Широко раскинулись границы этой будущей нации. Он мог бы еще сильней их расширить до края Студеного моря и на таинственный неизвестный Восток за пределами Адриатики. Для начала следовало эту границу отодвинуть за страну аваров. В Ратисбоне, при дворе своего блестящего кузена Тассилона, Шарлемань подготовился к этому броску на Восток.
Однако к концу года он отправился восвояси, чтобы отпраздновать Рождество. Не задерживаясь в Ингельхейме, где Фастрада расположилась в роскошных апартаментах, он погрузился на корабль и поплыл по Рейну с попутным ветром туда, где лежала выщербленная мостовая заброшенной римской дороги, ведущей к Аква-Гранум.
На этом перекрестке дорог Шарлемань, купаясь в теплой сернистой воде и охотясь на медведя в лесу, распевал праздничные рождественские песни, к немалому удивлению его паладинов и членов Академии. Он не праздновал здесь Рождество в течение 20 лет – с тех пор, как умер его отец.
Над долиной возвышался славный холм. С его склона открывался вид на скученную деревушку и римские руины. Бродя по холму, Шарлемань выбирал место для дворца вроде того, что находился в Павии, с колоннадой, протянувшейся туда, где мог бы стоять небольшой собор, посвященный Деве Марии. Он должен иметь те же очертания, что и собор Святого Витали в Равенне.
Размышляя над тем, кто же построит собор, он наслаждался, ловя быстрые взгляды деревенских девушек, благоговевших перед королем. От них исходило тепло и веселье, не то что от высокомерной и требовательной Фастрады. Эта долина казалась ему идеальным местом для нового города.
Письмо от Адриана еще больше усилило его восторг.
– Оно пришло – оно пришло наконец! – восклицал он. – Слаще меда.
В письме говорилось: "Мы получили твое блестящее и сладкое как мед послание из рук герцога Альвина. В нем ты выражаешь свое желание, чтобы мы даровали тебе коллекцию мраморных скульптур из дворца в городе Равенне, а также мозаику с пола и стен церквей. Мы охотно удовлетворяем твое желание, потому что благодаря твоим королевским усилиям церковь твоего покровителя святого Петра постоянно пользуется всяческими благами".
Теперь он нуждался только в ком-нибудь, кто спроектирует его главные строения, а также в строительных материалах для стен, которые были бы получше римской штукатурки или франкских бревен и соломы.
Много лет спустя старый солдат рассказывал веселому монаху из монастыря Святого Галла:
– Ну конечно, самый находчивый великий король сказал своим подданным: "Давайте не будем растрачивать этот день попусту; давайте построим себе что-нибудь на память о нем. Давайте поспешим и построим маленький храм, где мы сможем позаботиться о служении Господу". Как только он произнес эти слова, его вассалы разбежались в разные стороны, собирая известь и камни, дерево и краску и приводя с собой опытных рабочих. В промежутке между четвертым и двенадцатым часом этого дня с помощью воинов и дворян они выстроили такой собор, со стенами и крышей, лепным потолком и фресками на стенах, что никто из тех, кто видел его впоследствии, не верил, что собор построили за день, а не за год.
Глава 7
СОКРОВИЩЕ АВАРОВ
Примерно в это время между Шарлеманем и его франками наметился раскол. Хотя он сумел подавить дикость и варварство языческих пограничных областей, король неожиданно для себя оказался не в состоянии обуздать свирепость собственного народа. Побеждая итальянцев и баваров, Шарлемань действовал силой терпеливого убеждения; в родной стране он вел себя с жестокой решимостью.
Вина за это лежала на Фастраде. "Наш король, обычно такой милосердный, становился жестоким и требовательным под ее влиянием". Возможно. Она могла навязать ему свою волю. Однако бунт, вспыхнувший в последующие годы, был вызван не столько ее характером, сколько его неспособностью править растущими владениями за пределами своего местопребывания.
Первые признаки раскола проявились в Рейнской области вместе со старой обидой воинов-ветеранов, вернувшихся к бесплодным полям и нищим домам. Их соседи, избежавшие королевской мобилизации, по крайней мере, имели запасы зерна, и по их полям бродили тучные стада. Более того, те верноподданные, переходившие через Альпы в этот раз, не получили своей доли трофеев сразу после победы над лангобардами. Похоже, что серебряные слитки и подарки Тассилона и Арихиза попали в "дар" Фастраде, а она не собиралась расставаться со своим сокровищем.
В следующем, 789 году несгибаемый король созвал свое войско, чтобы разорить славян за Эльбой, где глиняные и соломенные деревушки платили слишком маленькую дань местным воинам. Многие вассалы, чтобы остаться дома, ссылались на болезнь или бедность. Некоторые исчезали в непроходимых лесах, увеличивая армию непокорного люда, который добывал пропитание охотой, а состояние – грабежом.
Всех этих дезертиров Шарлемань обвинил в измене.
Трудность состояла в том, чтобы поймать скрывавшихся. Подвластные Шарлеманю владения, сумбурно поделенные между герцогами (военными руководителями), графами (администраторами) и епископами провинций, а также главами аббатств и монастырей, представляли собой удобные убежища в лесной глуши, которую король пытался превратить в культивированную землю. В далеких деревушках, где правили священники, всегда могло найтись дело для вольного бойца или свободного крестьянина, особенно если он приходил с каким-нибудь подарком.
По всей стране франков племенные традиции все еще оставались в силе – воин был свободным человеком, а свободного человека нельзя было нанять или принудить к ручному труду, он только благородно дарил или принимал подарки и работал руками, если имел к этому склонность.
На такую привычную леность и дурное поведение Шарлемань обрушил свой гнев. Его эдикты заставляли "графов и наместников сосредоточить в своих руках всю законность, использовать доверенных лиц не для того, чтобы угнетать бедняков, а чтобы выслеживать воров, жуликов, убийц, развратников. Те, кому дана власть судить, пусть судят справедливо, не задумываясь о подарках, лести или личностях подсудимых".
Шарлемань прекрасно понимал, что вся трудность заключалась именно в личностях. Воин обычно ходил вооруженный; попытаться отобрать у него оружие – значило бы нанести ему личное оскорбление. И, особенно вернувшись с очередной военной кампании, он с легкостью пускал его в ход, будучи пьяным, оскорбленным или если что-либо еще вызывало его праведный гнев. Обвиненный в убийстве франк заявит о своем праве заплатить выкуп, дворянин потребует, чтобы его судили равные ему по положению, а дворянин из Тюрингии, возможно, станет претендовать на родство с королевой, тогда как крестьянина могут распять за простую кражу.
Предложение Алкуина следовать Священному Писанию не решало эту местную загадку правосудия. Преступник мог потребовать "Божьего суда" и подвергнуться испытанию огнем, водой или кипящей смолой.
Со всей энергией Шарлемань боролся с этим злом персонифицированного закона, за который были ответственны его предки. Он решил, что если зло не излечат слова Священного Писания, то, возможно, это сделает здравый смысл Библии. Тогда христианам следует в качестве законов принять те истины, которые завещали Павел и другие апостолы.
Конечно, последней инстанцией для апелляции был сам Шарлемань, а в его отсутствие – а он обычно находился далеко от места ссоры или преступлений – дворцовый граф. Но Шарлемань унаследовал простейший способ обозначать королевское присутствие в любом месте с помощью посланцев или королевских представителей. Они объясняли пожелания короля, что в действительности было равносильно выполнению его приказов.
Теперь Шарлемань пытался держать в руках своих подданных, посылая новых доверенных лиц с чрезвычайными полномочиями, "королевских посланцев", "говорить от его имени и выполнять волю Божью и приказ короля".
Шарлемань пользовался этой фразой без тени тщеславия. Быть королем Божьей милостью для него означало быть правителем, чей долг – исполнять волю Бога. Эта фраза со временем приобрела другие значения – в сущности, многие историки указывают на Шарлеманя как на первого из французских королей (или германских императоров) "Божьей волей" – но в его время это означало большую ответственность. Ее он возложил на своих новых доверенных лиц, которые фактически являлись наместниками короля. "Я желаю, чтобы они сами подавали пример справедливости и правильного поведения, которого они требуют от моего имени".
Эти королевские посланцы должны были не принимать никаких подарков и не признавать личностей. Им вменялось в обязанность осуществлять Божьи замыслы при помощи человеческих законов, и они должны были лично докладывать королю. Поскольку самые жестокие ссоры возникали между священнослужителям и мирянами, Шарлемань обычно предписывал им путешествовать парами – герцог с епископом.
Главным образом они должны были помочь сохранить королевский мир. "Все, кто нарушит этот мир, должны быть арестованы". Они должны были заставлять графов и прелатов помогать "беднякам Господа". В их власти было наказывать за ошибки местных правителей. "По воскресеньям и в праздничные дни каждый должен идти слушать слово Божье… Графы должны были весной и осенью проводить судебные заседания и в это время не охотиться и не предаваться другим развлечениям… Пьяные не должны допускаться в зал суда".
Этот смелый эксперимент, состоявший в том, чтобы наделить высокими полномочиями своих представителей, не достиг того, на что надеялся Шарлемань. К тому же многое зависело от непредсказуемости человеческой личности, от того, будут ли доверенные лица настолько неподкупными, чтобы отказаться от подарков. Докладывая в эти трудные времена непосредственно королю, они в основном информировали его о лояльности или нелояльности должностных лиц короля.
Фактически они стали чем-то вроде секретной полиции. И Шарлемань в этом нуждался.
Даже перед великой засухой времена были трудные. Вероятно, Шарлемань постепенно начал понимать, если до сих пор полностью этого не осознавал, что его зарождавшееся западное королевство было отрезано от торговых путей внешнего мира. Его вылазки в Сарагосу, Беневент и на побережье Балтийского моря дали ему некоторое представление о торговых караванах и мореплавании. Растущее Франкское государство Шарлеманя по-прежнему оставалось в окружении торгово-пиратских флотов норманнов и арабов; он не чеканил золотой монеты вроде испанского динара или византийского солидуса.
Достаточно изобретательно он пытался компенсировать свою бедность. В письмах Адриан благодарил за присланных в дар "полезных лошадей", просил также жести для ремонта кровли собора Святого Петра. Шарлемань отдал все, что имел, святому Петру.
Чтобы поддержать свой серебряный монетный запас, он изъял из обращения иностранные монеты и золото, одновременно увеличивая вес собственной более грубой монеты – серебряного денье. В то же самое время он пытался установить стандарты мер и весов.
Хотя Шарлемань уменьшил дорожную пошлину для чужеземных торговцев, они редко отваживались подняться вверх по Дунаю или удалиться от островов Венеции, куда, по слухам, морем доставлялись шелк, специи, стекло и другие сокровища с Востока. Серебро, древесина и грубая шерстяная ткань их не соблазняли. Вспышка гнева Шарлеманя отвратила от него торговцев из Британии.
Немногие импортные товары, поступавшие в страну франков, были предметами роскоши, которые никак не влияли на деревенскую жизнь и сельское хозяйство.
Фактически его хозяйство было лишь средством накормить и вооружить подвластные ему народы. Шарлемань был поражен, когда, изучив внимательно королевские печати Каролингов, обнаружил, что они оттиснуты с геммы с резным изображением римского императора Аврелия и египетского бога Сераписа.
Так или иначе, рядом с Фастрадой он чувствовал себя так, словно ему многого недостает, чего никогда с ним не случалось при жизни Хильдегарды. Когда Мегинфрид, его трудолюбивый гофмейстер, увеличил урожайность на виллах Шарлеманя и предложил помогать другим придворным сановникам, Шарлемань запретил это делать. "Виллы предназначены только для короля, и ни для кого больше".
Ни один монарх тех лет не настаивал так упорно на своих личных исключительных правах. Его вассалы против этого не возражали, они скорее восхищались им. Однако франкские сеньоры начали выражать недовольство бенефициями короля – пожалованными ему для проживания культивированными землями. Графа из Рейнской области жаловали деревушкой с церковью и фермами в "завоеванной" Саксонии. При этом он был обязан поддерживать мир, ловить бродяг и выплачивать десятину королю и церкви. Этот франк обычно естественным образом использовал выгоды своей власти, увеличивая владения путем присоединения все большего количества речек, богатых рыбой, и лесов, богатых дичью. Очень скоро он стал считать подобные владения своей собственной вотчиной, которую он мог завещать сыновьям, тогда как Шарлемань настаивал на своем праве распоряжаться бенефициями и передавать их тому офицеру, который займет место графа.
Кроме того, пожалованные местным владыкам земельные владения вели к непредвиденным последствиям. Воины и крестьяне сеньора были связаны клятвой подчиняться Шарлеманю и его царственным отпрыскам. Однако в повседневной жизни они зависели от своего сеньора. Им нужны были мельница, чтобы молоть зерно, семена для посева, животные для пахоты, а больше всего защита от набегов соседей и лесных разбойничьих шаек.
Поэтому жизненная необходимость заставляла их хранить верность также и своему лендлорду. Особенно если этот лорд был отважным бойцом и командиром, его приверженцы чувствовали себя более тесно связанными именно с ним – и еще теснее, если их земли лежали вдали от Рейна, – чем с никогда не виданным королем, который говорил по-гречески, а лето проводил либо в Риме, либо в Ратисбоне.
Шарлемань, понимавший свой народ, возможно, почувствовал опасность этой разделенной верности. Людей, которые под тем или иным предлогом уклонялись от клятвы верности королю, ловили или отправляли в изгнание. Вместе с тем его бесконечные странствия вынуждали его посещать многочисленные города и пограничные районы от Болоний (Булони) на побережье Ла-Манша до Монте-Кассино. Однако у него не было возможности побывать во всех своих новых владениях; он был вынужден все больше и больше полагаться на своих королевских посланцев и на немногих стойких местных командиров вроде герцогов Герольда и Эрика – "высоких духом и грозных в бою".
Ничто, однако, не могло заменить его собственного веселого требовательного присутствия и возвышенной проповеди о лучшей жизни. В Аквитании, куда его нога не ступала 12 лет, дела шли не очень хорошо. Король Людовик был еще мальчик, а опытному Гильому Тулузскому, хранителю границы, приходилось все труднее иметь дело с маврами по ту сторону Пиренеев.
У самого Шарлеманя были трудности другого рода в управлении огромным собранием христианских народов.
В 790 году случилось нечто неслыханное. Тем летом Шарлемань не отправился в путешествие.
Осеннее собрание состоялось там, где ждал Шарлемань, в древнем городе Вормсе в верховьях Рейна рядом с баварской границей. Фактически некоторые встречи мирских и духовных наместников Франкского государства происходили в полях, настолько многочисленным было собрание.
Пожилые франки возмущались присутствием чужеземцев, лангобардов, баваров и саксов, которых король встречал с таким же почетом, как и обитателей Рейнской области. В их глазах государственный совет франков превратился в настоящий галдеж чужаков, говорящих на всех языках и упорно претендующих на внимание и награду со стороны короля, которому в первую очередь следовало бы прислушаться к нуждам своих франкских дворян. Поэтому умудренные опытом и годами франки в порядке взаимопонимания старались совещаться отдельно.
"Никто из чужих близко не подходил к месту их встречи, – писал Адальгард, кузен короля (его слова приводятся в рукописи Хинкмара, архиепископа Реймса), – пока результаты их обсуждения не были представлены королю. Вслед за тем король с мудростью, дарованной ему Господом, вынес решение, которому все подчинялись".
Тогда Шарлемань не вмешивался в споры своих дворян, а сказал свое слово, когда они закончились. И его слову повиновались все.
"Пока эти прения проходили в отсутствие короля, он находился в гуще толпы, принимая подарки, приветствуя самых выдающихся вассалов, выделяя тех, с кем он редко встречался, проявляя учтивый интерес к старцам, обмениваясь шутками с молодыми и проделывая примерно то же самое со священниками…
Тем не менее король представил мирским и духовным властям дела, требовавшие обсуждения. Если они просили, чтобы он присутствовал, король присоединялся к ним и оставался, пока они этого хотели.
У короля была еще одна привычка – расспросить каждого о той части королевства, откуда тот прибыл. От всех участников собрания требовалось, чтобы они в перерывах между прениями разузнали, что происходит по соседству, добывая сведения как у иностранцев, так и у коренных жителей, как у врагов, так и у друзей, иногда пользуясь услугами доверенных лиц, при этом не особенно беспокоясь, откуда у них такая осведомленность.
Король желал знать, не стал ли народ беспокойным в каком-нибудь уголке королевства и не собирается ли он устроить беспорядки. Король также стремился выявить признаки мятежа и выяснить, не угрожают ли пока еще независимые народы нападением на королевство. Если обнаруживались беспорядки или какая-то опасность, он дотошно выспрашивал, что послужило причиной".
Вот так Шарлемань, играя роль гостеприимного хозяина, собирал новейшие сведения. У него была манера хранить свое мнение при себе вплоть до окончания всех совещаний. Без тени иронии нотарии на собрании записывали его решения как принятые "советом и королем".
Той осенью его беспокоил вопрос верности и преданности, потому что он ощутил какое-то волнение в самом сердце Франкского государства. А он в то время планировал собрать всю вооруженную мощь и двинуться на аваров, поскольку эти восточные язычники могли снова напасть на Баварию или Италию. В той пограничной области его "государственные посланцы" вели активные переговоры с аварскими военачальниками именно по поводу границ – либо чтобы проверить, не согласится ли аварский каган на мир, либо чтобы внушить ему, что это франки добиваются мира.
Хитрить с языческими кочевниками было опасно. Шарлемань понимал, что для борьбы с ними ему понадобится общая поддержка лангобардов, баваров и тюрингов. Поэтому собрание 790 года дало ему возможность выяснить, на чью преданность он мог бы рассчитывать и какое по численности войско соберется по его призыву.
Ему нужна была армия, превосходящая по численности его собственную армию франков.
Гном Эйнгард пишет: "Ему нравились чужеземцы, и он старался защитить их, даже если они объявлялись в королевстве и во дворце в таком количестве, что это причиняло неудобства".