Левой рукой успел Илья перебросить туда гранату, автоматы исчезли, но знамя, задетое пулей, стало падать. Илья удержал его и пододвинул третий камень, надежно закрепив знамя.
Было около семи часов вечера.
9 мая утром начался штурм Севастополя.
Только под Сталинградом пришлось видеть такой энтузиазм бойцов и командиров, как при штурме Севастополя. Многие из штурмовавших были сталинградцами, и может быть тогдашняя победа рождала новую.
Вначале немцы отстаивали каждую пядь. Но часам к двенадцати удалось выбить их из траншей, и они покатились к городу. Неожиданно от Севастополя стали подниматься в контратаку густые цепи немецкой пехоты. Еще и еще! Да их там тысячи! Нас осталось не так много. Появилась реальная угроза, что сбросят с Сапун-горы. При одной мысли, что ее придется брать еще раз, стало не по себе. Тысячи солдат и офицеров полегли в Инкерманской долине два дня назад и все сначала?.. Лихорадочно занимаем оборону и кричим в телефоны и просто, обернувшись назад: Артиллерия!! И как множество раз до этого и не раз после, артиллеристы выручают пехоту. Поднимается шквал огня. Снаряды и мины рвутся в гуще немецких цепей. Контратака противника захлебывается, немецкие цепи залегают.
Бог войны выручает царицу полей.
Правее нас на город наступали части 2-й Гвардейской Армии. Когда их передовые подразделения достигли бухты Северная, немцы уже успели взорвать мост и спешно окапывались на противоположном берегу. Не дать закрепиться! Форсировать с ходу! Но на чем? Предприимчивые солдаты уже разувают разбитые немецкие автомашины и надувают камеры. Но этого мало. Вдруг кто-то заметил, что возле находившегося поблизости кладбища штабелями сложены новенькие, что называется с иголочки, гробы, предусмотрительно заготовленные для немецких офицеров. Двое расторопных ребят приволокли гроб, поставили на воду не течет, добротно сделан. Один сел, покачался не тонет! Второй примостился на другом конце. Все наблюдали с нескрываемым интересом. Убедившись, что гробы не тонут, солдаты мигом их похватали, поставили на воду, расселись попарно и, подгребая саперными лопатками, поплыли на ту сторону.
Десант на гробах!
Такого и в кино не увидишь.
Над нами появляется шестерка ИЛов. Вероятно, перед вылетом пилотов ознакомили с обстановкой, но она уже успела измениться. Штурмовики разворачиваются и на бреющем полете заходят… на нас! Тут и простым глазом видно, где свои, где чужие: мы лежим головами к Севастополю, а немцы ногами. Видно, летчики ребята молодые, да и не остановишься в воздухе рассматривать, что к чему.
Случай, впрочем, на войне не такой уж редкий для авиации и артиллерии. На своей шкуре не раз испытал. По этому поводу на фронте ходила грустная байка: дать по своим, чтобы чужие боялись.
Первый самолет уже с подлета открыл огонь. Как назло, кончились ракеты. Что делать? Сейчас своих постреляет! Вскакивая, перехватываю автомат в левую руку и, сорвав с головы шапку-ушанку, с остервенением потрясаю ею в воздухе, добавляя к этому впечатляющему жесту словесную "пулеметную" очередь солдатского фольклора, хорошо усвоенного за три года войны. Из всей этой эмоциональной речи единственно безобидным было междометие "Ах"…
Помогло! Летчик ведущего самолета, по-видимому, командир эскадрильи, свесил голову, прилип к фонарю кабины, довернул машину на меня, прижал пониже, потаращил глаза в больших очках и помахал рукой в краге: Понял, мол, свои! Провожая его сердитым взглядом и погрозив на прощанье кулаком, заканчиваю свою речь чем-то вроде, чтоб ты был здоров. (За точность цитаты не ручаюсь.)
Штурмовики пошли на второй круг и появились над противником.
Вероятно, это был единственный случай "прямого" разговора пехоты с авиацией.
Обидно мало написано о летчиках-штурмовиках. Все больше об истребителях и дальних бомбардировщиках. Штурмовики это пехота неба. Созданные для борьбы с танками противника и уничтожения его живой силы на переднем крае и в ближних тылах, летали они не быстро, не высоко и не далеко. Неожиданно появлялись на бреющем полете и, прежде чем их успевали заметить, нависали над траншеями, забрасывая бомбами и поливая огнем пулеметов и маленьких катюш. По ним вели огонь, кто из чего горазд: и из стрелкового оружия, и из пулеметов и минометов.
С волнением следили мы из окопов за боем, ждали возвращения самолетов. Летят! У одного бок вырван, у другого в крыле дыра небо видно, третий дымит и плюхается на землю, едва перевалив нейтральную полосу. Кидаемся к самолету, вытаскиваем ребят, затаскиваем к себе, перевязываем, кормим, поим, чем нашлось. Они, возбужденные, не остывшие после боя, громкими молодыми голосами рассказывают и показывают руками, как было дело, и сидят с нами, пока стемнеет, и уходят в свои части, где уже, быть может, на них пишут похоронки…
После налета штурмовиков в стремительную атаку бросились все. Артиллерия не успевала переносить огонь. Бегущие, на ходу оборачиваясь, кричали: Передайте артиллерии перенести огонь! Бьют по своим! И снова вперед. А команду своеобразной эстафетой передают дальше. В третьем часу дня над городом взвился красный флаг. Севастополь снова стал нашим. Но город был разрушен, и к вечеру многие части вернулись на Сапун-гору. Счастливые и радостные от победы, оттого что Севастополь наш, что война отдалилась на какое-то время и расстояние, разожгли костры и сидели, выпивая и закусывая, чем интенданты порадовали и что Бог послал трофеи, стало быть, как и при всяком наступлении. В темноте от подножия Сапун-горы, со стороны Севастополя и со стороны Инкерманской долины стал подниматься и быстро разрастаться импровизированный фейерверк из всех видов оружия. Стал известен приказ Сталина о присвоении севастопольских наименований частям и соединениям и о салюте в Москве в честь освобождения города.
Внезапно прямо передо мной возник громадный красный, с черными прожилками столб огня, похожий на перевернутую, и поставленную на вершину пирамиду. Еще один. И еще. Это не салют! Бомбы! Разбивая лбы, ныряем друг на друга в большую воронку, вокруг которой на всякий случай сидели.
Рано демобилизовались. Немцы еще на Херсонесском мысу, и до их ближних аэродромов рукой подать. Война еще не закончилась.
Вернемся к знамени.
Спустя столько десятилетий, наверное, не очень понятно, почему так много о знамени. Знамя символ. Водружение его знак победы. За штурмовыми группами, которым вручено знамя, наблюдают тысячи глаз. И те, кто непосредственно участвует в боевых действиях, и те, кто их обеспечивает. А уж всякое начальство и высокое командование не отрывает глаз от биноклей и стереотруб, и когда Знамя появляется такой восторг, такая радость, такое "Ура!" разносится на позициях… Когда появилась возможность встать во весь рост и оглядеться, увидели вдалеке еще одно знамя. Но это не огорчило нас. Самое трудное сделано. Впереди Севастополь!
Кубарем скатываюсь с Сапун-горы и бегу через долину на старый КП батальона доложить комбату. В блиндаже у него собрались под бетонными сводами сорок первого года какие-то люди, вроде бы и военные, со знаками различия и полевыми сумками, но форма сидела на них как-то нескладно, без того изящества, которое свойственно настоящему фронтовику. У многих были фотоаппараты, на коленях лежали блокноты. Корреспонденты! Увидев меня, они оживились. Возбужденный и запыхавшийся, я лихо откозырнул, собираясь доложить комбату, но он меня опередил и взволнованно, с надеждой в голосе, спросил: "Ну, что? Установили знамя? Установили! в счастливом возбуждении выкрикнул я. И, стремясь быть объективным, уже тише добавил: Только, по-моему, там еще до нас кто-то установил", - честно поделился я своими сомнениями.
(Впоследствии выяснилось, что первыми установили мы штурмовая группа 1-го батальона 844-го стрелкового полка 267-й Краснознаменной стрелковой Сивашской дивизии. Из-за этого моего "доклада" комбату произошла некоторая путаница и в документах музея освобождения Севастополя одно время значилась другая дивизия, а все фамилии наши. В связи с возникшей полемикой звание Героя Советского Союза было присвоено И. К. Яцуненко лишь в 1954 году, к 10-летию освобождения Севастополя.)
Лица присутствующих потускнели. На комбата было больно смотреть. Разочарованные корреспонденты позакрывали блокноты и, раздраженно запихивая их в полевые сумки и планшеты, стали выбираться из блиндажа.
Когда все разошлись, комбат, выдержав мхатовскую паузу, в течение которой, мне казалось, я неудержимо проваливался сквозь землю, глядя куда-то мимо меня, тусклым, безнадежным голосом убежденно сказал: "Первый раз вижу еврея такого дурака!"
Последующая жизнь не раз подтверждала этот диагноз…
В Прибалтике
Небольшой литовский городок был занят немцами без боя. Проснувшись поутру, жители увидели разгуливающих по улицам солдат. Маленький мальчик подивился невиданной доселе, темной военной форме. Его отец был партийным работником и разбуженный на рассвете стуком в окно, полуодетый, выскочил и ушел следом за покидавшим город советским активом. Больше мальчик отца никогда не видел.
В низкое окно мальчику была видна толпившаяся у лавчонки на противоположной стороне улицы очередь за хлебом. Мимо проходил немецкий фельдфебель. Заметив какой-то непорядок, он подошел к очереди: "Орднунг!" фельдфебель грубо растолкал собравшихся, перестроил их и, прилепив цепочку к стене, довольный, оглядел свою работу. Неожиданно он вгляделся в одного из стоящих: "Юде?" Седой старик утвердительно кивнул. Немец вывел его на середину улицы, достал из-за голенища гранату и, размахнувшись, сильно ударил несчастного по голове. Обливаясь кровью, старик замертво упал на мостовую с раскроенным черепом. Потрясенная очередь не шелохнулась. "Орднунг!" Еще раз гаркнул фашист и с сознанием выполненного долга, стуча коваными сапогами, пошел дальше.
Новый порядок был установлен.
Мальчика и его мать приютили на дальнем хуторе, где их никто не знал.
Шло время. К концу войны мальчик уже стал понимать что к чему.
Однажды он увидел, как на опушке близлежащего леса показалась группа людей в непривычной военной форме. Они о чем-то оживленно говорили, потом решительно двинулись вдоль леса, даже не взглянув на одинокий хутор у дороги.
Некоторое время опушка была пуста. Затем из леса вдруг хлынул поток военных. Безостановочно вытекали из-под деревьев неровные колонны, издали казавшиеся толпами. Винтовки, карабины, автоматы, разобранные минометы на плечах, разношерстное обмундирование, кто в сапогах, а кто еще и в валенках, в ботинках с обмотками, в шинелях и бушлатах, телогрейках и полушубках, в шапках-ушанках и фуражках. Тысячи и тысячи людей непрерывно выплескивались из леса. На головных уборах был значок, памятный мальчику по далекому мирному детству - пятиконечная звездочка.
Красная Армия шла к своим последним победным битвам.
После освобождения Крыма и Севастополя, 51-я Армия неожиданно оказалась в глубоком тылу. Солдаты и офицеры, уставшие от непрерывных боев, полуоглохшие, пропыленные и просоленные, с изумлением прислушивались ко вдруг наступившей тишине. Как будто война окончилась, и наступил долгожданный мир. Мылись, стирались, чинили обмундирование и загорали на солнышке. Солдатское белье развешивалось на кустах и раскладывалось на траве в открытую - немецкая авиация уже не летала над Крымом. С недоумением смотрели на медработников, предостерегавших об опасности солнечных ожогов.
Но до конца войны оставался еще год. Отдых длился недолго. Погрузились в эшелоны и двинулись на север. Разгрузились в Городке, в сорока километрах от моего родного Витебска.
Тягостное впечатление производили руины городов и сел. В молчании проходила пехота через сожженные деревни, где регулировщики уже успели поставить таблички с названиями, но кроме этих табличек никого и ничего, лишь кое-где печные трубы и остатки фундаментов.
Началось освобождение Прибалтики.
Противник поспешно отступал. Немцы попали в "котел", из которого так и не смогли вырваться до конца войны так называемая Курляндская группировка противника.
Немцы не успели опомниться, как с ходу был освобожден красивый литовский город Паневежис. Здесь только что прошла война, но город казался мирным и ухоженным. Поражало непривычно большое количество велосипедов, рядами стоявших в специальных решетках возле предприятий, учреждений, магазинов.
На подступах к Скуодасу нашу небольшую группу посадили на самоходки. Бой шел уже по ту сторону городка. Неожиданно из стоящего на холме над дорогой длинного сарая раздалось несколько орудийных выстрелов. Загорелась первая и последняя в колонне, пятая, машина. Оказавшиеся заклиненными между ними, три орудия, развернулись и, натужно преодолев глубокий кювет, быстро пересекли неширокое поле и, скрывшись в ближайшей посадке, открыли беглый огонь. После первых же выстрелов соломенная крыша сарая вспыхнула. Из сарая, пятясь, выползла немецкая самоходка "Фердинанд", но не успела развернуться и загорелась. Из люков попрыгали и побежали немецкие танкисты. Скрываются за холмом.
Спрыгиваем с горящей самоходки на противоположную от огня сторону. Немцы ведут по горящим самоходкам огонь из пулемета. Пули порывистым градом цокают по броне. Нет механика-водителя. Люк открыт. Механик Валиев обмяк и тихо стонет. Пытаюсь взять его под мышки. Куда там. Он взрослый мужчина килограммов на восемьдесят, а во мне от силы пятьдесят. А пули цокают. Это хорошо, что цокают. Хуже будет, когда не будут цокать… Подбегает еще один самоходчик. Вдвоем вытаскиваем раненого, кладем на плащ-палатку и тащим в безопасное место.
В каком-то разоренном местечке неподалеку от Шауляя, через которое только что прокатился бой, подошла пожилая женщина и на непривычно чистом русском языке сказала: "Солдаты! Помогите похоронить мужа. Его убили. (Не сказала кто, наверное, наши.) Он лежит в поле. Его съедят свиньи!" И она показала на видневшееся неподалеку тело покойного, возле которого уже бродили разбежавшиеся с фермы свиньи. Перед войной у Шейнина я читал, что свиньи едят покойников. Но тут, среди войны, это звучало настолько неожиданно, что мы опешили. Женщина не причитала, не плакала. По-видимому, это была семья русских эмигрантов, осевших здесь после революции. Что-то аристократическое ощущалось и сейчас в манере ее поведения, чувстве собственного достоинства, с которым она обращалась к нам в эту трагическую минуту. Они занимали двухэтажный чистенький особнячок, в сущности, довольно скромный, но представляющийся нам, по нашим тогдашним понятиям, верхом архитектурного совершенства. Женщина была высокая, худощавая, седоватые волосы обрамляли когда-то красивое лицо, держалась она прямо, даже изящно. Но главное, что поражало язык. Он разительно отличался от того, к которому мы привыкли на фронте. Это был язык Тургенева, нынче уже никто так не говорит.
В Шауляе упорный бой разгорелся в районе кожзавода. Но вот уже солдаты выносят новенькие седла и переобуваются в хромовые сапоги. К вечеру город был в наших руках, хотя в отдельных местах еще была слышна перестрелка.
Когда наш батальон подходил к городу, на самой окраине, где дорога поднималась на холм, лежала убитая девушка. В черном платье, молодая, открытыми голубыми глазами смотрела она в чистое небо своей родины. Кто она? Как попала под руку отступающим фашистам? Спросить было не у кого.
Шауляй в этом бою пострадал мало, почти не было разрушений, лишь в отдельных местах пожары изуродовали прекрасное лицо города. В целом город хорошо сохранился к большой радости его жителей и освободителей.
Но эта радость, как часто бывает на войне, оказалась преждевременной. В августе сорок четвертого, войска окруженной Курляндской группировки предприняли попытку вырваться и уйти в Германию на соединение с основными силами вермахта. Завязались ожесточенные бои. Положение осложнялось тем, что основные силы и средства были брошены на главный театр военных действий на Берлин. Прибалтийский Фронт считался второстепенным.
Наш батальон занимал оборону в районе местечка Кужей (Кужи) под Шауляем. На редкость солнечное лето сменилось теплой сухой осенью. В одно такое погожее утро на дороге перед нашей обороной появилась танковая колонна противника. Стало тревожно. Задержать танки было нечем, из-за недостатка войск оборона была сильно растянута. Вообще-то, позади нас, в глубине обороны, дежурил ИПТАП истребительно-противотанковый артиллерийский полк, поджидая, откуда появятся и куда направятся танки. Полк был полностью механизирован и очень подвижен. Но где он сейчас?
По цепи поступила команда: с танками не связываться, любой ценой отсечь пехоту.
Пехоту мы не пропустили. Но с немецкими танками в собственном тылу не очень-то уютно… Наша сорокапятка выдвинулась на прямую наводку, в неравном бою расчет погиб. Но немцы не догадались проутюжить позицию, торопились. Командовал этим орудием украинский парень, огромный детина, о таких в народе говорят: косая сажень в плечах. Он был контужен, но быстро пришел в себя. Увидев, что танки прошли передний край и удаляются в глубину нашей обороны, он раскинул свои огромные ручища, схватил лафет, развернул пушку вслед прорвавшимся танкам и стал посылать снаряд за снарядом. Последний в колонне танк загорелся! Дружное "Ура!" разнеслось над окопами. Имени этого парня никто не помнит. В полку его добродушно ласково называли Полтавская Галушка напишем эти слова с прописных букв.
Когда немного притихло, командир батальона майор Иващук, тот самый, которому я докладывал о знамени на Сапун-горе, подвыпив, выехал из посадки. Рядом разорвался снаряд. Лошадь испуганно прянула в сторону. Комбат остановился, повернувшись к немцам, погрозил им кулаком. Второй снаряд лег под лошадь…
Через несколько дней, когда стало ясно, что немецкий прорыв не удался, поехал в медсанбат проведать раненых и вдруг остановился как вкопанный: прямо передо мной, у крайней палатки темнел свежий холмик, и на наспех сколоченной пирамидке было написано майор Иващук.
В санбате сказали, что у него нашли залитое кровью письмо, в котором разобрали мою фамилию. Наверное, вспоминал меня недобрым словом за нелепый доклад после штурма Сапун-горы…
Августовские бои были очень тяжелыми. Многие мои товарищи сложили свои головы и спят вечным сном в литовской земле. Прошли годы и те литовцы, кто воевал на стороне гитлеровской Германии, глумятся над их заброшенными могилами…
Как переменилось время!