В эти дни движение по шоссе шло в несколько рядов и только в одну сторону из Москвы на восток. Навстречу двигались только редкие трамваи. Стремясь объехать остановившийся транспорт, кто-то первым выехал на трамвайные пути, за ним потянулись другие, и вот уже пустые трамваи, покинутые вагоновожатыми и кондукторами, сиротливо стоят одинокими островками в пульсирующем море автомашин. В течение дня движение все больше замедлялось и к вечеру остановилось совсем…
Образовалась гигантская, многокилометровая пробка, начинавшаяся у контрольно-пропускного пункта и заканчивающаяся чуть ли не в центре Москвы, у Заставы Ильича, где сама площадь и впадающие в нее улицы позволяли развернуться.
Пробка представляла собой пестрый конгломерат грузовых и легковых автомобилей немногочисленных тогда марок, трамваев, пароконных бричек и подвод, всевозможных тележек и даже детских колясок с домашними вещами. А по обочинам шоссе молча шли вереницы людей: мужчины, женщины с узелками, корзинами и небольшими чемоданами.
Не разговаривая друг с другом, хмурые и озабоченные, они деловито пробирались сквозь сутолоку. Это были рабочие заводов и фабрик, эвакуированных из Москвы, которым не хватило места в эшелонах с оборудованием и станками, и теперь шедшие пешком в назначенные пункты сбора.
С наступлением сумерек сквозь затор стали пробираться неровные колонны-цепочки учащихся московских ремесленных училищ. Молодые ребята и девушки в черных шинелях и таких же черных шапках-ушанках, лавируя между плотно стоящими рядами транспорта, во главе со своими воспитателями и мастерами, уходили в тыл, чтобы осесть в подмосковных городах, или в пути, на отдаленных станциях, погрузиться в эшелоны. У каждого через плечо перекинута белая наволочка с продуктами, выданными на дорогу. В наступившей темноте эти белые наволочки были видны далеко и еще долго мелькали среди скопища машин, резко выделяясь белыми пунктирными линиями.
В тот день, в этой сложной и непредсказуемой обстановке, когда неизвестно, придется ли когда-нибудь увидеться вновь, я навестил свою будущую жену. Семья жила в 443-й школе, где отец был директором. (Когда после войны началась борьба с космополитами, его вызвали в районо и сказали, что еврей не может быть директором русской школы. Он подал заявление об уходе и вскоре скончался…) Федоровские жили возле Прожекторного завода во Владимирском поселке на Владимирской улице, и Владимир Осипович именовался друзьями "удельным князем Владимирским". Это был добрейшей души человек. Преподавал он математику не самый любимый школьниками предмет. Естественно, приходилось ему назначать и переэкзаменовки. С этими учениками он все лето совершенно безвозмездно занимался сам, а его жена их кормила…
Сама она много лет заведовала учебной частью младших классов. В крупных московских школах было по шесть-семь первых классов. Учительницы прибегали к ней: Дина Соломоновна! Почему вы Марьванне дали восемь евреев, а мне только двух! Успеваемость, по которой оценивался труд учителя, давали еврейские дети.
Школа находилась на шоссе Энтузиастов, жили они рядом, и это обстоятельство сыграло решающую роль в их отъезде в эвакуацию.
Неподалеку, за Новыми домами, день и ночь дымили громадные трубы ТЭЦ, устилая низко нависшее над городом серое осеннее небо хлопьями черного дыма. Жгли архивы.
Возвращаться пришлось пешком. Москву я знал больше по трамвайным маршрутам и теперь, пробираясь сквозь плотный поток идущих навстречу и занятых своими невеселыми мыслями людей, спрашивал, как пройти. Но люди не понимали, не останавливались, не отвечали, как-то странно смотрели и шли своей дорогой.
Они уходили из родной Москвы.
У Заставы Ильича поток людей начал редеть, площадь Дзержинского была пустынна, мимо Политехнического музея одиноко звенел пустой трамвай. Я вскочил в его открытые двери трамвай шел на Пироговку, в Артамоновой парк, рядом с МГПИ, где мы находились на казарменном положении. Легли не раздеваясь. Никто не спал.
Казалось, вся Москва кинулась на восток, в тыл.
Но это было не так.
В 12 часов дня 16 октября по радио выступил секретарь Московского комитета партии А. С. Щербаков и произнес краткую, взволнованную речь, запомнившуюся так: "Мы столкнулись с таким позорным явлением, как паника в Москве. Некоторые директора заводов и других предприятий на машинах бегут из Москвы по шоссе Энтузиастов вместе с кассирами и зарплатой для рабочих. Мы будем беспощадно расстреливать их. (Несколько человек расстреляли у трамвайного кольца за домиком для вагоновожатых и кондукторов, где был контрольно-пропускной пункт. Е. Г.) Обороной Москвы руководит лично товарищ Сталин. Он в Кремле".
Затем было объявлено, что в четыре часа будет выступать председатель Моссовета Пронин. В четыре часа объявили, что выступление Пронина переносится на пять, потом на шесть часов. И, наконец, сказали, что выступления не будет… Все это время по радио передавали марши, и никаких сообщений.
Вечером было объявлено постановление Моссовета о возобновлении работы метро и московских предприятий.
Москвичи вздохнули с облегчением.
21 октября в "Известиях" и других центральных газетах - все они с этого дня стали выходить в уменьшенном формате было опубликовано Постановление Государственного Комитета Обороны, объявляющее столицу с 20 октября на осадном положении. Оборона Москвы на рубежах 100–120 километров возлагалась на Командующего Западным фронтом генерала армии Г. К. Жукова, а на ее подступах на начальника Гарнизона столицы генерал-лейтенанта П. А. Артемьева. С 12 часов ночи и до 5 часов утра вводился комендантский час. Провокаторов, шпионов и прочих агентов врага предписывалось расстреливать на месте. Под Постановлением стояла краткая подпись: Председатель ГКО И. Сталин. Железной рукой наводился порядок.
Вновь заработало метро.
На магистралях и переулках взводились баррикады, устанавливались бетонные надолбы и противотанковые ежи из крест-накрест сваренных рельсов. Метро и одиннадцать основных мостов города были заминированы, пешеходное движение по ним было запрещено. Патрули по обе стороны мостов останавливали машины и сажали в них людей, которым нужно было попасть на другой берег.
В подвал Большого театра было завезено триста тонн динамита. (Так в квитанции - Е. Г.) Неужели и его было решено взорвать?! Были заминированы Колонный зал Дома Союзов и гостиница "Метрополь".
Москва готовилась к уличным боям. На Центральном аэродроме бывшее Ходынское поле размещался стрелковый корпус, предназначенный для этих боев. Шоссе Энтузиастов было очищено: кому положено выехали, кому нет вернули. По пустынному, и казавшемуся от этого широким, шоссе проезжали редкие автомашины, торопливо шли одинокие пешеходы. Восстановилось движение трамваев.
Навстречу своей гордой и трагической судьбе проходили отряды вооруженных гражданских людей. Шли пожилые люди, интеллигентного вида мужчины в очках (до войны "очкариков" не призывали), юноши, почти подростки, в рядах виднелись женщины. Вооружены они были плохо, у некоторых за плечами были охотничьи ружья… Отряды шли с развернутыми знаменами. Лица людей были суровы и решительны.
Ополчение вставало за Москву.
Моральный дух москвичей окреп. Этому в немалой степени способствовали торжественное собрание на станции метро "Маяковская", посвященное 24-й годовщине Октября, и неожиданный для всех, сенсационный военный парад 7 ноября 1941 года на Красной Площади.
В ночь с 5 на 6 ноября Военный Комендант Большого Театра была, оказывается, и такая должность подполковник Рыбин, впоследствии начальник охраны Сталина, получил приказ подготовить сукно для стола президиума и утром доставить его на станцию метро "Маяковская". Когда он туда прибыл, на импровизированной сцене уже репетировал вызванный с фронта ансамбль песни и пляски НКВД под руководством Зиновия Дунаевского. Солистка ансамбля Е. Сапегина пела "Что мне жить и тужить, одинокой". Из Куйбышева прибыли народные артисты СССР И. С. Козловский и М. Д. Михайлов. Козловскому нездоровилось, он кутался в шарф и был явно недоволен, что его вызвали во фронтовую Москву. А Михайлов, распахнув кожаное пальто, бодро расхаживал по перрону и пробовал голос. Прибывшие для участия в концерте артисты размещались в вагонах метро, стоящих у перрона.
После репетиции рабочие концертного зала им. Чайковского установили две тысячи стульев из театра Сатиры (впоследствии в этом здании находился театр эстрады, перешедший затем в "Дом на Набережной", и работал "Современник"; ныне оно не существует), оперетты (после закрытия филиала Большого Театра, куда перешла оперетта, помещение прочно занял театр Сатиры), и им. Моссовета. Стол президиума составили из обыкновенных двух-тумбовых канцелярских столов.
По традиции торжественное собрание было назначено на 18 часов. А в пять часов вечера гитлеровское командование, стремясь во что бы то ни стало сорвать собрание, бросило на Москву двести пятьдесят бомбардировщиков. Но прорваться к центру города им не удалось. Потеряв тридцать четыре самолета, немецкие асы повернули обратно.
По полуофициальной версии, правительство выехало из Спасских ворот Кремля и на автомашинах проследовало до станции метро "Белорусская", здесь руководители спустились в метро и поездом вернулись на Маяковскую, якобы для дезориентации вражеской разведки.
На самом деле, секретная линия из Кремля существовала уже тогда.
Более того, строительство МСН Метро Специального Назначения начиналось одновременно со строительством пассажирского, никогда не прекращалось и было строго засекречено. Его протяженность на рубеже веков составила триста двадцать километров, правда, всего с двадцатью станциями вблизи стратегически важных объектов.
Собрание началось в точно назначенное время.
После доклада Сталина состоялся концерт. Особым успехом пользовались Козловский и выступивший первым с патриотической арией Сусанина Михайлов. В заключение выступил Краснознаменный ансамбль песни и пляски под руководством Александрова. Правительство сидело в первом ряду.
Но особенно поразил и обрадовал всех парад. Мы услышали о нем, когда он уже транслировался с Красной Площади, и были потрясены. Я даже подумал, что это транслируется прошлогодняя запись. Обстановка была такая, что сама мысль о параде казалась не просто неправдоподобной кощунственной. Послевоенные историки и публицисты называют обстановку тех дней критической. Такой она и была. Гитлер настолько был уверен в успехе, что с войсками, наступавшими на Москву, отправил несколько вагонов красного норвежского гранита для сооружения памятника, казавшейся ему близкой и неизбежной победе. За войсками следовали эшелоны с парадным обмундированием для торжественного марша победителей на Красной Площади, а в обозе одной из частей берегли белого коня, на котором фюрер собирался въехать в город. Было выделено двести тысяч марок на поимку "врага рейха номер один" Юрия Левитана, чтобы вывезти его в Германию и заставить из Берлина оповестить мир о победе рейха.
Белого коня, должно быть, съели сами немцы во время их декабрьского отступления из-под Москвы. Судьбу парадных мундиров выяснить не удалось. А вот красный норвежский гранит действительно пошел на памятник.
Правда, несколько необычный им облицован цокольный этаж большого послевоенного дома по улице Горького (ныне Тверской), рядом с Центральным телеграфом, на углу Тверской и Огарева. По-видимому, был задуман грандиозный памятник: гранита хватило и на филиал театра Моссовета и на некоторые другие здания.
И все же, несмотря на крайне тяжелую обстановку, Сталин решил провести 7-го ноября традиционный военный парад на Красной Площади, по существу, под носом у немцев. Поначалу был назначен и воздушный парад, но из-за ненастной погоды и плохой видимости он был отменен. Парад готовился в глубокой тайне. Как всегда в таких случаях, приводилось в порядок обмундирование, чистилось оружие, проводились строевые занятия.
Подготовку оркестра Сталин поручил Буденному. Когда тот приехал проверять, как выполняется приказ - пришел в ужас! В одном из спортивных залов на окраине Москвы собрали около семисот ничего не подозревающих музыкантов. Не то что на парад на улицу их неудобно выпускать. Большинство из них было уверено, что их собрали для отправки на защиту Москвы, на передовую, которая была рядом, и пришли, кто в чем: в шинелях, бушлатах, телогрейках, в сапогах, ботинках с обмотками, с котелками и противогазами. Некоторые были в пилотках, натянутых на уши, в шапках-ушанках.
Руководителем оркестра был назначен старейший русский военный капельмейстер (дирижер) полковник царской и Красной Армии Василий Иванович Агапкин, автор популярного до сих пор марша для духового оркестра "Прощание славянки", написанного им в 1912 году, когда началась первая балканская война. К маршу были и слова:
Наступает минута прощания. Прозвенел уже третий звонок. Говорю я тебе "До свидания. Уезжаю на Ближний Восток".
Кое-как приведя разношерстный состав в относительный порядок, Агапкин вывел свое воинство на Красную Площадь в семь часов утра: из-за экстремальных условий начало парада было перенесено с девяти часов утра на восемь. Стоял лютый, небывалый для ноября, тридцатиградусный мороз. Играть было невозможно клапана замерзли.
Агапкин распорядился играть половиной оркестра, другая половина в это время отогревает маленькие инструменты за пазухой, а большие прикрыв полой шинели. Когда закончилось прохождение пехоты, Агапкин вдруг обнаружил, что не может сойти с подставки сапоги примерзли. Замешательство дирижера заметил один из командиров оркестра, подбежал и буквально отломил его от подставки. Едва они вдвоем оттащили ее к зданию ГУМа, началось прохождение техники.
Парад продолжался ровно один час, для точности и одну минуту.
А на ближайших улицах участников парада ждало сто сорок трамвайных вагонов, чтобы отвезти их на передовую!
Весь партийный и советский аппарат находился на казарменном положении, и когда в пять часов утра связные разъехались по райкомам и райисполкомам, всех застали на месте.
Сообщили о параде и киностудии научно-популярных фильмов большая часть кинохроники находилась на фронтах. То ли долго не заводилась в такой мороз машина, то ли по какой другой причине, съемочная группа опоздала, не сразу прорвалась к Мавзолею, и времени на проверку аппаратуры не оставалось: Сталин уже начал свою речь. Утро выдалось темным, шел снег, мешавший нормальной съемке. Не шел и звук!
Больше повезло киногруппе, стоявшей у ГУМа. Режиссер, видимо, не извещенный о переносе времени начала парада, на съемку опоздал, и когда началось прохождение войск, женщина-оператор Мария Сухова стала снимать проходившие колонны солдат крупным планом. Эти исторические кадры и вошли в фильм о параде на Красной Площади 7 ноября 1941 года.
Снимавший выступление Сталина режиссер Ф. И. Киселев, вконец расстроенный, ночью помчался к председателю Кинокомитета И. Г. Большакову и доложил обучившемся. Большаков схватился за голову: Мы погибли! Но куда деваться Ожидая самого худшего, позвонил Сталину. Сталин выслушал его не перебивая и неожиданно спокойно сказал: "И что вы предлагаете?" У Большакова отлегло от сердца. Сталин согласился повторить свою речь в помещении. Утром шел снег, он хорошо виден на шинелях и лицах солдат. На лице и одежде Сталина снежинок не видно имитировать не решились. На Мавзолее, несмотря на сильный мороз, Сталин стоял в фуражке, чтобы не разрушать привычный образ. Так он и снялся. (Некоторые утверждают, что в шапке-ушанке. Скорей всего, и то и другое верно: во время своей речи он стоял в фуражке, а когда закончил надел шапку, мороз был нешуточный.)
Съемка была назначена ночью. К четырем часам тридцати минутам утра выгородка в Георгиевском зале Кремля была готова. Огромные окна зала раскрыли напустить холодный воздух, чтобы у Сталина во время речи изо рта шел пар (это не получилось). Вошел Сталин. Присутствующих поразил его вид: маленький рябой согбенный старик. Ничего общего с портретами. Сталин повторил свою речь, память у него была отличная.
Но звук не шел и на этот раз!
Все понимали, чем это грозит. Согласовывать с Большаковым было некогда. Обмякший от жары юпитеров Сталин уже уходил. Киселев забежал вперед: "Товарищ Сталин! В кино полагается делать дубль!"
Сталин с сомнением посмотрел на него, молча вернулся к микрофону и повторил свою речь в третий раз.
На этот раз записали.
Через несколько месяцев, увидев Большакова на каком-то совещании, Сталин скажет ему: "А ваш режиссер смелый человек!"
В ту ночь Киселев поседел.
На фронте
Дорога
Старшина подвел к небольшому странному холму, который при ближайшем рассмотрении оказался грудой ботинок. Обувь была новая в смысле неношеная, непривычного желто-коричневого цвета, связанная попарно за шнурки. На внушительной подошве, прочность которой не вызывала сомнений, поблескивали ровные ряды крупных выпуклых шляпок металлических гвоздей. Не без оснований сомневаясь, понадобятся ли они мне осенью, а тем более зимой до этого еще дожить надо по неопытности выбрал по ноге, с недоумением глядя на старых солдат, выбиравших размером побольше. На внутренней стороне ботинок красовалась загадочная нерусская надпись "серия АД.№ 7.5". Это был первый импорт в моей жизни.
К удивлению, ни к осени, ни к зиме я не был убит и даже ранен. Зато мое легкомыслие незамедлительно было наказано. Днем ботинки хорошо намокали, а ночью смерзались и превращались в "испанские сапоги" - изощренное орудие пыток инквизиции. Пытка продолжалась, пока не началось наступление и не появились трофейные сапоги.
К ботинкам выдали по паре добротных, цвета хаки, обмоток, сразу же по меткому солдатскому определению получивших название "трансформаторы" или "разговоры". Возни с ними было немало, в походе то и дело слышалось: "Разрешите выйти из строя! Обмотка размоталась!" Я так натренировался, что "трансформаторы" как бы сами заматывались вокруг ноги, оставалось только заправить концы.
Обувь была английская, сделанная на века и, по моему глубокому убеждению, довольно давно. Ботинки полностью утратили какую бы то ни было эластичность и совершенно не гнулись ни в каком направлении, закралось подозрение, что они были изготовлены еще во времена англо-бурской войны, долго лежали без движения в армейских цейхгаузах, и вот союзники, обрадованные возможностью от них избавиться, с удовольствием сбагрили их нам. Вместо второго фронта.
Для пехоты самая плохая дорога прямая.
Глянешь: без конца и без края пролегла, устремилась к горизонту ровная лента шоссе. Господи! Это ж, сколько еще пройти надо!..
А на извилистой дороге то холм, то перелесок, то овраг, а то и просто поворот. И хоть знаешь, что сегодня предстоит пройти все те же сорок километров, глаз непроизвольно намечает кажущийся финиш. Идешь и думаешь: там, за холмом…
За холмом все та же дорога.