* * *
Проведя в тюрьме почти четыре года (под тюрьмой подразумевается следственный изолятор), большую часть из них - в ожидании страшной, хоть и заслуженной участи, я испытывал нервозное состояние, которое постоянно держало меня на какой-то грани открытого эмоционального надлома. Это пульсирующая чувственными мыслями пропасть, над которой я завис, аккумулировала неимоверное количество информации, впитывая которую приходил к невероятным умозаключениям, иногда даже настораживаясь от грандиозности наконец-то понятого простого постулата, - казалось, я его всю жизнь интуитивно знал, о нём помнил и часто им руководствовался, но так и не познал до этого момента.
Постепенно учась управлять своей психикой в непривычных условиях, пользуясь новым опытом, устраивая ловушки и отводы негативным мыслям, и наоборот, разливая и гипертрофируя положительное и приятное, всё чаще и чаще я замечал разницу между теорией и практикой науки, которая пытается изучить душу. Странно звучит, но пришлось констатировать факт, что я не встретил и не читал ни об одном из её представителей, который, в случае необходимости, помог бы самому себе в широком понимании - от личных проблем до жизни в семье.
Многие знают, как помочь, что предпринять, но поступают, странным образом, наоборот. Как мне кажется, происходит это из-за рассматривания человека отдельно от природы, не учитывая духовную связь с внешним миром, но больше полагаясь на себя самого и свою внутреннюю сущность. А ведь хорошему в душе сопротивляться легко, но попробуйте сопротивляться плохому. Добрый порыв помощи или сострадания часто переносится на потом или откладывается из-за нехватки времени или экономии энергии, зато гнев, злоба, подозрительность, ревность - всегда в избытке, как только наше существование касается их. И удержать их крайне сложно.
Оставаясь мысленно наедине с самим собой, удаляясь в прошлое, вспоминая моменты слабости и, наоборот, невероятных усилий, на ум приходило одно и тоже - какая-то двойственность чувств. Они как-то жили сами по себе, борясь друг с другом, а ты при этом делал, что полагал необходимым, стараясь не менять принятое решение, а сделав, совершенно вроде бы не думал об этом, тем не менее, где-то в самой глубине сознания, а скорее, подсознания нуждаясь в оправдании. И борьба, такая незаметная и тихая, происходила до тех пор, пока не появлялось нечто понравившееся в виде объяснения своего поступка.
Совесть говорила, правда, слабо и ненастойчиво о надуманности и вычурности оправдания, но оно нравилось, а главное, успокаивало.
Каждый рождается на свете набором характеристик, присущих только ему, и всю последующую жизнь, по пути к своей кончине, мы шлифуем из них наиболее полюбившиеся, забывая об остальных. Если бы, каждый был способен сделать это в равной мере со всем дарованным ему, то, пожалуй, могло бы получиться сообщество почти идеальных людей, хоть и совершенно разных.
А между тем, находясь, скажем, на чердаке, с уверенностью неизбежности выстрела, к этой самой неизбежности приходилось идти через преодоление страхов и нежеланий, исходящих из сознания. Даже когда чья-то смерть была необходима, и доказательств этому не требовалось из-за очевидности сложившейся ситуации, появлялась масса останавливающих факторов, главнейший из которых - кто я, чтобы обрывать человеческую жизнь?
И сейчас, параллельно чтению, я опять наблюдал за двойственностью: одна часть мыслящего сознания говорила: "Всё, ты навсегда останешься в этой скорлупе, ты никогда не увидишь, не испытаешь, не почувствуешь, и гак далее". Перечень бывает нескончаем и приводил к обвинению себя самого же. Перебивающая мысль оптимистично находила выходы, цепляясь за всё, но в основном, за то, во что поверить было почти невозможно, но что всё же произошло!
Каждое утро, даже с ласковым тоненьким лучиком солнца, прокравшимся через узкую щель почти не открывающегося окна, это "никогда" набегало в очередной раз: "Никогда не увидишь сына, дочь, не почувствуешь радости общения, не почувствуешь ни теплоту и содрогание тела любимой женщины, ни любящего или сопереживающего взгляда, никакого "хочу", только должен и обязан, беспросветно, бесконечно и безнадёжно!".
Все силы, которые возможно собрать и сконцентрировать, будут расходоваться только на одно - сопротивление деградации и унынию безысходности, причём в)том буду заинтересован только я! Система оставит не так много возможностей для того, чтобы смочь остаться человеком, а не стать особью.
Экран телевизора, постоянно работающего и несущего в основном негатив, сжирал последние крохи интеллекта, зато взбадривал фрейдовский анальногенитальный комплекс, поддерживаемый, вместе с тем, поглощаемыми продуктами и некоторыми отвлекающими играми. У большинства, после просмотра клипов MTV, опорожнение кишечника сопровождалось рукоблудием, сон дневной или ночной в той же одежде, в которой проводился весь день. Лень заставляла делать поход на расстояние пяти метров в туалет рациональным, то есть кушать и пить чай, когда придётся идти в уборную, чтобы лишний раз не спускаться со спального места. Хотя готовящий или сладко жующий был очень раздражающим фактором, что тоже поднимало с постели, и в основном, судя по взглядам, по причине: "А вдруг после не достанется".
После пары глотков и сотни быстрых переживаний - всё равно уборная, чтобы лишний раз не вставать.
Шаговая доступность делала из когда-то "мартовских котов" спящих тюремных "котиков", и только голодающие наркоманы или не могущие без движения, нервозные и привычные сидельцы сновали, ища общения, совсем не замечая ярко выраженных неврозов и психозов, всё ближе и ближе подбираясь к шизофрении.
Всё это толкало и заставляло держать себя в руках, страшно переживать из-за чего-то несделанного из запланированного на день. Понимая, что далеко так не протянуть, да и для того чтобы дать отдых зрению, уделял два часа в день спорту: час на прогулке, час в камере, подлавливая момент, когда большинство засыпало или расходилось по следственным кабинетам. Если не получалось, и уходил сам, то, по возращению, искал компромисс, к которому многие привыкали и, видя занимающегося сокамерника, терпели и не закуривали сами. Нужно отметить, что пример часто становился заразительным, и даже никогда в своей жизни не делающие зарядку, присоединялись-так было легче переносить и нервозность, и бороться с гнетущими мыслями. Некоторые из них выходили таким образом из "спячки", даже начинали читать, на глазах оживая и обретая новый смысл в жизни. Вместе было всегда легче, но перевод в другую камеру для них, зачастую, ставил точку в подобных начинаниях. И неудивительно - адаптация к новому помещению и новым сокамерникам требовала многих сил и эмоций, хотя, казалось, что нужно только время, а всё остальное делается само собой.
Для меня же любой пропущенный день тренировок и не прочитанное предполагаемое количество страниц, было причиной колебания самоуважения и неудовлетворенности. Все эти усилия я считал изначально не только спасением, но и подготовкой к судебным процессам. Целый год я штудировал учебник русского языка, с увлечением ненормального делая одни и те же упражнения из него десятки раз.
Снова взялся за развитие связей правого и левого полушарий своего мозга, занимая всем, чем попало левую руку, что дало свои результаты, хотя бы даже в новом толчке развития творческого начала, а значит - и риторики. Писание левой рукой, в том числе, координировало и устоявшуюся, за время владения правой, осанку. Чтение совершенствовало и лексику, и построение речи, и, конечно, увеличивало словарный запас, улучшая память. Всё это шлифовалось стихослагательством, "перевшим" из меня, изголодавшимся и соскучившимся, по подобным занятиям, умом.
Поначалу я увлёкся чтением трудов из ряда выступлений знаменитостей на судах присяжных времён защиты народовольцев и эсеров, но, быстро поняв их неприменимость в сегодняшних процессах, начал искать что-нибудь другое. Поразительно, но нашёл, и не без участия своего адвоката, Керима Тутовича Бижева, как-то сказавшего то, что меня удивило: "Алексей, я постараюсь тебе помочь, но твоя защита - на 90 процентов в тебе самом, и от тебя же исходить должна". Позже я понял, что суть сказанного в следующем: для присяжных заседателей с нашим менталитетом важен сам человек, а не то, каким его пытаются представить перетягивающие на себя одеяло то защитник, то обвинитель, используя то материалы дела, то свидетелей, которых, кстати, со стороны защиты, в моих судах не было ни одного. Со стороны же оппонентов, в каждом из процессов - более двухсот.
Присяжные могут понять, исходя из увиденного и услышанного, когда вещает лишь адвокат, что он блестящий профессионал, оратор, юрист, великолепно владеющий не только речью, но и нюансами юриспруденции, но подсудимый молчалив, и реакции его неправдивы. Поэтому единственный выход для меня - быть самим собой, не сдерживая своё раскаяние, говорить о себе хуже, чем это может сказать кто-либо другой. Лишь в самоуничижении и общественном покаянии есть спасение, но лишь тогда, когда это будет правдой, из самого сердца и без грамма артистизма.
И я начал учиться скидывать с себя пелену надуманности. Начал учиться говорить о себе правду, самую неприглядную, переступая через себя и свою гордыню, первым из чего стало признание своей неправоты с последующими извинениями. Очень важно в своих повествованиях, указывая на мотивы и объясняя причины, не сваливаться в оправдание, что может плавно переходить в обвинение кого угодно и чего угодно, с переваливанием своих вин на чужие плечи, пусть даже государственные.
У меня был один поведенческий плюс - я знал и был уверен в том, что чем хуже обстановка, чем сложнее обстоятельства, чем опаснее складывающаяся ситуация, тем быстрее, сообразительнее и концентрированнее я становлюсь, и тем резче выражается моя реакция. Поэтому никогда не отказывался от присутствия журналистов, свидетелей и родственников пострадавших в зале. Перед лицом последних, от своего стыда, я "раздевался" до самой глубины души.
И ещё один шаг, давшийся мне с трудом, по настоянию адвоката - повествовать о содеянном самому, причём перед выступлением обвинителя, не прибегая к материалам дела, где всё было изображено холодно и казённо, и не давая пользоваться ими другим в пику тому, что и как мог сказать я сам.
И не было ничего тяжелее в моей жизни, чем этот труд и переживания, и ничего выше этих признаний. Никто не поймёт (да и не надо) тогдашнего моего состояния, поразившего моих родственников и друзей, присутствовавших на судах, говорю о них, потому что мнения других но знаю: "Мы не знали, что ты такой, что ты так можешь!"
Напряжение порой доходило до потери слуха на короткие промежутки времени, и в такие моменты приходилось наитием угадывать общую атмосферу или редкие вопросы. Начиная рассказывать, я продолжал уже но столько для защиты, о которой забывал почти сразу, с первых слов, сколько для самого себя. Слова, которые выходили не из уст, может, и не всегда лились, и давалось это с трудом, но облегчало душу и укрепляло надежду. Но… окружающий меня мир: люди, бывшие сокамерниками, следователи, адвокаты, родственники, служащие тюрьмы - никто не видел происходящего внутри.
В следственных кабинетах или "адвокатских", как их ещё называют, шла обычная работа привыкших друг к другу людей, возможно, не раз задающих себе вопрос: "А если бы не так, а по-другому произошло знакомство между нами, то чем бы оно обернулось?". Антипатии не было - нормальная рабочая обстановка, со стороны не производящая впечатления общения обречённого и тех, кто, в силу своих рабочих обязанностей, ведёт его к неизбежному.
Мало того, мой разум чах без сложных задач и противостояния, пусть и скрытого и почти неосязаемого, поэтому внутренне я радовался каждому приходу противоположной стороны. Я наслаждался этими минутами, понимая, что скоро всё это закончится и, скорее всего, через год-два я буду изолирован за бескрайним болотом мест включений для совсем изгоев, где нет ни-че-го!
Да, эти люди делали всё, чтобы замуровать меня навсегда, правда, не прибегая к чрезмерному и подлому. С одной стороны, я воспринимал их как подготавливающих меня к заслуженной плахе, с другой стороны, относился как, в общем-то, к действительно неплохим людям. Когда-то, ещё на свободе, я поразился, прочитав о быстро появляющихся отношениях между палачом и казнимым: на маленький промежуток времени они становятся близкими и чуть ли не родными - и те и другие отвержены этим миром. Он оба участвуют в жертвоприношении, с той лишь разницей, что один остаётся жить, а другой, его стараниями, уходит в мир иной подношением на жертвеннике правосудия.
* * *
Здесь личного совсем мало, а то, что греет сердце, умещается в маленькую папочку, у кого-то чуть больше, но всё это бесценно. Любой осмотр личных вещей - это угроза, если в вашем, на первый чужой взгляд, хламе есть что-то дорогое душе, но не разрешённое УИКом (Уголовно Исполнительный Кодекс). Кто знает, какая вещица имеет на себе отпечаток давно бывшего события в жизни - может, камушек, может, пёрышко из крыла ворона, может, автоматическая ручка или мяч для большого тенниса. В мизерном мирке человека, порой, это самое большое богатство, об истории которого делятся с "близкими", и лишь изредка оно остаётся тайной.
У меня был и есть маленький календарик 1997 года, с надписью "Никогда не сдавайся", подаренный Ириной в очень подходящий для этого момент. На нём изображена уже почти проглоченная лягушка сопротивляющаяся этому, находясь уже в клюве у аиста, лапами пережимая птице горло - патовая ситуация, но напоминающая, что выход искать следует всегда (Календарик 1997 года, что и вызывало вопросы).
Я привык везде искать и находить бесчисленные их количества, и, понимая, что ничто в мире не происходит случайно, выводил длинные цепочки с кучей мелких и средних, по величине, событий - звеньев, удивительным образом укладывающихся в вечные истины полюбившейся здесь Библии. Многое происходило и объяснялось до восторга просто, как и всё гениальное. Первый раз я прочитал её как историческую эпопею многих эпох и народов, с иногда захватывающими сюжетами, пусть и лаконичным языком описанные. Прочитал, чтобы знать, но некоторые места застряли необъяснимыми вопросами, а наличие хорошей библиотеки в новой тюрьме, куда меня перевезли, давало повод занять себя чем-то полезным.
Чем дальше, тем больше я видел ненадуманных параллелей во тьме веков. Пересекалось и складывалось из прочитанного в разных книгах в общую картину жизни наций, стран и отдельных людей, которые в основе своей ничем не отличались от нас. Те же проблемы, те же страсти, молитвы о том же и, что поразительно, применимость тех же, с позволения сказать, "инструкций", которые гак же работают. Одно осталось непонятным - "работают" они непостижимым для человека образом, и вот этому объяснения я не нашёл ни у одного из знатоков наших душ, труды которых пытался изучить и проштудировать.
Как мне показалось, причина в том, что современный человек в основе своей материалист, совершенно позабывший, что идея, как и мысль, более весома и долговечна в своём пути от одного человека к другому, нежели всё в этом мире, созданное человеческими руками. Странен и язык, которым повествуют Евангелие и Ветхий завет - он столь же прост, сколь непонятен и, прежде всего, из-за нашей привычки всё усложнять и выискивать то, чего не может быть, а, меж тем, эти вечные книги написаны для людей не совсем грамотных и, уж точно, не думающих о философствовании, но просто о жизни, веря, что она вечная.
Следующей бесценной вещью стал маленький триптих, наклеенный на прямоугольную деревяшку, вложенный в плотный целлофан, вместе с жёлудем и корой Маврийского дуба - свидетеля встречи библейского Авраама со Святой Троицей. Тогда основная ценность была в том, что это изображение Иисуса Христа, Богородицы и
Николая угодника держали в своих руках мама и дочка, составляющие для меня весь тогдашний потусторонний мир, относительно моей "клетки". Со временем другая настоящая ценность заняла главенствующее место. Кстати, жёлудь и кору передал вышедший позже под залог в пятьдесят миллионов рублей и не забывший об обещании Василий Бойко, хозяин "Русской Швейцарии", что тоже меня удивило, - редкий человек, покидая эти места, держит своё слово. В этом отношении могу похвалить лишь Ивана Миронова.
Интересная особенность Библии в неповторимости её смыслов - я имею в виду, что каждое новое прочтение одного и того же места проявляет новую суть, и сколько бы вы ни читали, всегда познаете новое.
Горделиво посчитав, что прочтя её дважды, имею право сравнить прочитанное с Кораном, перед этим пытаясь сопоставить "Пятикнижие" из Ветхого Завета с Евангелием, я потерпел неудачу. Мои тщеславные планы удались лишь частично, поскольку книги эти есть всё же основа вер, а потом знаний, что, в конечном итоге, наверное, одно и тоже.
Общаться по этому поводу было почти не с кем, и логичный выход нашёлся в прочтении книг учёных, богословов и светочей веры, причём, для начала, трёх основных.
Разумеется, богословом я не стану, так как большую часть прочитанного, но не объяснённого никем, не понял, а то, в чём разобрался, скорее всего, осознал не как должно. И сейчас вернулся к тому, что бесполезно искать суть рабочих механизмов, да простят меня за такое сравнение Святые отцы, нужно просто им следовать, ибо найденный ответ на один вопрос вытягивает несколько следующих. В общем, "в многия мудрости многия печали".
Во всех этих занятиях я совсем забывал, кто я и какова причина моего здесь нахождения, но следователи и адвокаты возвращали меня к действительности. В общении с ними имелась и доля приятности - единственная в нашей компании женщина адвокатесса Анастасия была, кроме всех достоинств в профессиональном плане, привлекательной дамой, имевшей уже двух малюток, а к концу процесса вместе с отцом, другом моего шурина, (гала мамой и ещё двух малышей на радость папе.
Несовместимость содеянного и прочитанного в этих главных книгах, как ни странно, не порождала столкновений, но объяснялась дорогой, для каждого своей, и своим крестом, которые более или менее станут понятны к концу жизни. Это не облегчало, скорее, наоборот, требовало какого-то выплеска, но чего, куда и как-я не понимал. По всей видимости, оттого что находился как верующий ещё в младенческом состоянии и нуждался в духовном отце. Возможно, облегчением должна была стать исповедь. Так и оказалось. Конечно, я почувствовал облегчение на суде, но по-настоящему облегчил душу только на исповеди у священника протоирея Александра в храме колонии, куда попал через некоторое время.
И всё же требовалось ещё что-то, особенно касающееся той части судьбы, когда расплата без предупреждения ворвалась в уже, казалось бы, налаживаемую жизнь. Каждая строчка, написанная здесь - есть продолжение того, что требует изнутри та часть меня, которая позволяет мне называться человеком.