Хотя немалое число людей в России не считали решение о бесконечном территориальном расширении правильным, но перечить воле Екатерины II никто не смел. Нашёлся лишь один человек, кто поставил под сомнение избранный экспансионистский курс. Им стал Цесаревич Павел. В 1774 году он представил Екатерине записку - "Рассуждения о государстве вообще, относительно числа войск, потребного для защиты оного, и касательно обороны всех пределов". Двадцатилетний молодой человек фактически сформулировал военно-государственную доктрину, которая после его воцарения станет основополагающим принципом имперской политики.
Суть ее сводилась к трём важным положениям. Первое. Россия не должна вести наступательные войны, а только оборонительные. Второе. Россия не должна расширять пределы и должна отказаться от территориальной экспансии. Третье. Армия должна быть сокращена, но зато реорганизована на основе жесткой регламентации, благодаря чему можно добиться значительной экономии государственных средств.
Екатерина не просто проигнорировала указанные предложения сына, но с гневом их отвергла, считая все это "глупостью глупого человека". У неё был уже очередной "любезник", сильный и умный Григорий Александрович Потёмкин (1739–1791), который больше веек остальных временщиков ненавидел и третировал Цесаревича. "Шишок", "огрызок", "недоумок" - вот далеко не полный набор оскорбительных эпитетов, которыми он, не стесняясь, громогласно награждал Павла Петровича. Будучи вспыльчивым, но отходчивым и в общем-то незлобивым, Павел не таил долго обиду на людей. Было лишь несколько исключений, и самое главное - Потёмкин. Павел его терпеть не мог; ему это имя было ненавистно. После смерти фаворита он даже распорядился засыпать грот в храме города Херсона, где покоились останки Потёмкина…
Летом 1771 года произошёл один эпизод, повлиявший не только на придворную жизнь. В начале июня Цесаревич заболел "горячкой", и болезнь быстро приняла угрожающий характер. Врачи сбились с ног, а Никита Панин не отходил от Цесаревича ни днём ни ночью. Екатерина оставила свои увеселения в Петергофе и вернулась в Петербург, чтобы ежедневно видеть сына и получать известия о состоянии его здоровья.
Самое же непредвиденное случилось не в Зимнем Дворце, а вокруг него: весть о болезни Цесаревича быстро облетела всю столицу и вызвала неожиданно-сочувственную реакцию у населения. Толпы горожан ежедневно в течение пяти недель, пока продолжалась болезнь, собирались перед Дворцом, чтобы узнать новости о состоянии здоровья Павла. Молились, крестились, ставили в храмах свечи о здравии.
Эти всеобщие переживания, зримые знаки любви к Наследнику, не могли не поразить Императрицу, Она всегда болезненно воспринимала любые формы симпатии к Павлу; ей чудилось в этом неуважение к собственной персоне. А тут вдруг всколыхнулось такое море! Хозяйка Зимнего Дворца ничего поделать не могла и молчаливо взирала на происходившее действие, в котором нетрудно было различить признаки недовольства её режимом. Не прошло ещё и десяти лет со дня её воцарения, а русские уже стенают и плачут о Наследнике, видя в нём (откуда они сие взяли?) - надежду и радость своего будущего. Лучше всех выразил всеобщее состояние известный писатель и комедиограф Денис Иванович Фонвизин (1744–1792), написавший восторженное "Слово" по случаю выздоровления Павла.
"Настал конец нашему страданию, о россияне! Исчез страх, и восхищается дух веселием. Се Павел, отечества надежда, драгоценный и единственный залог нашего спокойствия, является очам нашим, исшедши из опасности жизни своей, ко оживлению нашему. Боже, сердцеведец! Зри слезы, извлечённые благодарностью за Твоё к нам милосердие; а ты, Великий князь, зри слёзы радости, из очей наших льющиеся. Любезные сограждане! Кого мы паки зрим! Какая грозная туча отвлечена от нас Десницею Всевышнего!"
О Павле Петровича в "Слове" было произнесено немало проникновенных слов. По заключению Фонвизина, "кротость нрава ни на единый миг не прерывалась лютостью болезни. Каждый знак воли его, каждое слово изъявляло доброту его сердца. Да не исходят вечно из памяти россиян сии его слова, исшедшие из сердца и прерываемые скорбью. Мне то мучительно, говорил он, что народ беспокоится моею болезнью. Такое к народу его чувство есть неложное предзнаменование блаженства россиян и в позднейшие времена".
Этот отпечатанный пафосный панегирик не мог доставить радости Екатерине. О шестнадцатилетнем Павле говорили как о каком-то спасителе России, который в будущем подарит стране и людям "блаженство". Конечно, тут не обошлось без "доброхотов", раструбивших о болезни и взвинтивших нервные настроения. Главный среди них Панин, рыдавший часами и писавший разным знакомым о своих страхах и переживаниях. Но с ним ничего не поделаешь; надо не придавать этому всему особого внимания, а со временем весь этот "спектакль" и забудется! Екатерина готова была "задвинуть" Цесаревича как можно дальше от государственной авансцены; сделать его неким личным атрибутом власти, но ничего не получалось. Волей-неволей Павел Петрович занимал своё собственное место; на него смотрели как "на семя Петра Великого", а всесильная Самодержица тут была бессильна.
Приближалось совершеннолетие Цесаревича. Законом этот возраст определён не был, но в соответствии со старой традицией таковым рубежом считалось восемнадцать лет. Некоторые надеялись, что Екатерина уступит Павлу Петровичу место на Троне; сама же она ни о чём подобном не помышляла. До её ушей долетали подобные разговоры, она их считала "глупыми", а распространителей их - "дуралеями". Не для того она столько лет терпела и боролась, чтобы по доброй воле отдать завоеванное тени ненавистного Петра III.
Самое неприятное, что в числе распространителей подобной государственной ереси были и фигуры заметные. Никита Панин явно симпатизировал этому "прожекту". Но Никита умен, умеет скрывать душевные секреты. Зато его младший братец - Петр Иванович - не стесняется, и в обществе оглашает подобные крамольные мысли. Екатерина платила Петру тем, что не раз называла того "вралем" и личным недоброжелателем и наставляла приближенных, чтобы его не приглашали, а лучше и вообще с ним не виделись. Когда же в 1767 году она жаловала графский титул, то его получили оба брата. Екатерина всегда считала лучшим способом завоевать лояльность того или иного лица - купить её дарами и пожалованиями. В случае с Паниными этот приём не сработал; оба брата так и не стали ей до конца душевно верными и лично преданными.
В сентябре 1773 года Екатерина в приватном послании московскому генерал-губернатору князю М. Н. Волконскому (1713–1786) написала о Петре Ивановиче: "Что касается до дерзкого известного Вам болтуна, то я здесь кое-кому внушила, чтоб до него дошло что, если он не уймётся, то я принуждена буду его унимать, наконец. Но как богатством я брата его осыпала выше его заслуг на сих днях, то чаю, что и он его уймёт же, а дом мой очистится от каверны. Чего всего Вам в крайней конфиденции сообщаю для Вашего сведения…"
В 1772 году Павлу исполнилось восемнадцать лет. Курс наук был закончен; завершилась и опека Никиты Панина. Граф был удостоен благодарственного рескрипта и остался заведующим иностранными делами России. Но никаких торжеств 20 сентября устроено не было; мало того: Екатерины приняла решение праздновать день 22 сентября - дату её коронации в Москве.
К этому времени Императрица была занята решением одного вопроса первостепенной государственной важности; женитьбой Павла. Эта мысль ею овладела ещё в 1768 году, когда сыну не исполнилось и четырнадцати лет. Летом того года она обратилась с личной просьбой к бывшему представителю Дании в Петербурге Ассебургу, с просьбой подыскать в Германии подходящий вариант. Ассебург рьяно взялся за дело: наводил справки о возможных претендентках, с некоторыми из которых встречался лично и посылал подробные отчёты в Петербург. Почему столько лет Екатерина с маниакальной настойчивостью стремилась устроить брак сына, при этом никоим образом не интересуясь мнением самого Цесаревича? Сама она того не объяснила; хитрая и расчетливая "Минерва" многое из своей биографии не объясняла, а если что-то и объясняла, то в этих объяснениях правды, как правило, не было ни на грош.
Можно предположить два взаимосвязанных объяснения той неутомимости, которая овладела Екатериной. Во-первых, брак сына отвратит его от праздного времяпрепровождения, займёт его натуру не мечтаниями и сомнительными беседами, а семейной повседневностью. Во-вторых, можно будет надеяться на появление внука. В случае такого исхода возникала возможность, устранив Павла, окончательно решить вопрос династической преемственности, мучивший Екатерину с первого дня воцарения. Она его не просто не любила, но чем дальше, тем больше с трудом выносила. На публике она вынуждена была "играть по правилам", а в минуты расслабления позволяла себе так пренебрежительно отзываться о Павле, что просто оторопь брала. Она не стеснялась даже отрицать отцовство своего законного сына! У Екатерины было инстинктивное неприятие Павла Петровича; можно даже говорить о своего рода маниакальном синдроме.
Павла не готовили к роли Государя, Его не посвящали в механизм управления Империей, его фактически не допускали до государственных дел. Он имел только право дважды в неделю видеть Императрицу и читать в эти дни дипломатические сообщения, большую часть которых составляли сплетни и слухи, циркулировавшие при различных дворах Европы. Передавали, что в узком кругу Екатерина не раз произносила: "после меня хоть трава не расти". Неизвестно, насколько это достоверно, но её поведение в династическом вопросе наглядно такое умозаключение подтверждало…
Поиски невесты в конце концов принесли результаты. С помощью Ассебурга Екатерина остановила свой взор на трёх дочерях Ландграфа Гессенского. Она, правда, не догадывалась, что "сватом" в этой истории выступал Прусский Король Фридрих. Ассебург являлся не только формально прусским подданным, но и пруссаком в душе. Для него Король олицетворял высшее совершенство в мире коронованных особ; он его боготворил и, естественно, посвятил своего кумира в ту тайную миссию, которую ему поручила российская Императрица.
Фридрих понял, что перед ним открывается новый шанс иметь рычаг влияния при Петербургском Дворе. Две предыдущие попытки - и с Екатериной, и с Петром III - не принесли желаемых результатов, но Король никогда не страдал неуверенностью. У Фридриха имелась на примете одна невеста - его родная племянница София-Доротея-Августа-Луиза, принцесса Вюртембергская. Но София была слишком юна: в октябре 1769 года ей исполнилось только десять лет.
В результате - приоритет был отдан Гессенскому Дому, глава которого Ландграф Людвиг IX (1719–1790) был хоть и недалеким, до честным малым. Среди трех гессенских принцесс особого внимания удостоилась Вильгельмина (Августа-Вильгельмина-Луиза). Эту кандидатуру поддерживали не только Ассебург и его ментор Король Фридрих, но и русский министр иностранных дел Никита Панин, которому Ассебург регулярно посылал сообщения. Причём, как позже выяснилось, содержание этой переписки не сообщалось Императрице, которая о ней не знала. Из посланий Ассебурга можно было заключить, что Вильгельмина девушка серьезная и довольно необычная, что особенно и подкупало Панина. Граф был сторонником женитьбы бывшего своего подопечного. Во-первых, это укрепит общественный статус Павла Петровича, но самое главное, обратит его внимание и энергию на семейную жизнь. Панин все время опасался, что Павел - прямой и импульсивный - может в какой-то момент не сдержаться и позволит себе нечто, что вызовет гневную реакцию Екатерины. Нет, Цесаревич никогда не допустит каких-то действий, никогда не станет плести нити интриг и заговора. А вот высказаться о матери, о её моральном облике может. Этого будет достаточно; последствия в таком случае могут быть непредсказуемыми. Потому Панин так и интересовался Вильгельминой и просил Ассебурга сообщать все имеющие сведения, что тот и делал.
"Принцесса Вильгельмина до сих пор ещё смущает каждого заученным и повелительным выражением лица, которое её редко покидает". "Удовольствия, танцы, парады, общество подруг, игры, наконец, всё, что обычно возбуждает живость страстей, не затрагивает eg. Среди всех этих удовольствий принцесса остаётся сосредоточенной в самой себе". Единственными её недостатками Ассебург признавал внешнюю скрытность и внутреннюю сосредоточенность, чем она очень напоминала Цесаревича Павла. "Нет ли сокровенных страстей, которые бы овладели её рассудком?" - вопрошал Ассебург. И отвечал: "Тысячу раз ставил я себе этот вопрос и всегда сознавался, что они недосягаемы для моего глаза… Насколько я знаю принцессу Вильгельмину, сердце у неё гордое, нервное, холодное, быть может, несколько легкомысленное в своих решениях".
Все предварительные переговоры и обсуждения совершенно прошли мимо Павла Петровича. Екатерина посвятила в суть дела сына только тогда, когда встал вопрос о приезде в Россию Ландграфини Гессенской Генриетты-Каролины с дочерьми, только тогда Екатерина поговорила с сыном в самых общих чертах. Предстоящие смотрины сами по себе окончательно ничего не решали; потенциальная невеста должна была понравиться не столько молодому человеку, но в первую очередь - его матери. Екатерина повторила тот же сценарий сватовства, который когда-то использовала Императрица Елизавета на ней самой. Не жених должен был ехать к потенциальной невесте, а невеста прибывала на смотрины к жениху, и должна была понравиться не столько ему, сколько будущей свекрови.
Пылкое воображение Павла Петровича не раз рисовало ему собственную семейную жизнь. В 16–17 лет у него появились друзья, с которыми он не раз отдавался мечтаниям, обсуждал, как устроить быт, как надо любить, сколько должно было быть детей. Конечно, все эти разговоры походили только на юные грёзы, но они будоражили душу. Его друзья: племянник Никиты и Петра Паниных князь Александр Борисович Куракин (1752–1818) и граф Андрей Кириллович Разумовский (1752–1836) были чуть старше Цесаревича, но это не создавало преграды.
Павел любил этих друзей, был с ними всегда предельно откровенным. Только одну тему друзья никогда не обсуждали, хотя Разумовский не раз пытался вывести Павла на разговор; о его правах на Престол. В таких случаях Цесаревич моментально серьезнел и обрывал беседу. На эту тему Павел наложил табу на несколько десятилетий, и не сохранилось ни одного свидетельства, что хоть единожды, с кем-то и когда-то, он пустился бы в рассуждения на сей счёт. Никто не знает; выступал ли в данном случае Разумовский как провокатор, действовал ли он по своей инициативе или его попытки вывести Павла на щекотливую тему были неким заданием Императрицы, которая к Разумовскому имела стойкое расположение, невзирая на его близость к сыну. Но то, что в конечном итоге Андрей Разумовский предал дружбу, наводит на предположение, что некая внешняя провокативная установка в его действиях могла существовать.
В то же время Александр Куракин не предавал Цесаревича, за что его и настигла кара повелительницы России: в начале 80-х годов он был выслан из Петербурга в дальнее родовое имение без права возвращаться в столицу. Его свобода и права были восстановлены только после воцарения Павла Петровича…
Цесаревич узнал о том, что ему подыскивают невесту, уже тогда, когда вопрос о приезде в Петербург Ландграфини Гессенской с дочерьми был решен. Для него это стало потрясением, заставившим по-новому оценить себя. Это была непростая переоценка, когда всё минувшее стало казаться детским и несерьезным. Он понял, что отныне - он взрослый и должен мыслить и чувствовать совершенно иначе; впереди маячила семейная жизнь, и он обязан был быть теперь сосредоточенным и серьезным, не растрачивать себя больше на лустые страсти былых неудовольствий. Эти настроения Павел выразил в письмах графу Андрею Разумовскому в конце мая 1773 года.
"Я проводил своё время в величайшем согласии со всем окружающим меня, - доказательство, что я держал себя сдержанно и ровно. Я всё время прекрасно чувствовал себя, много читал и гулял, настоятельно помня то, что Вы так рекомендовали мне; я раздумывал лишь о самом себе и благодаря этому (по крайней мере, я так думал), мне удалось отделаться от беспокойства и подозрений, сделавших мне жизнь крайне тяжелой. Конечно, я говорю это не хвастаясь, и, несомненно, в этом отношении Вы найдёте меня лучшим. В подтверждение я Вам приведу маленький пример.
Вы помните, с какого рода страхом или замешательством я поджидал момента прибытия принцесс. И теперь я поджидаю их с величайшим нетерпением. Я даже считаю часы… Я составил себе план поведения на будущее время, который изложил вчера графу Панину, и который он одобрил - это как можно чаще искать возможности сближения с матерью, приобретая её доверие, как для того, чтобы по возможности предохранить её от инсинуаций и интриг, которые могли бы затеять против неё, так и для того, чтобы иметь своего рода защиту и поддержку в случае, если бы захотели противодействовать моим намерениям".
Через несколько дней Цесаревич продолжил свою исповедь, "Отсутствие иллюзий, отсутствие беспокойства, поведение ровное и отвечающее лишь обстоятельствам, которые могли бы встретиться, - вот мой план… Я обуздываю свою горячность, насколько могу; ежедневно нахожу поводы, чтобы заставить работать мой ум и применять к делу мои мысли. Не переходя в сплетничание, я сообщаю графу Панину обо всём, что представляется мне двусмысленным или же сомнительным".
Ландграфиня Гессенская Каролина с дочерьми несколько дней провела в гостях у Короля Фридриха в Потсдаме, где умный монарх наставлял её, как вести себя при Дворе в Петербурге, чтобы произвести благоприятное впечатление, Екатерина II отправила в Германию для встречи гессенских визитёров эскадру из трёх судов, одним из которых - пакетботом "Быстрый" - командовал друг Цесаревича граф А. К. Разумовский.
29 мая 1773 года Каролина с дочерьми отбыла из Любека в Ревель, куда и прибыла 6 июня.
Павел Петрович ко времени сватовства производил впечатление приятного, по-европейски образованного светского человека. Граф Сольмс писал Ассебургу из Петербурга летом 1773 года:
"Великому князю есть чем заставить полюбить себя молодой особе другого пола. Не будучи большого роста, он красив лицом, безукоризненно хорошо сложён, приятен в разговоре и в обхождении, мягок, в высшей степени вежлив, предупредителен и весёлого нрава. В этом красивом теле обитает душа прекраснейшая, честнейшая, великодушнейшая и в то же время чистейшая и невиннейшая, знающая зло лишь с дурной стороны… одним словом, нельзя в достаточной степени нахвалиться Великим князем, и да сохранит в нём Бог те же чувства, которые он питает теперь. Если бы я сказал больше, я заподозрил бы самого себя в лести".
Ландграфиню с тремя дочерьми встречали в России с царскими почестями. Екатерина 11 приветствовала гостей в бывшем имени Григория Орлова "Гатчино" 15 июня, и в тот же день по дороге в Петербург их встречал Цесаревич Павел, о котором Каролина в тот же день написала Королю Фридриху, что он "благороден и чрезвычайно учтив".