За частоколом сосен лучисто блещет солнце. Впереди, в полукилометре, взахлеб лают собаки. Спроста или неспроста? Слева и справа гудят автомашины. За сосняком скрипят колеса фурманок, слышится немецкий говор. Обычное утреннее движение или облава?
А у деревни Эльхталь рыщут по лесу эсэсовцы из особой истребительной команды по уничтожению парашютистов. Найдены шесть парашютов русских десантников и один грузовой тюк!…
Группа выходит к опушке. Капитан сигналит рукой: "Ложись!" Крылатых подползает к лесной обочине, минут пять наблюдает; ползком - обратно. Лицо у капитана бледное, со следами усталости, но как будто спокойное.
- Дневать будем вон в том квадрате, - шепчет он. - Мельников и Раневский! Ведите наблюдение на опушке. Сменю вас через два часа. Там деревня, фольварки на шоссе…
Для дневки Крылатых, опытный лесовик, выбрал квартал, засаженный в три яруса соснами.
Разведчики скрываются в густом мелком сосняке. Аня едва ползет. Руки, ноги как ватные. Глаза слипаются от изнеможения, от бессонной ночи. У Зины измученное, осунувшееся лицо.
- Располагайтесь! - хрипловато шепчет капитан.
Он еще раз оглядывает лес, землю. Важно не остановиться в поспелом для рубки лесу, в квадратах, где немцы пасут скот, косят сено, охотятся, собирают ягоды…
Самый "старый" в группе - белорус Юзек Зварика, ему почти тридцать лет, - вытирает ладонью потные, с рыжеватой щетиной щеки, осторожно зажимает нос пальцами, сморкается.
- Ш-ш-ш! - шикает на него капитан. - Разговаривать, шуметь, вставать запрещаю.
Аня и Зина не слышат этих слов. Они спят, обняв друг друга.
Глава вторая.
КАК ЛЕБЕДЬ СМЕНИЛ РЕЗЕДУ
"ЧТОБЫ НЕМЦЫ НЕ ВЕРНУЛИСЬ…"
Во сне Аня перенеслась домой, в Сещу. Сещу бомбили, и все они - Аня, мать, отец, сестренки - бежали под обстрелом по горящему поселку…
После того солнечного сентябрьского дня, когда советские "тридцатьчетверки" ворвались в разрушенную, дымящуюся Сещу, Аня, не переводя дыхания, взялась за новую работу. И всякий труд, даже самый черный и, казалось бы, неблагодарный, радовал ее - в Сещу возвращалась жизнь. Надо было устроить семью, прокормить ее - отца взяли в армию, больной матери хватало хлопот с сестрами. Руки у Ани были в мозолях, но она отдыхала душой. Все радовало ее в освобожденной Сеще - и первые краснозвездные "ястребки" на аэродроме, и книги Гроссмана, и стихи Симонова, открыто лежащие на столе, и то, что мама бросила в печку табличку с надписью: "Только для немцев". Ее не смущали даже те косые взгляды, которые бросали на нее и Люсю Сенчилину иные сещинские старожилы, - не могла же она, в самом деле, показывать каждому свой новенький комсомольский билет, выданный после восстановления ее в комсомоле Дубровским райкомом ВЛКСМ 12 января 1944 года, - билет № 2383601. А все-таки жаль было сдавать старый билет, который она с таким трудом сохранила при немцах.
Аня поступила на должность учетчицы в отделе снабжения штаба строительного управления НКВД, руководившего восстановлением авиабазы. Чуть не каждый вечер забегала она ненадолго к Сенчилиным. В середине октября у Люси Сенчилиной родился мертвый ребенок. Сын поляка-подпольщика Яна Маленького. До утра сидела Аня у постели рыдавшей Люси…
Как будто все шло у Ани хорошо, но потом тот покой, о котором она мечтала два страшных года, начал понемногу тяготить ее. Сразу после освобождения ее звал в разведку Иван Петрович Косырев, но Аня не могла тогда уйти из Сещи, оставить больную мать с тремя сестренками… Читая не немецкие, а советские газеты, слушая не берлинское, а московское радио, узнавая об освобождении все новых городов и о жарких боях польских и советских партизан в Липских лесах в Польше, Аня подолгу задумывалась, все чаще вспоминала пережитое. Ее тянуло в ноле, где еще валялись дюралевые обломки "юнкерсов", взорванных в небе партизанскими минами; она шла к железнодорожной насыпи - туда, где под откосом лежали, ржавея, остовы вагонов из эшелона, подорванного Яном Маленьким; подходила к взорванной гестаповцами тюрьме. Вспоминала, думала, всей душой тянулась к друзьям. Но дома ее ждали мать и три маленькие сестренки…
Когда высоко над раззолоченными осенью дубовыми уремами Ветьмы и над красавицей Десной пролетали на юг дикие лебеди, Аня глядела с неясной тоской им вслед и чувствовала себя прирученным, с подрезанными крыльями, лебедем, который, слыша трубные клики своих вольных братьев, волнуемый могучим инстинктом предков, тревожно бьет крылами и силится взлететь, чтобы угнаться в синем поднебесье за белой стаей. Впереди у стаи - неведомые опасности, немыслимые расстояния, снеговые тучи и злые вьюги. Но всякому свой путь: лебедь по поднебесью, мотылек над землей. И еще есть русская пословица: сколько утка ни бодрись, а лебедем не быть. И бессильно затихает пленный лебедь в своем тихом пруду с червяками и улитками, и насмешливо квакают вокруг лягушки…
В канун войны порой казалось ей, будто настоящая, кипучая жизнь проходит мимо "делопута" Морозовой. Руководя подпольем, она чувствовала себя в самой гуще настоящей жизни, в самом центре событий. А теперь, когда прошла первая радость освобождения, она призадумалась: так ли, как надо, она живет?
С нарастающим нетерпением ждала Аня писем от боевых друзей; тосковала по Яну Большому, Стефану Горкевичу, Венделину Робличке, Паше Бакутиной, по всем боевым друзьям. Наконец, пришло письмо от Яна Тымы. Он писал, что вступает в ряды 1-й Польской армии, и сообщал, что солдат Стефан Горкевич пал смертью храбрых под Могилевом. Потемнела Аня, стала совсем молчаливой…
В декабре нежданно-негаданно появилась в Сеще Паша Бакутина, пополневшая, красивая, в новенькой военной форме с погонами.
- Приехала погостить у вас тут денька два, - немного важничая, заявила недавняя подпольщица подругам. - Служу в особой воинской части, собираюсь лететь в тыл врага. А больше, девочки, не спрашивайте, ничего не скажу. Военная тайна!
Но как могла таиться Паша от своего прежнего командира - от Ани?
Выведала Аня у Паши, что в деревне, под Смоленском, стоит разведывательная часть, в которой служит Паша, и что там же проживает, готовясь к новому заданию, старший лейтенант Косырев.
Это известие очень обрадовало Аню. Она чувствовала себя виноватой перед Люсей Сенчилиной и ее теткой Варварой Киршиной, перед Марией Давыдовной Иванютиной. Им да и многим другим подпольщикам и связным Аня все еще не выхлопотала партизанские справки.
И вот она, взяв с собой Люсю, тетку Варвару и Марию Давыдовну, едет, разыскивает Косырева: давай-ка, Иван Петрович, справки всем сещинским подпольщикам, и никаких гвоздей!
Иван Петрович и сам понимал: виноват, давно, по совести говоря, надо было выписать эти самые справки сещинцам, да руки до этого не доходили. Чтобы как-то загладить вину, он устроил целое пиршество. Пригласили, конечно, и Пашу Бакутину, и недавнего руководителя рославльской подпольной группы - Аню Полякову. Привел Иван Петрович своего начальника - майора Стручкова. На его плечах непривычно поблескивали золотом погоны со звездочкой и двумя просветами. В тот зимний вечер впервые встретилась Аня с этим майором из штаба фронта.
Майор не только принес подпольщикам справки, но и выплатил каждой немалую сумму в качестве денежного содержания. Аня обрадовалась деньгам - семья Морозовых с четырьмя иждивенцами жила несытно.
Пили "московскую особую", открыли "второй фронт" - банку американской свиной тушенки, закусывали двухвершковым армейским салом и копченой колбасой.
Допоздна пели партизанские песни. Вспоминали, как тайно составляли карту авиабазы, как минировали самолеты, помянули погибших - Костю Поварова, Ваню Алдюхова, Мотю Ерохину, тех, кого считали погибшими, - Вацека Мессьяша и Таню Васенкову, выпили за здоровье живых друзей - поляков и чехов… Косырев по секрету рассказал Ане, что Венделин готовится лететь на свою оккупированную родину.
К Ане подсел майор Стручков. Он, видно, знал, что эта простая и тихая с виду, неразговорчивая девушка и была душой сещинского подполья. Подполья, которое за два года нанесло наибольший урон гитлеровцам в живой силе и технике…
Майор долго говорил о чем-то с Аней. Люся, прыснув, подтолкнула Пашу в бок:
- Глянь-ка, Анька завлекает товарища офицера!
На обратном пути из Смоленска в Сещу Аня все больше молчала, раздумывала над негромкими словами майора… В Сеще она сказала маме:
- Знаешь, мама, кому я больше всего сейчас завидую? Брату Сергею; мальчишка он - на год моложе меня, - а радист в тылу врага!
Мать вскинула на нее испуганные глаза:
- И не думай, Анька! Смотри у меня!…
В двадцатых числах января в Сещу пришло официальное, напечатанное на машинке письмо: Аню вызывали в Рославль для получения награды и оформления документов. Она поехала в город на попутной полуторке. В городском военкомате ее снова встретил майор Стручков. Беседа была долгой…
Потом Аня побывала на Вознесенском кладбище, где среди 137 тысяч расстрелянных и повешенных покоились многие сещинские и дубровские подпольщики; постояла у полусожженной тюрьмы, в которой четыре месяца назад фашисты пытали и мучили ее друга - польского героя Яна Маньковского и еще семьсот арестованных. Постояла и пошла медленно-медленно. На ресницах замерзали слезы…
И все же в Сещу она вернулась, пряча радостный блеск в глазах. И не награда радовала ее.
Крепко обняв мать, она тихо сказала заранее обдуманные слова:
- Мамочка! Ты уже совсем поправилась, Танюше шестнадцать - во всем тебе помощница, крыша над головой имеется, отец скоро вернется, а я вам деньги по аттестату буду присылать!… Я ухожу в армию. Надо помогать нашим, чтобы немцы не вернулись.
Над головой хрипел репродуктор с продавленной черной тарелкой. Левитан читал по радио сообщение Совинформбюро о прорыве кольца немецкой блокады южнее Ленинграда… Мать тихо вытерла слезы, плечи ее тряслись.
Аня считала дни до своего отъезда. По ее рекомендации майор Стручков вызвал с ней в Смоленск и Люсю Сенчилину. Аня, Паша, Люся - эти сещинские девчата должны были полетать в тыл врага!
Восьмого февраля 1944 года Аня и Люся простились со всеми, кого они близко знали в Сеще. В последний раз прошлись девчата по еще покрытым снегом улицам, постояли в Первомайском переулке у сожженного дома, где в мае сорок второго Аня и ее подруги танцевали с поляками, а потом составляли план авиабазы… Над пепелищем пролетел поднявшийся с Сещинского аэродрома бомбардировщик с красными звездами.
Стоя в тамбуре рабочего поезда, ухватившись за ледяные поручни, они долго махали провожавшим их родным - Люсиной маме, матери и сестренкам Ани, шестнадцатилетней Тане, четырнадцатилетней Маше, девятилетней Тасе. Сверкал морозный солнечный день. Ветер развевал темно-русые Анины волосы. Глаза девчат сияли…
Поместили Аню в уютной пятистенке в уже знакомой девушкам слободе, под Смоленском, - в самом городе немногие уцелевшие дома были полностью забиты военными. Каждую неделю к домику на 4-й Северной улице подкатывал "студер", и богатырского вида, краснолицый с мороза лейтенант-снабженец в белом нагольном полушубке и огромных валенках с таинственным видом вносил в комнатку девушек сухой паек по первой норме - формовой хлеб, сахар-рафинад, крупу, толстенный брус сала с фиолетовыми печатями на розоватой кожице, легкий табак "Слава". Табак Аня отдавала лейтенанту, и тот, бодро подмигнув ей, с тем же таинственным видом ехал на своем "студере" дальше.
Рядовых Красной Армии Анну Морозову и Людмилу Сенчилину определили в разведывательную часть при штабе Западного фронта. Бывшая подпольщица, связная партизанской бригады, разведчица 10-й армии Аня Морозова и ее подруга Люся попали в часть, прославленную такими героями, как Леля Колесова и Зоя Космодемьянская, Константин Заслонов и восемь москвичей-комсомольцев, повешенных в Волоколамске.
Пока комплектовались курсы радистов, Аня и Люся читали разведывательную литературу, штудировали теорию того самого искусства разведки, которое они два года постигали на практике. Пожалуй, больше всего им дало живое общение с бывалыми разведчиками, отдыхавшими под Смоленском перед новыми заданиями. К вылету в тыл врага готовились лучшие из лучших, самые опытные и отважные подпольщики и партизанские разведчики, отобранные из числа бойцов невидимого фронта на земле, освобожденной войсками Западного фронта. Этих людей Аня и Люся не знали по их настоящим именам, так же как никто не знал подлинных имен Ани и Люси…
- Какая жалость! - сказала Люся как-то вечером, прихорашиваясь перед зеркалом. - В гражданское одели нас. Недоело мне это коричневое платье, белый воротничок. Как монашки! А представляешь, дали бы нам военную форму, мы бы с тобой сфотографировались и карточки в Сещу послали - все бы наши так и ахнули!
Занятия на курсах радистов начались, когда в палисадниках смолисто запахли набухшие почки берез и зазвенела в гулкой голубизне звонкая мартовская капель, когда радио сообщило об освобождении советскими войсками украинского города Проскурова.
Весна. Смоленская весна. Вспоминаются родные Поляны, Сеща. Прошлой весной еще жив был Янек - Ян Маленький. Он любил Люську и был счастлив - они ждали ребенка…
Весенними вечерами, когда поют смоленские девчата за околицей, празднуя первую весну без немцев, незаметно подкрадываются неясные чувства, смутные желания. Но Аня гонит прочь девичьи думки о счастье, о любви. Надо закрыть окно, чтобы не мешали песни, надо зубрить этот "дейче шпрехен", надо долбить "морзянку"… Скучать по дому, по отцу с матерью, по сестренкам почти не остается времени…
Начали с "морзянки": "ти-ти-та-та-та" - "я на горку шла", цифра "3" - "ти-ти-ти-та-та" - "идут радисты"… Сначала работали на зуммере, потом на портативной коротковолновой радиостанции "Север". Изучали основы электротехники и радиотехники. Учились самостоятельно обслуживать радиостанцию.
Эх, ей бы в Сещу эту чудесную рацию!… Ведь на Сещинской авиабазе у немцев работало столько раций, что фашисты-пеленгаторщики никогда бы не запеленговали Анину рацию! И все разведданные шли бы прямиком в "Центр", а не кружным путем, через рации партизан и разведчиков Клетнянского леса!
Недолго училась Аня. Первого июня занятия кончились, Аня научилась быстро принимать и передавать радиограммы с пятизначным цифровым текстом, выдержала все экзамены.
Улетели в тыл врага Анины подруги - Паша Бакутина и Аня Полякова. Пришел проститься Иван Петрович Косырев. Куда улетели друзья, с каким заданием, надолго ли - такие вопросы не полагалось задавать, но Ане, обняв ее дружески, Иван Петрович сказал: "Лечу в Польшу, в район Серпц - Млава. Может, встретимся…"
Аня и Люся все свободное время читали специальную литературу, до одури зубрили немецкие разговорники, порой целый день напролет говорили друг с другом только по-немецки.
Двадцать третьего мая Аня справила с Люсей свой день рождения. Ей исполнилось двадцать три года. Чуть не до утра пели песни. Наши освободили в апреле Одессу, и теперь совсем иначе звучала Анина любимая песня "Вечер на рейде…".
Пал Рим… Шестого июня открылся долгожданный Второй фронт… Одиннадцатого июля Аня и Люся вторично проходили медицинскую комиссию. Аня побаивалась комиссии, волновалась:
- А вдруг скажут, что нервы у меня никуда не годятся?
- Главное, Анечка, не дрейфить! - уговаривала ее Люся. - Уж десять месяцев, как фашистов прогнали! А у тебя и тогда нервы были крепкие.
Аня прошла по всем статьям. А Люсю врачи забраковали из-за каких-то шумов в сердце. Сказались, видно, тяжелые роды.
Люсю демобилизовали из армии и отправили домой. Она уезжала из части домой в Сещу понурая, заплаканная. Аня собрала ее в дорогу, крепко обняла, протянула подруге узелок с кругляшом колбасы, куском сала и сахаром - для сестренок.
- Ну что ж, Люсек, - сказала она на прощание подруге, - зато наверняка жива будешь!
В тот вечер Аня впервые за долгое время всплакнула над русско-немецким словарем. Порвалась еще одна связь с Сещей. Совсем одна осталась Аня. С кем-то сведет ее судьба…
Она перешивала полученное в части темно-зеленое пальто на костюм - в костюме удобнее по лесам бегать. Дочь портного, она понимала толк в кройке и шитье. Бывало, шила своей единственной кукле платья из обрезков "материала заказчика", потом стала шить платья сестренкам и их куклам. Сестренок Морозовы назвали Таня, Маша, Тася, но куклам Аня давала иностранные имена - Эльвира, Мальвина, Жаннета, Изабелла.
Свой костюм она хотела кроить по немецкому журналу мод, но такого журнала не нашла. В Сеще-то их было завались, - немки-связистки выписывали. Пришлось шить по памяти - связистки по воскресеньям часто надевали цивильные платья и костюмы. Тот же лейтенант, который привозил ей паек, привез пистолет "TT" с патронами и экипировку - все, что могло Ане понадобиться в тылу врага из одежды.
Экипировка соответствовала ее "легенде" - работала в штабе авиабазы люфтваффе официанткой казино, делопроизводителем полевой почты, секретарем-машинисткой. Была невестой власовца - офицера РОА. Опасаясь репрессий со стороны органов НКВД, эвакуировалась с немцами на запад; ищет работу по специальности.
Это лишь общий очерк "легенды", набросок мелом; все шито белыми нитками… Надо продумать каждую деталь. Прическа должна быть немецкой, нужно сделать маникюр, подбить плечи костюма ватой, повесить на шею золотой крестик, заучить "Отче наш", побывать в церкви в Смоленске…
Часто задумывалась Аня над своей будущей работой в тылу врага. Знала одно: что бы там ни было, ей не придется, как прежде, рисковать жизнью всей семьи…
Аня продолжала настойчиво совершенствоваться в своей новой профессии. Работала на рации не только в избе, но и в ближайшем лесу. За месяц до вылета в тыл врага старший лейтенант Сергей Бажин, инструктор, готовивший Аню, дал ей, как радистке, такую характеристику: "В связь вступает хорошо. Цифровой текст принимает почти без запросов. Передача на ключе четкая. Код и радиожаргон знает хорошо и правильно им пользуется. В работе оперативна. Вывод: к практической работе на связь в тылу противника готова".
Справки, кадровые характеристики… Казалось бы, зачем они - не в "личном деле" Ани Морозовой, а в повести о ней? Однако какая волнующая картина складывается из этих сухих и деловитых строк, написанных там и тогда теми, кто готовил Аню для смертельно опасного подвига в гитлеровском тылу.
А впереди предстояло самое трудное практическое испытание. Пять дней подряд, с 14 по 18 июля, она должна была связываться с радиоузлом штаба своего 3-го Белорусского фронта (к этому времени Западный фронт разделился на три Белорусских фронта) и в условиях, приближенных к боевой обстановке, принять и передать целую серию радиограмм. А радиоузел штаба находился от нее за триста двадцать пять километров! Вскоре начальник оперативной части радиоузла подписал такой акт: "Корреспондент № 2165 передает на простом ключе в 1 минуту 100 знаков буквенного текста и 90 знаков цифрового. Качество работы на ключе - хорошее. Принимает на слух с эфира при слышимости сигнала 3-4 балла на фоне незначительных помех с аккуратной записью принимаемого текста: цифр - 90 знаков, букв - 85 знаков в минуту… Радиостанцию "Север" знает хорошо. В принципиальной и монтажной схеме разбирается хорошо. Может практически эксплуатировать рацию типа "Север". Простейшие неисправности отыскивает и устраняет быстро. Общий вывод: "Может быть допущена к самостоятельной работе на радиостанции типа "Север" за линией фронта".