Утром и вечером полк строили на поверку. Иванов - распространенная фамилия, среди командиров рот их было три. По старой армейской привычке иногда ротного выкликали "Иванов-второй". Ну и чего тут такого? Имелся "Иванов третий", командир роты связи. Тот воспринимал это спокойно.