По окончании карнавала Чезаре вернулся в лагерь. В феврале Доротея со свитой отправилась из Урбино, чтобы в Сервии, являвшейся частью Венецианской республики, присоединиться к жениху. Пребывая в веселом расположении духа, думая о предстоящей свадьбе, Доротея ехала на встречу с Карраччьоло, когда ее кортеж был атакован группой всадников под командованием человека, в котором, хотя у него и была повязка на глазу, легко угадывался герцог Валентинуа. История, описанная одним из тех, кому удалось скрыться, гласит, что все были захвачены в плен, а Доротея, растрепанная и заплаканная, была посажена на лошадь и увезена в неизвестном направлении. Похитители, принимая во внимание благородное происхождение Доротеи, похитили и одну из камеристок. Девушки исчезли, и можете себе представить их участь. Вслед за похищением, вызвавшим всеобщее негодование, не замедлил разгореться скандал. Французский король направил Луи де Вильнева и Ива д'Аллегру с выражением протеста в лагерь Чезаре. Требовалось срочно принять меры, поскольку Карраччьоло поднял страшный крик, собираясь бросить службу и отправиться на поиски Доротеи. Его уход нанес бы серьезный удар по Венеции, поскольку в этот момент венецианские войска под командованием Карраччьоло двигались в направлении Фриули, чтобы предупредить вероятное вторжение императора Максимилиана. Направили послов и в Ватикан. Папа выразил сожаление по поводу происшедших событий, но категорически отверг возможность участия сына в похищении. Чезаре спокойно отмел все обвинения, но признал, что кое-что ему все-таки известно: в деле замешан капитан дон Диего Рамирес, которому, между прочим, девушка подарила несколько расшитых сорочек. Чезаре никак не мог взять в толк, почему все продолжают настаивать на обвинениях в его адрес, если общеизвестно, что он не испытывает недостатка в женщинах. Доводы Чезаре настолько удачно вписывались в общую картину преступления, что французы и венецианцы, так до конца и не понявшие, что же случилось на самом деле, признали его объяснения. А вот Карраччьоло отказался согласиться с ними и на официальном совещании в Венеции громко выражал протест и грозился жестоко отомстить похитителю. Однако местонахождение девушки так и не было обнаружено, и, должно быть, пролив немало слез, она смирилась со своей судьбой. В итоге для нее все закончилось гораздо лучше, чем для ее похитителя.
Что же касается Лукреции, то она не могла убежать от Чезаре; она должна была приютить его на ночь в Непи. Он появился в Непи со своими генералами и заставил ее слушать их разговоры о жизни и смерти, войне и военных подвигах, разнообразя их недвусмысленными намеками на предстоящую свадьбу. Весьма возможно, что короткий визит этих умных и энергичных людей заставил Лукрецию несколько встряхнуться, правда оставив ощущение смутной тревоги.
Per pianto la mia carne si distilla.
Вместе со слезами тает и моя плоть.
Мне кажется, это самая прекрасная строка, написанная неаполитанским поэтом, сторонником династии Арагонов, Джакопо Саннадзаро. Она великолепно передает состояние Лукреции в то время, когда одиночество, вдовий траур и вид оставшегося без отца маленького Родриго служили постоянным напоминанием о свалившемся на нее горе. Правда, после отъезда армии Чезаре под звуки труб и фанфар Лукрецию охватило некое предвкушение ожидания, смешанное с привычным раскаянием в содеянном.
Пришло время строить планы на будущее. Папа, для которого сватовство являлось любимой формой политических интриг, стремился выслушать всех представителей монархов, которые, несмотря на то что прошел всего месяц после убийства мужа Лукреции, уже просили руки его дочери. Среди безрассудных просителей находился Людовик де Линьи, кузен и любимец французского короля, чьи притязания были поддержаны Чезаре. Линьи с удовольствием женился бы на дочери папы; "…эти французы ничего не пожалели бы ради денег и кардинальской шляпы", – считал Катанеи, при условии, что он получит сказочное приданое и что Петруччи, правящие тираны, будут высланы из Сиены, а он займет их место. Но Лукреция положила конец переговорам с Людовиком де Линьи, заявив, что никогда, ни при каких обстоятельствах не уедет во Францию.
Следующим, появившимся на сцене просителем был человек, уже делавший предложение в 1498 году, – Франческо Орсини, герцог де Гравина. Возлагая серьезные надежды на успех предприятия, он в середине октября 1500 года покинул свои владения и 26 октября появился в Трани, куда с большой кавалькадой по пути в монастырь Санта Чиара уже прибыла его молодая любовница, собиравшаяся постричься в монахини. Публичный разрыв отношений, по всей видимости, был предназначен для того, чтобы о нем заговорили. 6 декабря герцог де Гравина прибыл в Рим, где был любезно встречен папой, который принялся торговаться с герцогом, так и не достигнув общего решения, поскольку такое решение уже были принято с Оттавиано Колонна. У Гравина были все основания полагать, что во второй половине ноября в ватиканских кругах вопрос со свадьбой будет улажен. Так как будущий муж был вдовцом с двумя сыновьями, соглашение должно включать статью, оговаривающую, что детям будет уготована духовная карьера и получение богатых бенефиций, обеспеченные частично кардиналом Орсини, который был необычайно богат, а частично папой. Это соглашение являлось бы гарантией того, что потомство в новом браке унаследует титулы и герцогство.
Думаю, Лукреция считала осень, заставившую ее вернуться в Рим и обосноваться во дворце Санта-Мария-ин-Портико, отвратительной. Когда папа вызвал ее в Ватикан, чтобы сообщить о том, что де Гравина просит ее руки, Лукреция спокойно отвергла это предложение. "Почему?" – поинтересовался понтифик, который был не очень удивлен отказом, но ему не терпелось узнать, что именно она ответит. Вместо ответа, который папа ожидал услышать, дочь заявила, что не хочет вступать в повторный брак, так как "мои мужья были несчастны", а желает посвятить свою жизнь сыну. Санудо добавляет, что она вышла от папы в ярости. Узнав об отказе, герцог де Гравина ужасно разозлился, поскольку подозревал, что понтифик играл с ним и мог навязать свою волю дочери. И ведь де Гравина оказался прав! Если бы папа действительно собирался выдать Лукрецию замуж за Орсини, он, заранее зная реакцию дочери, не поставил бы его в неудобное положение, связанное с отказом. Александра VI устраивало, что его дочь окружена претендентами на руку, поскольку, во-первых, увеличивало значимость данного ею согласия, а во-вторых, давало ему свободу для маневров в соответствии с испытанной им не раз системой. Он вновь смог вернуться к старой мысли о браке в Испании и в феврале послал туда епископа с поручением договориться о свадьбе. Испанским претендентом был "некий граф", бывший, должно быть, хорошей парой, поскольку в качестве награды епископу, ведущему переговоры, была обещана кардинальская шляпа. Однако нам неизвестно, чем закончилась эта история. Интенсивное движение вокруг Лукреции доказывало, что люди не опасались брака с дочерью папы. Тем временем французский король, в котором Валентинуа видел самого преданного союзника, подсмеивался над матримониальной манией Борджиа. Он объяснил феррарскому послу, что слышал, будто папа хочет выдать свою дочь за маркиза Монферрато, обещая ему превосходно укрепленный город Александрию на Танаро, который контролирует всю верхнюю долину реки По. Людовику казалось абсурдом давать такие обещания; эта черта Борджиа являлась признаком их сверхъестественной уверенности в себе, присущей их характеру. К данному моменту Лукреция уже отказала графу Линьи, Оттавиано Колонна и Франческо де Гравина, хотя с каждым отказом ее решимость уменьшалась. Постоянные размышления и поиск ответов в собственной душе привели ее к другого рода подчинению.
Лукреции было только двадцать лет, но у нее уже не осталось никаких иллюзий, а теперь она еще испытывала неуверенность в себе. Она понимала, что единственный способ преодолеть меланхолию, раздражение – это обрести внутреннюю силу. Это необходимое одиночество, столь любимое Лукрецией, было одиночеством, наполненным воспоминаниями. В конечном счете Лукреция пришла к выводу, что нуждается в минимальной физической защите, чтобы каждый рассвет не таил в себе угрозу, а осознав это, поняла, что должна уехать из Рима с человеком, по крайней мере, таким же могущественным, как ее отец, и чье будущее не зависело от Чезаре. Стать женой правителя царствующей династии – вот единственно правильное решение! Теперь, не задумываясь о том, что скажет ее семья, она впервые сознательно отказалась от окружавших ее претендентов и направила свой взгляд в ином направлении.
Глава 6
Третье замужество
В то время, когда Лукреция еще оставалась в Непи по случаю траура, Ватикан уже обдумывал возможность ее брака с Альфонсо д'Эсте, старшим сыном герцога Феррарского и кузеном со стороны матери убитого мужа Лукреции. Это имя уже упоминалось в числе прочих, и тогда же создалось впечатление, что этот человек целится гораздо выше, что для гордого феррарского рода – одного из самых древних и могущественных в Италии – не к лицу снисходить до женщины с репутацией Лукреции и становиться членом обычного "простого семейства", как его впоследствии назвал Гуиччиардини, подразумевая под этим определением незначительную династию. Но после взятия Фаэнцы и усиления могущества Чезаре у всех правящих династий, особенно у тех, кто, подобно д'Эсте, подчинялся папе, появилась серьезная причина опасаться экспансии Борджиа и добиваться гарантий обеспечения мира путем заключения союза с понтификом. Так что никого не удивило, когда в феврале 1502 года Джанбаттиста Ферраре, кардинал Моденский, предложил герцогу Эрколе д'Эсте женить своего сына Альфонсо на Лукреции. За предложением последовали переговоры с весьма обнадеживающим исходом, хотя Лукреции было не просто войти в семью, которая до сих пор ухитрялась устраивать только выгодные для себя браки. Глава семейства, герцог Эрколе, был вдовцом; герцогиня Элеонора Арагонская, дочь короля Ферранте Неаполитанского, к тому времени умерла. Альфонсо, его наследник, тоже был вдовцом. Его первой женой была Анна Сфорца, сестра Джана Галеаццо, герцога Миланского, на которой Альфонсо женился в момент наибольшего благосостояния правящей миланской династии. Обе покойные принцессы были добродетельны и не имели никаких любовных историй вне брака. В Ферраре и в соседнем государстве, где жила сестра Альфонсо, Изабелла, жена маркиза Франческо де Гонзага, была прекрасно известна история Борджиа и, надо сказать, в самой отвратительной интерпретации.
Обвинения Джованни Сфорца в адрес папы, имевшего противоестественные интимные отношения, содержатся в письме, отправленном испанским послом в Милане герцогу Эрколе д'Эсте. Таким образом, о рождении в марте 1498 года таинственного ребенка Лукреции становится известно из переписки мантуанского семейства. Семья д'Эсте не без содрогания выслушала известие о том, что папа в восторге от предстоящего брака, да и сама Лукреция не возражает против предложенной партии. Однако хитрый герцог Эрколе крайне осторожен; он посоветовал послам прикрываться до поры до времени ничего не значащими фразами, а тем временем договорился с тайными агентами, что они будут информировать его обо всех ватиканских интригах.
Лукреция и в самом деле лояльно отнеслась к последнему предложению. Она не устояла перед страстным желанием обрести спокойствие и была убеждена, что стены Феррары послужат гарантией счастливого окончания ее жизни. Все, что касалось семейства д'Эсте, казалось надежным и основательным. Они принадлежали к древнему аристократическому роду. Герцогство Феррарское занимало доминирующее положение между центральной и северной частью Италии, а за счет реки По почвы в этом районе были очень плодородные. Правосудие отправлялось надлежащим образом. Университет, под названием "Стадиум" был известен в Европе, да и сам город был необыкновенно красив. Папа во время проводимой 8 мая 1501 года консистории долго распространялся на тему Феррары, словно она была его собственностью. Все Борджиа сошлись насчет Феррары. Даже Чезаре полагал, что родство с семейством д'Эсте поможет ему завоевать Романью, и немедленно принялся обмениваться подарками и оказывать различные знаки внимания детям Эрколе, в особенности кардиналу Ипполито, пользовавшемуся в то время широкой известностью.
Людовику XII очень повезло, когда с целью завоевания Неаполитанского королевства удалось добиться создания франко-испанского союза. Подразумевалось, что Фердинанд Католический откажется от кузенов, неаполитанских Арагонов, и согласится на раздел Южной Италии. Соглашение, предусматривающее, что Неаполь, Терра-ди-Лаворо и Абруцци должны отойти Франции, а Апулия и Калабрия – Испании, было несправедливым и нецелесообразным. Однако оно было достигнуто. С полного одобрения папы две армии находились в исходных точках, одна, под командованием маршала д'Обиньи, прибыла со стороны Альп, другая прибыла в Колумбус из Испании морем на двух однотипных судах "Пинта" и "Санта-Мария".
В соответствии с соглашением Чезаре должен был прервать свое наступление и проследовать к д'Обиньи, но в новом герцогстве Романья у него оставались первоклассные гарнизоны и хороший административный аппарат. Конец июня 1501 года Чезаре застал в Риме – настолько против его желания, что он даже не потрудился организовать хоть какое-то подобие парада победы. Как написал Катанеи: "Он недоволен и не уверен в отношении своего положения. Если Франция победит, они не примут его в расчет; если они проиграют и Франция будет разгромлена, то для него это окажется еще хуже". Новости из Германии еще больше усугубили недовольство Чезаре; франко-испанское соглашение и участие в нем папы вызвало бурю негодования со стороны императора Максимилиана, и он грозился лично напасть на Италию, чтобы, проколов Болонью, как мыльный пузырь, наказать Борджиа за их непомерные амбиции. Кроме того, Чезаре чувствовал, что французы наблюдают за ним, следят за развитием его кампании и критикуют за "незначительные успехи", – это было невыносимо! Он и сам, должно быть, подвергал сомнению историческую значимость собственных завоеваний. Однако терзавшая его ярость нашла выход при взятии Капуи. По сути, битва в Капуе превратилась в кровавую бойню, после которой город был отдан на разграбление.
Французская армия приближалась, и король Фредерико заключил соглашение с Людовиком XII, согласно которому эмигрировал во Францию. Его приняли со всеми подобающими почестями, а спустя несколько лет он скончался. Неаполь опять перешел к французам. Чезаре, казалось, вновь воспрял духом и, наслаждаясь триумфом, прекрасно проводил время на балах и маскарадах. Неожиданно герцог Валентинуа слег и, учитывая ненависть неаполитанцев (мать Альфонсо де Бисельи была еще жива), пригласил из Рима двух надежных врачей. Под охраной преданных людей, с помощью приглашенных врачей герцог Валентинуа в скором времени восстановил не только здоровье, но и душевные силы.
А тем временем в Риме Лукреция размышляла, глядя на портрет Альфонсо д'Эсте. Она, должно быть, почувствовала уверенность, рассматривая его мужественное лицо, и сделала вывод, что если она как жена будет выполнять свои обязанности, то будущий муж должен будет дать ей возможность жить собственной жизнью. Ей невероятно хотелось выполнять эти обязанности, подобно школьнице, которой так хочется быть хорошей ученицей. Начиная с момента рождения и до настоящего времени она жила как отверженная, словно лицо, объявленное вне закона, и теперь ее новое социальное положение казалось невероятно завидным. Изменить саму себя, сменить страну, жить отдельно от мужа, подобно другим молодым аристократкам, и соответствовать своду правил, одинаковому для всех, – вот это, как казалось Лукреции, было наиболее желательно. Чем больше она думала об этом, тем большим раем казалась ей Феррара. Она надавила на отца, чтобы он как можно скорее прояснил все проблемы, связанные с брачным контрактом.
Понтифик, увидев, что Лукреция взялась за ум, с новой силой обрушил на нее всю свою любовь. Ему хотелось, чтобы семейство д'Эсте, набравшись мужества, высоко оценило качества этой женщины, и с этой целью (не считая представленных доказательств его любви и преданности Лукреции) он на время совершения инспекции передал ей свои полномочия в правительстве Ватикана. Он разрешил ей вскрывать всю корреспонденцию, не имеющую непосредственного отношения к церковным делам. Лукреция обосновалась в папских апартаментах и, склонив свою надушенную и украшенную драгоценностями головку над документами, сконцентрировалась на серьезных государственных вопросах. Кардиналы в свою очередь продемонстрировали глубокое понимание ситуации и, не проявив и капли возмущения, прониклись духом игры. Подавал пример кардинал Джорджио Коста. Этот величественный восьмидесятипятилетний старец, который, по словам Поло Капелло, "пользовался большим уважением при дворе и откровенно говорил с папой, а папа смеялся и не возражал", являлся одним из наиболее популярных представителей конклава 1492 года, а с Лукрецией он выбрал почти отеческий тон, смесь иронического уважения и явной благосклонности. В сентябре 1501 года в консистории Коста объявил, что из уважения к Лукреции чувствует необходимость благословить семейство д'Эсте. Понтифик знал, что делал, когда советовал дочери обращаться к старому кардиналу всякий раз, когда она испытывала неуверенность в принятии какого-то решения. Теперь нам точно известно, какую проблему она наверняка обсуждала с Коста. Прелат выслушал Лукрецию с большим интересом; он тут же понял, что она столкнулось со "словесной игрой", и любовался ее серьезным и сосредоточенным выражением лица. Вопрос, объяснил кардинал, должен быть поставлен на рассмотрение. Теперь всякий раз, когда папа выносит вопрос на обсуждение, в консистории всегда находится тот – вице-канцлер или кардинал, – кто записывает, что было сказано, и берет на заметку результаты голосования. Горя энтузиазмом, Лукреция предложила себя для выполнения этой задачи.