О великой и возвышенной страсти Дантеса к Наталье Николаевне Пушкин писал явно саркастически. Но на первых порах Дантес, по-видимому, и в самом деле искренне и сильно увлекался ею. Однако расчеты пристально за всем этим наблюдавшей великосветско-придворной (уваровско-нессельродовской) клики на то, что ему удастся обольстить жену поэта и тем самым нанести ему тяжкий удар, явно не оправдывались. Не помогали, хотя, понятно, и возмущали Пушкина, и сплетни, усиленно и, конечно, не без участия той же "Нессельродихи" и другого смертельного врага поэта - дальней родственницы Натальи Николаевны, Идалии Полетики, на этот счет распространяемые. И вот тогда выступил на первый план вернувшийся из-за границы Геккерн, издавна тесно связанный и с салоном мадам Нессельроде (в дипломатических кругах Петербурга его еще в конце 20-х годов считали агентом - "шпионом" - ее мужа, министра), и с Уваровым, близость к которому усугублялась и общими вкусами (с Дантесом Геккерн находился в таких же извращенных отношениях, в каких тот со своим "князем Дундуком"). Ловкого, пронырливого и злобного Геккерна, которого, по отзывам современников, мало кто любил, но все боялись, конечно, ввели в курс происходившего, поделились и своими, не оправдывающимися надеждами. И он взял дело в свои руки.
К удивлению многих, он официально усыновил Дантеса и стал самолично "сводить" его с женой поэта, совершенно овладев, по словам Карамзина, "его умом и душой". "Вы представитель коронованной особы, вы отечески сводничали вашему сыну. По-видимому, всем его поведением руководили вы", - писал Пушкин Геккерну в преддуэльном письме. Но и попытки Геккерна не дали желанных результатов. Тогда-то окончательно и созрел воистину дьявольский план. Утром 4 ноября 1836 г. поэт получил по почте пасквильный "диплом" "светлейшего ордена рогоносцев", члены которого на своем заседании под председательством "великого магистра" Д. Л. Нарышкина единогласно избрали "Александра Пушкина" его "коадъютором" и "историографом ордена". Для того чтобы придать этому делу гласность, экземпляры такого же диплома были посланы еще семи или восьми из друзей и знакомых поэта. Все, узнавшие о пасквиле, сочли, что в нем заключен клеветнический намек на связь жены поэта с Дантесом, о возможности чего давно уже шушукались в "свинском" петербургском свете. Эта версия считалась само собой разумеющейся всеми дальнейшими исследователями до 3-го издания монографии П. Е. Щеголева. Можно думать, что в первый момент так же воспринял это и Пушкин. На следующий же день, 5 ноября, возможно, именно поэтому он послал вызов на дуэль Дантесу, который своим поведением придавал правдоподобие этой клевете. Но уже к 6 ноября Пушкин с его острым умом и превосходной исторической осведомленностью проник в то, что Щеголев смог сделать лишь восемьдесят лет спустя, - понял и весь зловещий смысл пасквиля, и цель его и одновременно догадался, от кого он исходит. Жена "великого магистра ордена рогоносцев" М. А. Нарышкина была любовницей старшего брата Николая, покойного императора Александра I; поэтому избрание Пушкина помощником - "коадъютором" - Нарышкина содержало прямой намек на подобную же участь поэта - связь его жены с Николаем. Отсюда логически вытекали намеки и еще более гнусного свойства. Высокопоставленным "рабам и льстецам" было хорошо известно, что денежные дела поэта, принужденного оставаться в столице и вращаться в придворно-светских кругах, все более запутывались. В связи с этим ему неоднократно приходилось обращаться к царю с просьбами о ссудах и получать их. Выходило, что Пушкин, автор "Моей родословной", поступал так же, как и те, кого он бичевал в ней, не только знал о любовных отношениях своей жены с Николаем, но тоже строил на этом свою "фортуну", получал высочайшие милости. Более гнусного и тяжкого оскорбления нельзя было ему нанести. Пасквили натравливаемого на поэта в 1830 г. Видока-Булгарина, которые так возмутили поэта и послужили толчком к написанию им хлещущей "Моей родословной", были по сравнению с этим сущим пустяком. Поэтому Пушкин в тот же день, 6 ноября, обратился к министру финансов Канкрину с заявлением, что желает уплатить свой "долг казне" (45 ООО) "сполна и немедленно", предлагая в уплату выделенную ему отцом часть болдинского имения. Причем он просил не доводить этого до сведения царя, который может не захотеть такой уплаты и прикажет простить долг. "А это, - твердо прибавлял он, - поставило бы меня в весьма тяжелое и затруднительное положение, ибо я в таком случае вынужден был бы отказаться от царской милости..." (курсив мой. - Д. Б.).
Между тем вызов Пушкиным на дуэль Дантеса привел в панику Геккерна. Ведь он и те, кто за ним были, рассчитывали не только отвлечь гнусным намеком пасквиля внимание поэта от Дантеса, но, хорошо зная о его "африканском" темпераменте, хотели натравить его на царя и, тем самым, его погубить. И вдруг расчеты их оказались спутаны. И тут Геккерн, которого "все боялись", проявил себя жалким и презренным трусом. Получив вызов, он в тот же день бросился к Пушкину, заклиная его взять вызов обратно, ибо, говорил он, каким бы ни был исход дуэли, это испортит только что налаженную им своему "сыну" блестящую карьеру. А если это невозможно, согласиться хотя бы на отсрочку дуэли. Одновременно он обратился за посредничеством к пользовавшейся большим уважением двора тетке Натальи Николаевны Загряжской и к Жуковскому. Не исключено, что крайняя растерянность Геккерна и могла натолкнуть Пушкина на мысль о причастности его (через некоторое время она превратилась в уверенность) к "пасквильному диплому" и вместе с тем явиться той нитью, которая помогла распутать весь клубок. В самом деле, зачем, если он так боялся дуэли, он стал бы наводить на нее инспирированный им "диплом". Значит, речь в нем идет не о Дантесе. И в связи с этим-то Пушкин и мог по-новому прочесть и осмыслить "диплом". А это послужило ключом и к разгадке политической подоплеки его.
Тем временем Геккерн, воспользовавшись отсрочкой, придумал неожиданный исход: ухаживая так настойчиво за Натальей Николаевной, Дантес на самом деле якобы увлекался ее старшей сестрой, Екатериной, на которой и мечтал жениться, а значит, и драться с ним Пушкину на дуэли нет никаких оснований. Все это было шито белыми нитками, но вполне устраивало поэта, ведь помимо предстоящего ему боя со своими политическими врагами, участие которых во всей этой истории было для него несомненно, поэт должен был вести и другую, не менее важную для него борьбу. Вяземский в письме к брату царя великому князю Михаилу Павловичу, в котором он излагал весь ход преддуэльной истории, защищая невинность жены Пушкина и вместе с тем упрекая ее в легкомыслии, с каким она относилась к ухаживаниям Дантеса, укорял и Пушкина, что он "не воспользовался своею супружескою властью, чтобы вовремя предупредить последствия этого ухаживания". Но здесь еще раз особенно ярко проявилось дававшее себя не раз знать в давних, еще лицейских лет, отношениях между Пушкиным и Вяземским непонимание последним натуры поэта, как и глубины его чувств к жене. Поэт не хотел чего бы то ни было ее лишать, ни к чему ее, насильственно пользуясь своей супружеской властью, принуждать. Веря в нее и в то же время отдавая себе полный отчет в ее увлечении, он боролся за ее сердце, за ее чувство к себе. Вынужденная, во избежание дуэли, женитьба Дантеса на Екатерине Гончаровой пришлась очень кстати. "Я заставил вашего сына, - писал Пушкин в заготовленном им еще в ноябре, но отправленном позже резчайшем письме к Геккерну, - играть роль столь жалкую, что моя жена, удивленная такой трусостью и пошлостью, не могла удержаться от смеха, и то чувство, которое, быть может, и вызывала в ней эта великая и возвышенная страсть, угасло в презрении самом спокойном и отвращении, вполне заслуженном". И Пушкин согласился считать свой вызов не бывшим, предупредив, однако, что какая бы то ни было связь между его домом и домом его новоявленного родственника исключена. В то же время он не скрывал, что от мысли разоблачить причастность Геккерна к пасквильному диплому и тем самым обесчестить его в глазах русского и голландского дворов он отнюдь не отказался: "С сыном уже покончено... теперь вы мне старичка подавайте", - сказал он графу Соллогубу, который должен был быть его секундантом, сообщив ему, что, вследствие предложения Дантеса Екатерине Гончаровой, дуэли не будет, и тут же прочел Соллогубу упомянутое письмо к Геккерну. "Губы его задрожали, глаза налились кровью. Он был до того страшен, что только тогда я понял, что он действительно африканского происхождения. Что я мог возразить против такой сокрушительной страсти". Рассказ Соллогуба воочию показывает, до какого состояния довели Пушкина царские "псари".
Весть о намерениях Пушкина, несомненно, дошла и до Геккерна. Карта его была окончательно бита. Речь шла теперь не о карьере Дантеса, а о предстоящем полном крушении его собственного положения и, еще шире, о грандиозном "скандале", угроза которого повисла не только над ним одним, но который мог задеть и его высокопоставленных покровителей, орудием коих он в значительной степени являлся. Теперь оставался уже всего лишь единственный способ обезвредить поэта - физически его уничтожить, пока он еще не успел привести свой замысел в исполнение. И все было направлено именно на это.
Геккерн прежде всего постарался восстановить репутацию Дантеса, сильно пошатнувшуюся в связи с неожиданной и поставившей многих в тупик женитьбой его на Екатерине Гончаровой. Он стал твердить, что эта вынужденная женитьба - рыцарский поступок со стороны его сына, который якобы принес себя в жертву, дабы "спасти честь" беззаветно любимой им жены поэта, - версия, охотно подхваченная в сочувственно настроенных к Дантесу великосветских кругах. Параллельно возникла еще одна версия, очень вероятно, пущенная на всякий случай в ход уже им самим. Да, признался он кой-кому из приятелей, по некоторому допущенному им легкомыслию он пошел навстречу влюбленной в него девушке. И вот, как подобает "благороднейшему человеку", каким он слыл среди своих многочисленных поклонников и поклонниц, он решил покрыть девичий грех законным браком. Развивая эту версию, Щеголев обнаружил "документ" - письмо Гончаровой-матери к Екатерине Николаевне, из которого, как считал он, непререкаемо следует, что она забеременела тогда от Дантеса. Авторам книги в результате своих архивных разысканий удалось закрыть это сенсационное открытие, доказать, что Наталья Ивановна просто описалась в дате письма, на котором и строились все расчеты. Одновременно стали еще больше сгущать вокруг Пушкина атмосферу лжи и клеветы, стремясь комьями грязи забросать уже не только жену поэта, а и весь его семейный быт. В свете заговорили о беззаконной, приравнивавшейся тогда к кровосмешению, интимной связи Пушкина с его свояченицей - второй сестрой жены, Александрой Николаевной. Вместе с тем сразу же после женитьбы на Екатерине Дантес с такой вызывающей наглостью возобновил открытые ухаживания за Натальей Николаевной, что иначе, как намеренной провокацией, объяснить это нельзя.
И вот 26 января 1837 г. Пушкин послал Геккерну то письмо, которое он прочитал в ноябре Соллогубу.
Геккерн тотчас же показал его одному из благожелателей его самого и Дантеса, отцу Идалии Полетики и дальнему родственнику Гончаровых, графу Г. А. Строганову, который пользовался в высшем свете репутацией особого знатока в вопросах чести. Строганов заявил, что такие оскорбления могут быть смыты только кровью. Последовал вызов Дантеса. На следующий же день, 27 января, состоялась дуэль. 29 января Пушкин скончался.
* * *
Через десять лет после гибели Пушкина П. А. Вяземский счел возможным заговорить о таинственных обстоятельствах, с этим связанных, тоже очень глухо, но уже не в частном письме, а в статье "Взгляд на литературу нашу после смерти Пушкина". "Теперь еще не настала пора, - писал он, - разоблачить тайны, окружающие несчастный конец Пушкина. Но во всяком случае, зная ход дела, можно сказать положительно, что злорадству и злоречию будет мало поживы от беспристрастного исследования и раскрытия существенных обстоятельств этого печального события". Как видно, и в это время злорадство и злоречие в среде столь презираемой и ненавидимой Пушкиным "светской черни" по поводу как его самого, так и его жены все еще продолжались.
За последние полвека, благодаря находкам и публикациям неизвестных дотоле и порой очень важных архивных материалов, многочисленным и порой весьма ценным работам пушкинистов, многое из того тайного, о чем пишет Вяземский, стало явным.
Полностью разобраться в мутном потоке сплетен и пересудов, злоречия и клеветы, который был обрушен на последние месяцы жизни Пушкина, отъединить правду от неправды, истину от лжи, слухи и домыслы от действительных фактов и по сию пору не удалось. Исследователи еще спорят об отдельных подробностях (чьим почерком написаны пасквильные дипломы, было ли свидание Натальи Николаевны с Дантесом в квартире Идалии Полетики - ловушкой, в которую пытались ее заманить, была ли Екатерина Гончарова в добрачной связи с Дантесом и т. п.). Однако все это - детали, которые могут быть еще и уточнены, и дополнены новыми находками и публикациями. Но общая картина уже сейчас ясна, и пора для беспристрастного исследования, которое дает возможность не только увидеть, но и понять, объяснить, почему счастье поэта обернулось его гибелью, - наступила. Трагически, безвременно пресеклась жизнь Пушкина: по форме - дуэль, "поединок чести". Но по существу, как об этом наглядно свидетельствует вся преддуэльная история, жизнь поэта была пресечена бесстыдной и беспощадной политической расправой.
Гласно дерзнул сразу же сказать об этом в концовке своего стихотворения "Смерть поэта" только один человек, мало тогда кому известный "некий господин Лермантов, гусарский офицер". В этой концовке снова вспыхнул ярчайшим пламенем тот "глагол", которым пророк-поэт Пушкин жег сердца людей. Подхватив и развивая основную тему пушкинской "Моей родословной", Лермонтов гневно швырнул свои огненные строки в лицо правящей клики рабов и льстецов ("Вы, жадною толпой стоящие у трона Свободы, Гения и Славы палачи..."), прямо обвиняя их в гибели поэта и грозя им неминуемым и беспощадным судом. Лермонтовское стихотворение сразу же получило широчайшую популярность. Но его автор был обвинен в "воззвании к революции" и отправлен в ссылку. А всего четыре года спустя - изумительное четырехлетие, в которое безвестный гусарский офицер развился в гениального поэта, прямого наследника Пушкина - его постигла та же судьба: по форме - дуэль, а по существу - политическая расправа. "Туда ему и дорога",- отозвался о гибели Пушкина брат Николая великий князь Михаил Павлович. Сам Николай отозвался о гибели Лермонтова еще более грубо-цинично. До нас дошел зловещий рассказ об этом одной осведомленной современницы, подтверждаемый и другими источниками: "Во второй половине июля, в один из воскресных дней, государь, по окончании литургии, войдя во внутренние покои кушать чай со своими, громко сказал: "Получено известие, что Лермонтов убит на поединке - "собаке - собачья смерть!" Сидевшая за чаем великая княгиня Мария Павловна (Веймарская, "жемчужина семьи") вспыхнула и отнеслась к этим словам с горьким укором. Государь внял сестре своей (на десять лет его старше) и, вошедши назад в комнату перед церковью, где еще оставались у богослужения лица, сказал: "Господа, получено известие, что тот, кто мог заменить нам Пушкина, убит". Это наигранное актерское лицемерие ("Ты был не царь, а лицедей", - скажет в своей эпитафии на смерть Николая I Тютчев) бросает свет и на те "милости", которые оказывал Пушкину Николай.
Две "высочайшие" эпитафии - дополнительный штрих к тому, что сказано выше. Между теми, кто стоял у трона, и теми, кто сидел на нем, в этом вопросе разницы не было.
Настала пора закрыть и затянувшееся почти на полтора столетия обвинительное "дело" против жены поэта.
Да, она была молода, была прекрасна и бесконечно радовала, чаровала Пушкина своей молодостью и красотой. Да, как он и хотел, она блистала в той сфере, где была к этому призвана. Она очень любила балы, наряды, любила кокетничать со своими бесчисленными поклонниками. Глубочайше потрясенная смертью мужа, она сама горько каялась в этом. Но - мать четырех детей поэта - она давала ему то высокое и вместе с тем то простое, доброе, человеческое счастье, в котором он так нуждался, нуждался именно в годы жизни с ней - в 30-е годы, когда своей мыслью и творчеством ушел далеко вперед в грядущие столетия, а в своем веке ощущал такое страшное одиночество. Один раз за всю их семейную жизнь увлеклась было и она, но и в этом увлечении явила себя его "милым идеалом", его Татьяной. А в истории трагической гибели Пушкина она была не виновницей, а жертвой тех дьявольских махинаций, тех адских козней и адских пут, которыми был опутан и сам поэт. О ней, о ее будущей судьбе были последние помыслы и последние заботы умирающего Пушкина.
И никто не должен, не смеет не только бросить, но и поднять на нее камень.
Д. БЛАГОЙ
ОТ АВТОРОВ
Все, что связано с именем Пушкина, с его жизнью и творчеством, всегда вызывает большой интерес не только у пушкинистов, но и у широкого круга почитателей Пушкина. По крупицам, в течение многих десятилетий, накапливаются новые данные к биографии поэта.
В работе над творческим наследием великого поэта ученые внимательно изучают каждую строчку, каждый черновой набросок в обширных рукописях поэта. Не меньший интерес представляет и все относящееся к его биографии.
Пушкин в своей статье о Вольтере писал: "Мы с любопытством рассматриваем автографы, хотя бы они были не что иное, как отрывок из расходной тетради, или записка к портному об отсрочке платежа".
Тем большее значение имеют письма, вечно живые свидетели жизни ушедших людей, ярко рисующие их мысли, чувства, чаяния и надежды.
В 1963 году по предложению Московского государственного музея А. С. Пушкина мы начали работать в Центральном государственном архиве древних актов над архивом семьи Гончаровых, родственников Н. Н. Пушкиной. Архив этот огромен - в нем насчитывается свыше 10 тысяч единиц хранения, т. е. отдельных папок и пакетов с письмами, различных документов, бухгалтерских книг, тетрадей, записных книжек и т. п., за период с конца XVII века и до начала XX века.
Целью нашей работы были поиски новых данных о Пушкине и его окружении. Мы полагали, что после женитьбы поэта общение семей Пушкиных - Гончаровых было довольно тесным и в письмах можно найти что-то новое, дополняющее уже известное.
Но многие исследователи обращались уже к этому архиву, и можно было думать, что в основном все эпистолярные материалы просмотрены. Однако это оказалось не так, и наши настойчивые длительные поиски превзошли все ожидания.
Среди фамильной переписки Гончаровых мы обнаружили неизвестное большое письмо Пушкина, письма его жены Натальи Николаевны и ее сестер Екатерины и Александры Гончаровых. Все письма адресованы Д. Н. Гончарову, старшему брату Н. Н. Пушкиной.