На юге сумерек нет. Это вам не Ленинград с белыми ночами. В Крыму солнце село глаз коли. Только стемнело закипела степь: тысячи бричек, сотни автомашин везли боеприпасы, продовольствие и фураж, забирали раненых, свозили к братским могилам убитых. Подтягивалась артиллерия, меняли позиции танки. Над головами летали ночные бомбардировщики, свои и чужие, и время от времени с неба падали бомбы. Натужно гудели моторы, ржали лошади, звучали команды вперемежку с крепкими словами, сыпались проклятия Гитлеру, войне и темноте.
В кромешной тьме тяжело ворочался, зализывая раны, отдыхая и набираясь сил, огромный механизм войны, чтобы завтра снова подняться во весь свой грозный рост.
Удивительно, но в этом кажущемся хаосе был свой порядок, каждый знал свою задачу, куда он идет и зачем, и упорно продвигался к своему рубежу.
Еще более удивительно, что в этой несусветной неразберихе, где не только засветить фонарик спички никто не зажигал, а курящие мучились, задыхаясь и кашляя под плащ-палатками, среди этой мешанины людей, лошадей, бричек, автомашин и боевой техники, я, к радости старшины и повара, потерявших всякую надежду найти свой батальон, кухню нашел! Ныряя под лошадиными головами, уворачиваясь от дышел орудий и радиаторов автомашин, окликая и спрашивая, бессчетное число раз спрашивая и окликая чужим, охрипшим голосом нашел!
Так я совершил свой единственный подвиг на войне.
Но, как это нередко случается с добрыми делами, мой "подвиг" остался никем не замеченным и не вознагражденным. Если не более того.
Взяв коня под уздцы, с сознанием выполненного долга, подвел кухню к расположению и, оставив ее внизу, стал подниматься к своему переднему краю, по пути расталкивая спящих солдат: Ребята! Идите ужинать! (Или завтракать?) Кухня внизу. Солдаты просыпались, не сразу осознав, зачем я их разбудил, последовательно посылали меня подальше кто вместе с кухней, а кто и без нее…
На высоту лег туман. Он укрыл солдат белым ватным одеялом, и они зябко поеживались под ним. Туман уже начал сползать в долину, как будто кто-то стягивал со спящих покрывало: "скоро вставать, скоро воевать".
Из густого молока тумана неожиданно вырисовался ствол с дульным тормозом. Несколько секунд он как бы парил в клубящемся мареве и вдруг прочно врос в лобовую броню танка. Туман медленно сдувался с высоты, постепенно сворачивался, один за другим обнажая темные силуэты танков. Целая колонна тридцатьчетверок! И когда они так скрытно и неслышно подошли! На душе сразу стало веселее.
На высоте было тихо, с переднего края слышался говор, слов было не разобрать, слышал я после контузии плохо, сказывалась и усталость. Сознание выполненного долга и предвкушение близкого отдыха снизило порог бдительности и постоянного напряжения на передовой.
И я на минуту выключился из войны.
Ветер сдвинул с луны рваную тучку, и выглянувший в просвет месяц осветил передний край. Но этого мгновения оказалось достаточно, чтобы сердце оборвалось куда-то вниз и стало биться в неприличном месте. То, что я увидел, заставило волосы (а они тогда у меня были в количествах, не поддающихся точному учету), зашевелиться на голове.
А сапоги приросли к земле. При свете луны на бруствере только что выкопанной траншеи поблескивало оружие.
Но оно лежало стволами ко мне!..
Только сейчас я заметил, что грунт выброшен в мою сторону. Немцы! Вот почему я не разобрал слов не по-русски! Я прошел своих, и боевое охранение меня пропустило, не заметило. Задремали, наверное. Два немца, на которых я натолкнулся, видимо часовые, сидят в неглубокой траншее и, повернувшись друг к другу ко мне в профиль, невеселый ведут разговор.
Дальнейшее хорошо известно из литературы и кинофильмов. В подобной ситуации советский воин забрасывает противника гранатами и приводит в штаб полка немецкого генерала.
Ничего этого со мной почему-то не случилось. С трудом отрывая ноги от земли, пячусь, стараясь не шуметь и не выпуская их из виду. Но нервы не выдерживают, поворачиваюсь и бегом. Услышав шум, немцы спохватываются и открывают огонь. Несколько трассирующих пуль быстрыми огоньками прошмыгнули в ногах. Поздно! Я уже прыгаю в воронку от бомбы и прямо на голову своему комбату. "Кухню привел!" запыхавшись, докладываю ему. А комбат только задремал и визиту не обрадовался: "Пошел ты со своей кухней!" неоригинально сказал он, и, посмотрев на свои трофейные часы со светящимся циферблатом, уже спокойнее добавил: "Ложись спать! Скоро атака!"
Приморская Армия начала наступление весной сорок четвертого года с плацдарма под Керчью, захваченного еще поздней осенью сорок третьего. Часть войск расположилась в катакомбах, там было спокойно в смысле бомбежки и артобстрела, но приходилось передвигаться почти ощупью. В этих катакомбах ютились тысячи людей, не успевших эвакуироваться при отступлении, в основном женщины и дети. На них было страшно смотреть. От голода, отсутствия свежего воздуха и недостатка движения они превратились в скелеты, обтянутые кожей. Эвакуировать их на Большую Землю не представлялось возможным - плацдарм простреливался насквозь, продовольствие поступало в ограниченном количестве, только для войск.
Когда начиналась раздача приварка, дети выстраивались вдоль стен, держа в руках кружки, миски, консервные банки и молча смотрели на проходящих с котелками солдат огромными - во все лицо - недетскими глазами.
И каждый отливал по ложке. Пока дойдет до своего места - в котелке дно видно.
Одним из первых на этот плацдарм переправился на плотиках взвод Александра Дерюгина. И только он поднял людей в атаку рядом разорвалась мина. Удар был такой, что отдалось в затылке. Подбежал санитар, наложил на ногу жгут. Ночью на носилках поднесли к отходящему пароходу. У трапа стоял военврач и в темноте сортировал раненых: Куда ранен? Тяжело? Легко? Тяжелых в трюм. Легких на палубу.
- Почему в трюм? - спросил Саша.
- Ты тяжелый. Все равно не выплывешь.
И правда, если пароходик потопят, легкораненые хоть за доску ухватятся.
Суровая и жестокая правда войны.
Рота должна занять оборону на реке Черной. Есть такая, от нее до Сапун-горы рукой подать. Да не сразу подашь бой там был тяжелый. Место нам известно, рекогносцировка была. Решаем сократить путь и из-за небольшой высоты выходим в распадок прямо перед нашими будущими позициями. Втроем идем впереди: командир роты Вася Тещин, прозванный в полку за храбрость и имя Василий Иванович Чапаем, я и молоденький лейтенант, только из училища, моложе нас на пол-войны.
Только перевалили высотку тень мелькнула перед глазами. Тень мелькнула быстро, круто снижаясь на уровне глаз. Мина! Снаряд летел бы более полого. Маленькая такая, может быть даже из ротного миномета. Но для нас достаточно. Сейчас сверкнет пламя, а взрыва мы и не услышим. Ни упасть, ни заслониться рукой, ни втянуть голову в плечи - ни на что не остается времени. Мгновенное горькое отчаяние. Три года гонялась за солдатом и вот, нашла. Утлый челн уже готов перевезти через Реку Вечности и Солдат с веслом уже стоит за спиной.
Чуда не происходит. Мина попадает лейтенанту в грудь… Но мы… Мы остаемся живы! Все не веря, и не понимая, оглушенные и забрызганные чужой кровью, не решаясь посмотреть на то, что только что было нашим товарищем, мы понимаем: не мы первые попались в этом распадке он у них давно пристрелян. Кинуться назад не спасение, мины найдут нас на обратном скате. Остается один выход вперед! Лишь обменявшись полувзглядами, мы понимаем друг друга и бросаемся к немецким траншеям. И все за нами. Опешившие от такой наглости и неожиданности немцы не успевают перенести огонь, а мы уже прыгаем в старые, полу-обвалившиеся окопы нашей старой обороны.
Чем ближе к противнику тем безопаснее.
Восход и заход солнца самое подходящее время для снайперов. Лучи идут параллельно земле, и стоит чему-нибудь блеснуть: оптическому прицелу, консервной банке, новенькой, только что полученной медали, мгновенно следует выстрел.
По траншее переднего края идем с сержантом Сидоренко. На секунду задерживаемся у пустого пулеметного гнезда глянуть в сторону противника. Это автоматизм. Когда и куда бы ты ни шел по траншее все время поглядываешь на немецкие позиции.
У Сидоренко на груди гордо поблескивает накануне вечером врученная командиром полка медаль "За отвагу". Луч солнца упал на медаль, и она сверкнула. В ту же секунду раздался выстрел. Пуля ожгла ему висок и сухо щелкнула в противоположный бруствер. Глаза сержанта подвернулись вверх, обнажив белки, оглушенный он стал оседать. Я подхватил его под мышки, он тут же пришел в себя, с остервенением рванул с груди медаль и размахнулся швырнуть ее за бруствер.
"Погоди! останавливаю его. Ты ее спрячь в карман". Опытные солдаты колодку пристегивают к гимнастерке, а медаль опускают в нагрудный карман.
И на груди, и не блестит.
Знамя на Сапун-горе
По счастливой случайности Севастополь был освобожден 9 мая 1944 года, в будущий через год День Победы. В памяти народной эти даты слились, и день освобождения города-героя отмечается одновременно с праздником Победы. (Бои на Херсонесском мысу продолжались до 12 мая.)
Севастополь. Средоточие российской военной и морской славы.
Немцы стянули сюда огромное количество войск и техники со всего Крыма. Они находились в более выгодном положении, занимали господствующие высоты, использовали наши долговременные укрепления, на которых осажденные севастопольцы отражали атаки в 1941–1942 годах.
Ночью мы переправились через неширокую, но быструю речку Черную, перед которой топтались, а вернее ползали весь день под прямой наводкой, не поднимая головы. Лежать под прямой наводкой не очень-то приятно (а под обычным артобстрелом приятно?). В долговременной обороне успеваешь присмотреться и притерпеться к батареям противника и, увидев, особенно в сумерки, вспышки выстрелов, уже знаешь: это по соседям, а это - наша, и успеваешь до прилета снаряда прыгнуть в укрытие. При стрельбе прямой наводкой траектория полета снаряда не превышает высоты цели и время между выстрелом и разрывом настолько мало, что сухой, короткий звук выстрела "бах" практически сливается с чуть более замедленным и хриплым разрывом "трах".
Темной громадой высилась перед нами Сапун-гора ключ к Севастополю. Перед ней была высота поменьше, на ней сидели немцы. Вечером, когда стало смеркаться, и противник решил, что на сегодня война уже закончена, мы тихо, без выстрела, стали взбираться на нее. Ползком пробираясь в темноте, перелезали через какие-то, довольно часто попадавшиеся, разбросанные в беспорядке мешки, которыми, по-видимому, были укреплены позиции немцев. Один "мешок" вдруг застонал и заворочался. Наши солдаты! Днем пытались взять высоту с ходу, Санитары! Один еще жив…
Подобравшись к первому дзоту, я успел заметить в амбразуру, как один из немцев, стоя спиной к нам, прикуривает папиросу. Старший лейтенант Псел "уронил" в дзот через вытяжную трубу гранату и, отскочив в сторону, сказал: "Нате! Прикурите, гады! У бывшего севастопольского моряка Алексея Псела были с немцами свои счеты.
Высота наша. Немцы заметили нас слишком поздно. Теперь на Сапун-горе, прямо напротив нашего расположения, виден вход в железнодорожный туннель. Там, прикрытые толщей горы, разместились немецкие штабы и командные пункты.
По-видимому, эта высота имела большое значение, потому что командир корпуса генерал Кошевой прислал майора из оперативного отдела проверить, действительно ли мы ее взяли и та ли это высота.
Но и противник спохватился, что потерял важный подступ к Сапун-горе, и на следующий день с утра начал наступать. Атаки следовали одна за другой. Лейтенант-артиллерист, находившийся в нашем батальоне для корректировки огня своего артдивизиона, и двое его радистов отстреливались вместе с нами. Особенно ожесточенно рвались на высоту подразделения крымских татар-предателей. Они знали, что их ждет. Командир 2-й роты лейтенант Муратов из Казани, услышав отчетливо доносившиеся возгласы на татарском языке, совершенно вышел из себя. Его нельзя было удержать, русским языком он владел неважно и лозунг "За Родину! За Сталина!" как-то естественно трансформировался у него в более популярный и не менее действенный "Впирод! Ебона мат!" Он первым бросился в контратаку. Смерть настигла его у самых вражеских траншей, осколок попал в голову. Ночью мы вынесли его и похоронили. Все его любили в батальоне: и бойцы, и командиры, беззлобно посмеиваясь над его отвращением к свинине.
Среди крымских татар предателей было, вероятно, не больше, чем в другой национальности, но сформированные из них карательные отряды отличались неслыханной жестокостью. Это вызвало ропот недовольства даже в дружественных Германии странах, и Гитлер вынужден был разоружить и расформировать эти отряды. В дальнейшем они воевали в линейных частях германской армии.
Но это не должно было стать основанием для жестокой и несправедливой акции поголовного выселения их из Крыма.
Фронт сузился. Войск было достаточно. Раненые не хотели уезжать в тыл дальше медсанбата, надеясь принять участие в штурме. Не без основания опасаясь, что часть снимут с передовой и отведут во второй эшелон, командиры всеми правдами и неправдами отстаивали участие своих подразделений в наступлении так велика была магия слова Севастополь.
Ударный батальон был сформирован из остатков 844-го стрелкового полка на базе его первого батальона, куда я накануне штурма был переведен из своего родного третьего. Перед наступлением в подразделениях были созданы штурмовые группы, и каждой вручили знамя кому выпадет солдатское счастье установить его на Сапун-горе. Вспоминая об этом, в книге "Годы военные" маршал Кошевой упоминает и мою трудную фамилию. Есть она и в Отделе Освобождения Севастопольской панорамы.
Первая попытка овладеть Сапун-горой была предпринята 26 апреля. Успех гарантировал бы освобождение многострадального Севастополя в течение последующих двух-трех дней как подарок стране к празднику 1 Мая. Накануне командование решило во что бы то ни стало взять языка. Это и во всякое время трудно, а тут оборона противника, сильно сжатая, плотная и, все время начеку.
Командир полка вызвал четырех солдат: Владимира Алпатова, Анатолия Пархоменко и двух Александров, Колесникова и Шакая. Пожилой военный в плащ-палатке, под которой знаки различия не были видны, сказал: "Ребята! Я член Военного Совета. Тому, кто возьмет языка Героя, остальным Знамя". Разведчики молчали.
Ночью все четверо перемахнули через наш передний край и поползли по нейтральной полосе. Добравшись до спирали Бруно колючей проволоки, густо растянутой перед траншеей, залегли возле наших убитых, несколько дней назад безуспешно пытавшихся захватить первые траншеи немцев. Было уже тепло, трупы распухли и разложились, лежать возле них было тяжело, но все же какое-то укрытие.
Из немецкой траншеи кто-то, видно, чтобы не уснуть, методически, через равные короткие промежутки времени, посылал мины из ротного миномета. Маленькие эти мины летели с легким пришептыванием пш-пш-пш и негромко рвались на нейтралке. Время от времени в небо с шипением взлетали ракеты, вокруг становилось светло и еще более опасно. Одна из ракет, не успев догореть в воздухе, упала на спину Пархоменко. От удара и ожога Анатолий вскрикнул и вскинулся, в ту же секунду немцы взяли его на кинжальный пулеметный огонь, и он мгновенно упал мертвый.
Пока немцы били в одну точку, Шакай и Алпатов отползли в сторону и в те редкие мгновенья темноты, когда предыдущая ракета уже догорела, а следующая еще не успела осветить нейтральную полосу, они, прижимаясь к земле, добрались до своих и доложили, что Пархоменко и Колесников убиты.
Но Колесников был жив! Находясь рядом с Анатолием, он под непрекращающимся огнем пулемета пододвинулся к одному из трупов и, прикрывшись полой шинели убитого, замер.
Так он пролежал сутки.
Когда на следующую ночь он с трудом перевалил через бруствер нашей траншеи, его нельзя было узнать. Весь почернел, из-под обломанных ногтей сочилась кровь…
Штурм Сапун-горы начался утром 7-го мая. Чтобы добраться до нее, нужно было пересечь долину, вдоль которой по невысокой насыпи проходила железная дорога. Долина была так широка и так открыта, что перебежать ее под огнем противника представлялось абсолютно невозможным. Я надеялся добежать живым или доползти раненым, после подберут только до насыпи.
Это был тяжелый штурм. Несколько раз мы поднимались в атаку и снова залегали. Наша авиация и артиллерия работали беспрерывно, подавляя огневые точки противника, чтобы дать нам подняться. Во второй половине дня удалось ворваться в немецкие траншеи. Забыв всякие позывные, охрипшим и срывающимся голосом я кричал нашему начальнику штаба: "Мануйлов! Мануйлов! Перенесите огонь! Переносите огонь выше по Сапуну! И - вперед, и - выше".
Но это оказалось не так просто. Сзади по нам били оставшиеся на Сахарной Головке немцы она была очищена только на следующий день, сильный огонь велся с вершины горы, да и гора оказалась гораздо выше, чем это казалось издали. Лезешь на нее, лезешь, вроде уже и вершина близка, а это только уступ, терраса, и гора начинается снова.
Вначале знамя было в чехле, чтобы не выделяться и не привлекать внимания противника. Его нес парторг роты Евгений Смелович, а не комсорг, как в первые годы его представляли экскурсоводы панорамы. Перерезанный пулеметной очередью, он был убит, и не на вершине, как это "художественно" изображено на диораме, а на склоне горы, когда знамя было еще в чехле.
Командовал штурмовой группой командир первого взвода первой роты младший лейтенант Петр Завьялов. Он подбежал, сорвал чехол и вручил знамя молодому необстрелянному солдату, прибывшему к нам с пополнением на Сиваше я его и в комсомол принимал Ивану Яцуненко. Иван брать знамя не хотел. Это был его первый бой, и он находился не в лучшем состоянии. И выбрал его Завьялов не из политических соображений, а из чисто боевых: солдат со знаменем не солдат, ни стрелять, ни бросить гранату, а нас осталось уже немного. Знамя он все же взял. И тогда его отец, Карпо Яцуненко, схватил ручник ручной пулемет и побежал впереди сына. Этот трогательный момент в Севастопольской диораме не отражен вовсе. А жаль.
За ними поднялись все, кто оставался в живых. Под незатихающим огнем, почти лежа, установили знамя непосредственно перед немецкой траншеей, в которой еще сидели гитлеровцы, и закрепили его двумя камнями.
Илья Пирог был ранен в ногу. К нему подбежала медсестра. В этот момент Илья увидел, как из-за камней высовываются два автоматных ствола.