Ещё я уловил две похожие, но далеко не равные < илы, которые различаю только по их последствиям. Справившись с тем, что вызвало впрыск адреналина в кровь, и измотав тело максимальным напряжением, я понял: выход из этого состояния сопровождается либо радостью и благодарностью за своё спасение Кому-то, либо безадресным гневом и гордостью за свои таланты, позволившие избежать страшного. Судите сами, вспоминая свои ощущения, и хорошо бы, чтобы у вас они не так часто повторялись, как у меня.
* * *
С первых же допросов я снял для себя вопрос доверия к следствию (а зачем, если все решил), в отличие от самих представителей следственной группы, которые поначалу проверяли, скрупулёзно сравнивая каждый шаг новой информации. Делать это было несложно, так как некоторые показания обо мне уже имелись, но в них не было ни фактов, ни конкретики. Оказалось, что о себе говорить довольно просто, гораздо сложнее проводить чёткую черту и не переходить её, когда дело касается других. Но дача показаний, как ледокол, прорубает лёд в массе неизвестного, прокладывая широкую дорогу к сроку, делает также, кроме всего прочего, небольшие трещины по сторонам, иногда цепляя чужие судьбы, даже когда этого не желаешь. Мне повезло больше, чем предыдущим, уже арестованным "соратникам", жизни этих людей в то или иное время, уже остановились, а благодаря моей конспирации и конфиденциальности многие не только не знали меня, но и я был знаком с минимумом из них, а освещать жизненный путь людей, показания которых на меня, данные ещё за несколько лет до моего ареста, лежали большой стопкой (за редким исключением не имеющих ничего общего с правдой, но лишь с попыткой сбросить всю вину на того, кого ещё не поймали), не представляло для меня никаких моральных проблем.
Да и врядле мои показания кому-то навредили, ведь к этому времени все получили уже свои годы наказаний и лишений, последним из них старший Пылев, но и тому был вынесен приговор через три месяца после моего ареста. Младший же брат и все мало-мальски имеющие отношение к принятию каких-решений и их исполнители уже готовились отбывать на этап, имея в багаже увесистые срока.
До сих пор считаю, что решение рассказать о себе с 99-процентной уверенностью получения пожизненного заключения, может быть, один из немногих достойных поступков за многие годы жизни, за которые я имею полное право уважать себя. Кстати, с принятием этого решения, началась новая настоящая борьба с самим собой.
* * *
Всё же бывало, что хорошее настроение развеивалось, и накатывали грустные воспоминания первого дня ареста. Эти четыре телефона: два беспрерывно звонящие, и два вибрирующие, каждый из которых был предназначен для определённой группы людей, пятой я звонил с уличных таксофонов, и никогда не путался. Они помогали исключать утечку всей информации и делали безопасным существование моё и других, но после ареста это уже не имело никакого значения.
Своим мощным зумом через титановый корпус полуовальный чёрный бутуз высвечивал своим цветным дисплеем, номер телефона выстреливаемый прямиком в грудь, что отдавалось тяжёлым стуком прилива крови к голове. Жить не хотелось, и даже ноющие кисти рук, казалось, наполнялись болью душевной. Да, и такие монстры империи зла, как я, тоже имеют человеческие чувства и слабости, они глубоко и надёжно спрятаны, но если вырвутся наружу, то затмят всё видимое и предполагаемое.
"Пытка телефонами" - кто бы мог подумать?! Наверняка, и опера не подразумевали, насколько это тягостно.
Я предпочёл бы всё, что угодно, взамен этому воздействию на ощетинившееся тончайшими иголками возбуждённых нервов внутреннее естество, и так истрёпанное годами игры в "прятки-выживалки". Чувство досады от того, что не остался один, а тяну за собой всю семью, только усиливало злость на свою слабость в безсилии, ведь было понятно, что ни на какую личную жизнь права я не имею. Каждый звонок постепенно становился осуждением и претензией: "Как я мог! Как… я… мог!".
К позднему вечеру звонили уже не столько из-за моей пропажи, сколько из-за появившихся проблем у самих: свет и телефоны в домах и квартирах с родственниками были отключены, выйти им никуда не позволялось, да и страшно - ни позвонить, ни понять, что происходит, дом сестры окружён с теми же условиями. Слава Богу, что дальнейшее было, по заключённой договорённости между мной и следствием, не жёстким и не вызывающим, но тогда я этого не знал, как и не знаю сейчас, куда и как приведёт нас стезя времени. Но последнее не столь уж важно, ибо железная уверенность в лучшее не покидает, и вряд ли когда покинет.
* * *
До попадания в эти, "столь отдалённые", хотя и находящиеся почти в центре столице места, и знал, и слышал и, естественно, понимал о разных мерах воздействия для получения нужных показаний. В основном я слышал рассказы об издевательствах и пытках, в лучшем случае, шантаже, и всё это из первых уст. Почему информация была такая узкая и неполная, даже не задумывался. Из прочтённого ранее знал кое-какие подробности работы подобных ведомств в "царёвы" времена, даже удавалось читать некоторые инструкции. Удивляло, что настолько необходимо знание психологии. Нисколько не заблуждаясь о том, что в МУРе работают люди с огромным опытом, предполагал для себя прежде всего меры физические, хотя сам понимал небольшое их на меня воздействие. Оказалось, что зашоренность методов является таковой лишь для обывателя. Мои оппоненты прекрасно поняли чуть ли не с самого начала, на что нужно акцентировать свои усилия, и умело этим оперировали.
Конечно, способы воздействия на интеллект, где слабых мест гораздо меньше, чем в анатомии строения человека, намного сложнее и продолжительнее, и проявляются не так быстро, как синяки на теле, но весьма действенны. Мало того, последствия воздействия начинаешь отфильтровывать, когда большая их часть уже захватила твой разум, и всё, что можно предпринять, увы, несколько запаздывает. Тем и интереснее.
Все эти методы замешаны на страстях и страхах, необходимо лишь понять, чтобы в отношении их разум уяснил, чему он сможет сопротивляться, а чему будет потакать. Человек, не контролирующий сам себя, попадается довольно быстро, будучи даже физически крепким и терпеливым. А привыкший себя контролировать, разбалансируется, если слабым местом окажется воздействие частой смены обстановки. Детский пример этого-частая смена сокамерников, камер, разрешение или, наоборот, запрещение того, что можно или нельзя другим. Самое же упрощённое в этом арсенале средств, как и всеми поминаемое - добрый и злой следователь. Но и в этом случае успешное окончание зависит от высоты пилотажа.
Человек, решивший играть "свою пьесу", должен понимать, что у каждой из них имеется свой конец, а зритель, тем более такой внимательный, как оперативный сотрудник, следователь или судья, видевший таких театральных представлений сотни, не только разборчив, но и проницателен и даже прозорлив. А потому необходимо знать, что шансов переиграть больше у них, нежели у "театра одного актёра". Хотя нужно помнить, что основой всех этих "игр" является правильное предположение количества имеющейся информации, и что цель "игры" - её добывание и подтверждение.
Когда-то над инструкциями и положениями работы с подследственными работало много людей, не только с научными степенями, но и опытом, не только со стороны полиции-милиции, но и обратной, противостоящей, а потому учтено практически всё. Хотя, по признанию самих представителей следственной группы, уже после окончания всех судов, а соответственно, и снятия всей тяжести нагрузки ожидания неизвестности, в работе с нами (представителями "профсоюза") было чему поучиться.
Как видите, и выстраиваемая перед ними новая оборона - для них не столько преодоление её, сколько приобретение нового опыта, увеличивающего осадные возможности механизмов правосудия.
Бывало всякое, и уже находясь на "девятке" (СИЗО 49/1), читал некоторые выдержки из материалов дел, где говорилось о возбуждении таких же дел на сотрудников именно за истязания, шантаж и фальсификацию, правда, странное дело, - обвиняя сотрудников в превышении полномочий и выбивании показаний, из-за которых сидел человек, самого сидельца не освобождали.
Приходилось видеть и вопиющее беззаконие, граничащее с сарказмом: уголовные дела возбуждались ещё до совершения преступления. Случалось, кто-то был осуждён, имея в основе обвинения при возбуждении дела не заявление потерпевшего, а его ксерокопию, тем более - заявление, написанное не его рукой и настолько неразборчивым почерком, что вообще непонятна суть излагаемого-то ли объяснительная в школу из-за пропущенных ребёнком уроков, то ли рецепт врача. Подобные дела суд нередко возвращал на доследование, менялись следователи, но, в конечном итоге, люди получали срока, которые пытались использовать для борьбы с тем, что в их случае заменяло правосудие.
В нашем случае всё было по-другому, хотя тоже не без подобных моментов, и с вынесением приговоров, вызывающих некоторые вопросы, правда, не на уровне судебной ошибки, но рационализма.
Несомненно, преступления, которые рассматривались на одном из процессов, где обвинитель запрашивал О. Михайлову, С. Махалину и О. Пылёву от 18 и не больше 24 лет соответственно, но судья предпочёл высшую меру для каждого из них, более чем достойны пожизненного наказания, впрочем, как и Ваш покорный слуга, пишущий эти строки. Однако между этими тремя обвиняемыми была некоторая разница. Этого бы суда не состоялось, если бы не кровожадность Олега Пылёва и не признательные показания Олега Михайлова, на которые опирался суд. Именно поэтому запрашиваемые срока имели различие, несмотря на то, что последний убил десятерых, а первый лишь приказывал. Очевидно и то, что Михайлов не только сознался, но и раскаялся, а это закреплено в УК как статьи закона.
Я не хочу сказать, что убийца должен отвечать меньше, чем грабитель, но Уголовный кодекс - это чёткие статьи, опираясь на которые, грамотный и специально подготовленный, несущий неподъёмную ответственность за принятые решения человек, может ясно оценить, кто и каким образом виноват перед обществом: убивший свою жену в бытовой ссоре и, испугавшись спрятав труп, но теперь убивающийся о потере самого близкого человека; ограбивший пятерых женщин и детей, сделавший их инвалидами; фармацевт, заведомо изменивший формулу лекарства экономии ради, что повлекло смерть многих; производитель нелегальной водки, выпив которую отправились в мир иной пусть и не самые лучшие граждане общества, но живые люди; укравший собранные средства на счёт какого-нибудь фонда пожертвования для операций детям, страдающим тяжелейшими, но излечимыми заболеваниями, чем украл последние шансы на их выживание; продавец героина, от проданных доз которого сотни станут наркоманами, половина из которых погибнет от передоза, а половина разнесёт эту заразу по тысячам, ещё здоровых и живых; насильник, убивший двух или трёх девочек, прежде истязая их.
Понятно, что по факту злодеяния нет различия между всеми ними, вне зависимости от психологического состояния - нормальный человек его совершил или маниакально-агрессивный, женоненавистник или гомофоб. Последствием их разных действий является смерть, но разница между ними все же есть, и она огромна как пропасть! И тому свидетельство, как минимум, вердикты суда присяжных.
Ни за какие блага в этой жизни я не согласился бы стать вершителем судеб людских. Наказав ребёнка за шалость или непослушание, коришь его, но и жалеешь, стараясь загладить инцидент. А глядя в его полные слёз глаза и поджатые губы, начинаешь винить уже и себя, впрочем, не ошибаясь.
Конечно, преступник - не ребёнок, а преступление - не шалость, хотя, в большинстве своём, границы призрачны, и происходящее, а после - и подверженное осуждению, именно в этом и имеет своё начало, во взрослом варианте, конечно. Вот только карается жестоко и бесповоротно, уже не шлёпаньем, не ремнём и не постановкой в угол, но настоящим лишением свободы.
По-моему, чтобы выбрать стезю судьи, нужно быть сверхчеловеком, с кристально чистой совестью, железной самодисциплиной, безупречной честностью, отсутствием меркантильности, а главное - с пониманием своей ответственности, и хорошо бы - человеком верующим. Другими словами, имеющего право судить, основываясь прежде всего на содеянном им самим - ведь крадущий но может осуждать подобного себе…
Не позавидуешь им, то есть тем из них, кто обладает необходимыми достоинствами из перечисленных, - ведь каждый из них в своё время встаёт перед выбором, в том числе остаться ли на позиции совести и закона или подчиниться праву телефонного звонка или, скажем мягче, государственной или политической необходимости. Нет, не завидую я им, а по-человечески жалею.
* * *
Будучи уверен, что не переживу арест, я никогда особенно не задумывался о тюрьме, теперь же, увидев и ощутив всё изнутри, удивился и поначалу опечалился. Мне казалось, что всё сделано таким образом, чтобы унизить человека как можно больше, словно лишение самого дорогого - свободы - не есть наказание. Удивительно, но для многих осуждённых это действительно не наказание. Уровень жизни вне этих стен у большого количества из них, до их ареста, был гораздо ниже, как и их, прошу заметить, социальная защищённость, и прежде всего-от чиновников и представителей закона. А здесь всё есть: трёхразовое питание, не особо важное, но есть; спальное место с чистым бельём; одежда, обувь, зимой - тепло, у многих - появившаяся возможность повысить не только свой жизненный, но и общественный статус. И главное - судьбой их теперь занимаются почти те же ведомства, что создавали неудобства до осуждения.
Скажем, забулдыга, с образованием шести классов, а на деле - трёх, может легко стать если не "министром", то его "секретарём" в лагере, имея всё, о чём он даже не мог мечтать, сшибая десятку у палатки на очередную чекушку. А отобравший телефон у школьницы, может вполне, "встав на путь исправления", гнобить сотню себе подобных, будучи назначенным на какую-то должность и собирая "подношения" не за страх и совесть, а из-за появившейся у него возможности воздействия.
Взглянув даже мельком, видишь срез нашего общества и его структуру, только неприкрытые. Одна прелесть - бесценный приобретаемый опыт, дающий возможность распознавать людей на расстоянии, как говорят сами арестанты, "по первому шагу в камеру": взгляд, поведение, выражение лица, мимика, умение держать себя и контролировать.
Лакмусовая бумажка не нужна, глоток чая и кусок колбасы или конфета - вот первые проверки, которые никогда не иссякают, но всегда на виду.
Главное, что ты можешь, а не как думаешь или чем обладаешь. Постоянных величин почти нет, одна лишь неизменна - стержень в душе человеческой, становой хребет, или всё выдерживающий, или раз прогнувшийся и приобретающий эту привычку навсегда.
Облезлые стены, пошарпанная "ванная генуи", то есть "параша" (или на современный манер "дальняк"), посреди маленькой камеры совершенно неприкрытая, то есть только газетой, когда присаживаешься, со всеми звуками и прелестями перистальтики внутренних органов (так выглядят камеры в Петровском ИВС).
Существуют многочисленные описания и первых часов, и первых впечатлений. Мои же не касаются ни камер, ни сокамерников, а лишь переживаний о том, что может грозить тем, кто остался там, куда я, как тогда думал, уже никогда не вернусь.
Лишь после, когда мысли об этом успокоились и опасность прошла, я стал замечать и осмысливать окружающее и окружающих. Ещё раз подтвердилась аксиома о человеке - твари Божией, умеющей адаптироваться практически к любым условиям, лишь бы была пища, а для некоторых - и возможность найти работу для интеллекта. Привычка к коврам и венецианской штукатурке прошла быстро, масляная краска и кривые углы перестали быть заметными, и стали лишь барьерами для фокусировки взгляда, хотя бы на средних расстояниях. Свой мир сузился до ячейки в металлическом шкафу и капсуле-ауре вокруг тела и того, на чём оно, это тело, находилось - то есть то, что при любом переезде перемещалось вместе с сознанием.
Через пару недель любое перемещение вне камеры уже вызывало ностальгический интерес, а вниманию ставшего уже пристальным взгляда открывались мелочи, которые раньше были незаметны.
В ограниченном количестве звуков каждый новый вызывал любопытство с пытливой попыткой определения природы его происхождения. Скоро появились раздражающие, предсказывающие и желательные, последних крайне мало: ветер, женский смех (женщин-конвоиров в коридоре), капель воды в раковине. Шуршание колеса тележки с пищей, открывание-закрывание крышек, хлопки закрывающихся дверей и "кормушек" в них, грохот поворачивающихся ключей, шаги, окрики, гимн по подъёму и так далее давали понять о приближающихся процедурах, связанных либо с режимом дня, либо вызовами или переездами, что за довольно короткий промежуток дня стало определяющим моментом жизни изолятора и некоторым замещением часов, иметь которые не разрешалось.
Со временем перестало интересовать открывающееся пространство через щёлку в окне.
Я писал много, в основном письма. Чувства, переполнявшие всё мыслимое пространство, лились рекой и явно не могли вместиться в сознание адресата, зато порождали боль переживаний в ответах, действующих как лекарство, а заодно, при написании, позволяли выплеснуть накопившуюся сконцентрированную энергию и успокаивали душу.
Строчки текли, выражая раскаяние в прежних нанесённых обидах, раскрывая их малопричинность с высоты сегодняшней беды. Становилось жаль потраченных и упущенных часов на выяснение отношений.
Первые две недели не было мыслей ни о какой эротике и никаких реакций, и я уже начал подумывать о кардинальных изменениях в здоровье, но первая присланная фотография опровергла трусливые предположения. Правда, эти мысли, за третьестепенностью и невозможностью воплощения, ушли далеко на задний план, не получая никакого развития. Люди, не разу не испытывающие отказа в половой физической потребности, могут заблуждаться в том, что, не имея раздражителя рядом, пропадает и желание - ничуть. Мало того стало очевидным, что разум во сне не только поражает чудовищ - он восполняет, воссоздаёт и изыскивает многое, из недостающего в воображении бодрствующего.
Сколько раз я брался за планы домов и участков, и пока увлечённо занимался черчением и рисованием, создавал иллюзию приложения этого в настоящем ландшафте. Все избытки сексуального желания уходили в творчество, так же, как и в стихи, и в письма, написание которых поглощало всплески эмоций, время и очень редко появляющееся уныние. Позже я нашёл ещё одно средство - молитву, средство, универсальное для всего, если она исходит из самой глубины, буквально вырывая оттуда мучащие переживания. Будьте покойны, она обязательно услышится, и помощь придёт, но не в желаемое нами время, а точно в наиболее подходящее и необходимое, в чём я не раз удостоверялся.