Этот карлик стал предметом насмешек и веселья дворцового общества. Слабый телом, он сновал вокруг, разнося перья или вино среди знатных учеников. "Как муравей", – выразился один. Алкуин окрестил его Нардалусом, Гномиком, но при этом мягко добавил, что в его слабом теле кроется сильный дух. Поскольку Эйнгард искусно работал только с металлами, этот девятнадцатилетний монах из Фульды получил также прозвище Бецалель.
Весело отзываясь на все свои имена, юноша Эйнгард скрывал свое стремление писать, как его учитель Алкуин. Вместе с тем тогда и впоследствии Шарлемань стал предметом его поклонения. В наблюдательных глазах нового ученика могучий Арнульфинг был не только величественным повелителем, но и привлекательным человеком с утешительными слабостями и прихотями.
Годы спустя Эйнгард описал Шарлеманя, когда тот находился в полном расцвете сил:
"Он был большой и сильный, высокого роста. Верхняя часть его головы была круглой, глаза большие и живые, светлые волосы, нос немного длинен, а лицо веселое и смеющееся. Стоя или сидя, он был полон достоинства и имел величавый вид, хотя шея у него была толстая и коротковатая, живот выдавался вперед. У него были твердый шаг, мужественная осанка, звонкий голос, хотя и не такой сильный, как можно было ожидать от человека его телосложения…
Он поступал согласно собственным желаниям, не слушая советов врачей, которых он почти ненавидел, так как они хотели, чтобы он отказался от жареного мяса, которым он наслаждался, и ел вместо этого вареное.
Карлу было нелегко отказаться от еды, и он часто жаловался, что посты вредят его здоровью. В еде он был умерен, а тем более в питье, потому что ненавидел пьянство, особенно в себе и своих домочадцах. Редко когда он позволял себе более трех чаш вина за едой. Он очень любил жареное мясо, которое его охотники приносили ему на вертелах. За столом он любил слушать чтение или музыку, рассказы о делах давно минувших дней. Вместе с тем он в равной степени любил книги святого Августина, и в особенности книгу "Град Божий".
Летом после обеда он съедал немного фруктов, осушал чашу вина, снимал одежду и обувь и отдыхал три-четыре часа. Он имел привычку просыпаться по ночам и четыре-пять раз вставать с постели. Одеваясь, он беседовал с друзьями, однако, если дворцовый граф докладывал о судебном деле, которое требовало его разбирательства, он немедленно приглашал заинтересованные стороны и выносил свое решение. Где бы он ни был, ему всегда приходилось разбирать какое-нибудь дело".
Старательному Эйнгарду способность короля приводить в порядок дела, словно сидя в судейском кресле, одновременно занимаясь другими вопросами, казалась удивительной, равно как и его готовые ответы.
"У Карла был дар говорить быстро, ясно и понятно. Он был так красноречив, что мог бы быть учителем, однако он весьма почитал своих наставников. Со священником Алкуином он трудолюбиво изучал риторику и особенно астрономию. Король научился вычислять и со знанием дела исследовал движение небесных тел. Он также пробовал писать и привык хранить под подушкой таблички и чистые листки, чтобы поупражняться в писании писем в часы досуга. Однако он начал обучаться этому так поздно в своей жизни, что не имел успеха…
Он привык носить национальное, то есть франкское, платье. На тело он надевал рубашку и штаны из льняного полотна, а сверху тунику, отороченную шелком. Ноги и ступни он обертывал обмотками, которые стягивал шнурками, а грудь зимой защищал плотно прилегающей курткой из меха выдры или куницы. Поверх всей одежды он набрасывал голубую мантию и опоясывал себя мечом, обычно с позолоченной рукояткой. Меч, украшенный драгоценными камнями, он носил только по праздникам или при встрече с чужеземным послом. По большим праздникам он надевал вышитые одежды и скреплял свою мантию золотой пряжкой, а вместо короны носил диадему из золота и драгоценных камней".
Пока Эйнгард служил своему герою, при дворе в Вормсе появился еще один карлик. Пипин Горбун покинул свое убежище в Прюме и очутился в совершенно чужом ему дворце. Фастрада, ослепляющая золотистыми волосами, правила женщинами, и ей прислуживали придворные дамы, разодетые и украшенные драгоценностями так, как его матери и не снилось.
Фактически дом короля теперь был полон женщин, когда его единокровные братья держали собственные дворы в далеких землях. Даже самый старший, красивый и бестолковый Карл, получил титул герцога Майна на реке Луаре (потому что Карл не оправдал ожиданий отца и из него не вышло полководца).
После вечерни, когда король отпускал своих паладинов, женщины собирались вокруг него на дворцовой лужайке и жужжали, как мухи у банки с медом. Все они блистали в новых пышных нарядах, словно занимали высокое положение, дарованное им Шарлеманем, и надевали эти наряды специально, чтобы доставить ему удовольствие.
Отец горбуна вольготно располагался на скамейке, покрытой гобеленом, на котором было вышито его имя – Carolus Rex. Два этих слова разделяло изображение креста. Он никогда не уставал от треньканья арф и звонких девичьих голосов. Они вели себя как павлины, распускающие по мокрой траве хвосты-шлейфы. У Ротруды светлые волосы были стянуты пурпурной лентой, а на шее она носила золотую цепочку.
Горбун наблюдал и слушал, находясь среди прислуги, где он мог сойти за юнца, ожидающего, когда его позовут. Вместе с тем он был на десять лет старше дочерей Хильдегарды. Он заметил, что Берта прячется в тени колоннады и держится за руки с капелланом Ан-гильбертом. Когда падала ночная роса, она набрасывала на белоснежные плечи горностаевую накидку. Пламя свечи отражалось от ее золотой диадемы и узкого пояса из золотой парчи.
Когда отец звал ее, Берта откликалась и пела свою песню, аккомпанируя себе на арфе: "Через холмы и тенистые долины они приходят, усталые путники, – они приходят, с посохом и Писанием, в поисках покоя за холмами – в долину, где царит мир и покой Христа".
Вот так мелодично пела Берта, прекрасно зная слова, которые написал Ангильберт. Ее отец отбивал такт своей тяжелой рукой. Это было его время отдыха и веселья.
Горбун шпионил за прекрасными женщинами. Скорчившись в своему углу, он подмечал, как рослая служанка, принося фрукты, тайком целовала руку короля, а он гладил рукой ее бедро.
Эти женщины были распутницами. Они кружили вокруг своего повелителя, который щедрой рукой раздавал геммы, оправленные в серебро. Пипин задавался вопросом, замечает ли королева Фастрада их ужимки и кривляние, но ничего не мог прочесть на ее лице.
Ее отпрыски – сплошь девочки, и в спальне их светлые волосики отливали золотом. Пипин подумал, что Фастрада, возможно, и сверкает, как мягкое, податливое золото, но в душе она тверда, как камень, которым была облицована его келья в Прюме. Как знать, может быть, если на ее голову обрушить камень, это убьет ее?
Опустившись на колени у стены величественной часовни и слушая мессу, горбун слышал, как священник заканчивает молитву, отворачиваясь от алтаря: "За Карла, короля, за его сыновей Пипина и Карла, за Пипина, короля лангобардов, и Людовика, короля Аквитании, за королеву Фастраду".
В семье его имя стояло перед ее именем. Он достиг возраста мужчины, не приобретя никакого титула, кроме имени, упоминаемого в молитве. У Пипина недоставало силы, чтобы обрушить скалу на гордую голову королевы. Тем не менее у него были друзья, которые его предостерегали, новые друзья, которые пили вместе с ним вино и внимательно прислушивались к его словам, словно он был в чести и почете у своего отца. Они предостерегали его не говорить плохо о Фастраде.
– Был некий Хостлик, – шептали друзья, – который заявил, что у Кримгильды, королевы Бургундии, было не больше желания созерцать кровавую смерть храбрых людей, чем у Фастрады, погубившей дворян Тюрингии своим злым языком. Эти слова Хостлика дошли до ушей Фастрады благодаря ее шпионившим служанкам. По правде говоря, после этого королева выказывала доброе расположение к вышеупомянутому Хостлику и угостила его пирогами, испеченными руками ее служанок. Когда Хостлик заболел, она горевала и навещала его, обещая прислать своего личного врача для лечения Хостлика. Однако вышеупомянутый врач обнаружил, что Хостлик ушел из жизни без исповеди и благословения. Мой господин, не говорите плохо о Фастраде.
Пипин не знал, говорили ли правду его друзья. Они усаживали его за стол сеньора, который предоставлял Пипину почетное место. Прислужницы в этом доме подносили вино в первую очередь Пипину. Вокруг сидели знатные люди. Тюринги, соратники покойного графа Хардрада, баварские дворяне, некогда служившие Тассилону. Они пили за здоровье горбуна как за первенца и наследника короля. Если Господь пожелает, чтобы король погиб в походе на страну аваров, то его сын Пипин по праву будет править Франкским королевством.
Горбун надеялся, что какой-нибудь камень раздавит Фастраду.
– В Священном Писании говорится, что Авимелех, сын Гидеона, рожденный от наложницы, одним камнем убил своего отца и семьдесят братьев, – рассказывал священник из Баварии.
– Теперь это печалит меня, – замечал другой, – когда я слышу при дворе, что Гимильтруда, благородная мать вашего величества, была всего лишь любовницей, а не законной женой вашего отца.
Свой гнев Пипин направлял на Фастраду и ее прислужниц, а не на отца.
– Пока жив Карл, – говорили ему, – она будет идти своим путем, не зная жалости. После смерти Гидеона Авимелех правил с триумфом.
Подобные ласкающие слух разговоры отпечатывались в мозгу горбуна. Для него было бы лучше остаться в садах Прюма. Он стал взрослым мужчиной, но чувствовал себя чужаком при дворе своего отца. Другой карлик, Эйнгард, добился почета у короля своей болтовней. Шарлеманя больше занимал сбор войска для похода на аваров. Алкуин, который частенько сиживал и по-доброму беседовал с горбуном, четким почерком написал книгу проповедей для короля. Тот был доволен и разрешил Алкуину навестить свою родину в Британии.
Новые друзья Пипина готовили вокруг него заговор. Они носили в руках маленькие камешки, чтобы распознавать друг друга при встрече. Все они были добры к Пипину Горбуну.
Они объясняли ему, как, притворившись больным, избежать злобы Фастрады. Он проживал в одиночестве в домике у реки, и поэтому его не касалась слежка королевы. В этом уединенном местечке Пипина могли навещать его товарищи, они приносили ему великолепные подарки и обещали, что его не минует королевский титул.
А король тем временем направлялся в Ратисбон, чтобы собрать вооруженную армию из франков. Если бы он собрался напасть на варваров, могло случиться все, что угодно. Он мог бы даже погибнуть.
Но конечно, остается Фастрада и, как это было в Эресбурге в Саксонии, ее гордость и жестокость уязвит немало доблестных дворян. И тогда знать могла бы объединиться против нее и Пипин мог бы предъявить права на трон как самый достойный из сыновей короля.
Пипину нравилось, как незнакомые лорды преклоняют колени у его постели. Давно Пипин не получал таких почестей.
"Против аваров, – писал Эйнгард, – король подготовился очень тщательно и был в прекрасном настроении".
Минуло 13 лет, и Шарлемань пытался сделать то, в чем провалился в Испании, – повести армию христиан на смертельно опасных язычников. В Ратисбоне он объявил, что решил "призвать гуннов к ответу за свои преступления против святой церкви и христиан".
Для франков загадочные кочевники выглядели гуннами, потому что появлялись с таинственного Востока. Они обосновались за Дунаем на обломках владений гунна Аттилы. Более того, эти коренастые всадники с широкими костистыми лицами и волосами, заплетенными в косички за ушами, похоже, были кровными братьями гуннов. Они с трудом проложили себе дорогу по степным торговым путям и увели свои стада в венгерскую твердыню, куда никогда не ступала нога христианских миссионеров.
В этой глуши их каган властвовал в городе, укрытом в лесу. Арно из Зальцбурга говорил, что этот город, будучи окружен земляными курганами, в которых язычники хоронили своих мертвых, называется Кольцо. Никто не был в состоянии понять их речь. (Они были первыми монголо-тюркскими конными кочевниками, появившимися в Европе.)
Однако скорый солдат Керольд и его конники многое могли порассказать об этом Кольце.
– Оно широкое, – говорили они, – как земля между Туром и Констанцским озером. Стена Кольца, сложенная из дубовых и тисовых бревен, семь локтей в высоту и такая же толщиной. Стена прочная, скреплена камнями и вяжущей глиной. Внутри Кольца народ обитает в своих жилищах, стоящих так тесно, что человек, находясь на пороге своего дома, может спокойно переговариваться с соседом. Поэтому, когда раздается рев труб из просторного бревенчатого дворца кагана, их звонкий призыв можно слышать на 20 лиг внутри этого Кольца, и все люди кричат из дома в дом: "К оружию!"
Хотя ни один франк не видел Кольца, они прекрасно предоставляли себе, на что оно похоже. Но больше всего их занимала история о сокровищах, хранящихся в этом городе. В давние времена готы разграбили Ломбардию, а вандалы разыскали спрятанные богатства Рима, но они довольно быстро сошли с дороги. 200 лет авары совершали набеги на все христианские пограничные районы, забирая в церквях драгоценные сосуды, налагая дань на императоров Константинополя и получая выкуп за многочисленных пленников.
После стольких лет это сокровище по размерам должно превосходить клад нибелунгов, охраняемый при помощи чар девами на Рейне. В сущности, чем дольше соратники обсуждали сокровище аваров, тем больше оно начинало походить на золото нибелунгов.
Шарлемань не опровергал эти слухи о сокровище. Собралась целая армия стойких и непреклонных сеньоров, бойцов, искусно владеющих мечом, и крестьян-копейщиков, готовая отправиться вместе с ним в страну аваров на поиски сокровища. Но, за исключением горцев баваров, король призвал под свои знамена только всадников. Никакие крестьяне не смогли бы выстоять против аваров, носившихся на своих лошадях, как грозовые тучи, неутомимые и свирепые.
Требования короля доходили до самых отдаленных уголков, даже до Аквитании с Людовиком и его вассалами. И очень скоро Шарлемань об этом пожалел. Все лето его боевые отряды маршировали по дорогам к Ратисбону в верховьях Дуная. Он решил, как и в Баварии, бросить три мощные армии на укрывшихся всадников. В первую очередь к Дунаю через перевалы Карнийских Альп двинулись лангобарды и итальянские франки. Их вели граф Эрик и король Пипин. Шарлемань вел своих рейнландцев вниз по течению по правому берегу Дуная. На левый берег молодой Тьери и гофмейстер Мегинфрид вывели саксов, тюрингов и фризов.
По самой реке герцог Герольд с баварами повел флотилию из небольших суденышек, груженных провиантом. Там, где река Инн впадает в Дунай, это стройное войско сделало привал на три дня, чтобы пропеть литании, прося Господа помочь "сохранить армию и покарать аваров".
Потом они спустились по широкой реке через лесную чащу, за которой простирались долины аваров. Дорог не было, и они продвигались по тропам вдоль реки, а флотилия Герольда поддерживала связь с обоими берегами. Франки в деревнях находили только отдельных жителей и собак. Сжигая деревни и убивая тех, кого находили в лесных зарослях, они все быстрее продвигались вдоль реки.
Казалось, что весь скот и лошади исчезли с горных пастбищ. Прошли осенние дожди, им попалась на глаза путаница следов, однако ничто в них не указывало на присутствие языческих всадников. Шарлемань вспомнил, как он передвигался колонной по безлюдному на первый взгляд Ронсевальскому ущелью, где Гильом Тулузский отметил эту необитаемость как плохой признак.
Там, где отроги Винервальда спускаются к реке (недалеко от современной Вены), верховые услышали звуки рога. Впереди сквозь лесную чащу с криками пробивались люди – лангобарды Эрика и короля Пипина.
Эти сторонники с некоторой опаской приветствовали войско франков. Здесь они обнаружили завалы из срубленных деревьев и канавы на глинистых откосах. Вокруг стоял ужасный запах мочи животных; у аваров здесь была стоянка, но потом они ушли на восток со своими стадами.
Франки продолжили преследование вниз по реке, проезжая через брошенные поселения. Они миновали большое озеро с пустыми лодками. Наступили октябрьские холода. Авары по-прежнему ускользали от франков.
На реке Рааб Шарлемань разбил лагерь в густом тумане. Лангобарды, участвовавшие в сражении, захватили пленных и немало трофеев. Удача, похоже, сопутствовала им, поскольку в лагере франков среди лошадей стала распространяться эпидемия (возможно, они отравились местными растениями). С каждым днем число павших лошадей все увеличивалось, пока в строю не осталась лишь десятая их часть.
С началом зимы, лишившись большей части своих лошадей, Шарлемань отдал приказ возвращаться. Часть войска двинулась на юг, остальные пошли на север через Богемию. Люди вернулись живыми и здоровыми и, как говорят хроники, "благодарили Бога за великую победу".
Но это не считалось победой. Орда язычников ушла со своими стадами на восточные равнины, где в укрытии находилось Кольцо с нетронутыми сокровищами. Шарлеманю это золото было необходимо.
Кое-что он все-таки сделал: король совершил поход в страну аваров, и никто не посмел бросить ему вызов. Его христианская армия развеяла старый страх перед язычниками и покончила с легендой об их силе и могуществе.
"Привет тебе, моя любовь, – писал он Фастраде с дороги. – Благодарение Богу, я жив и здоров. И у меня радостные вести от моего горячо любимого сына Пипина, который захватил трофеи и пленных у гуннов, бежавших в страхе при его появлении. Сейчас мы поем торжественную литанию, благодаря за свое благополучное возвращение. Наши священники просят нас соблюдать в это время пост и не употреблять в пищу ни вина, ни мяса. Все мы даем пожертвования серебряными шиллингами или пенни, кто чем может. Каждый священник, хорошо зная свой псалтырь, пропел 50 псалмов. Потом они, босоногие, прошли в религиозной процессии.
Теперь я хочу, чтобы ты посоветовалась дома с духовными лицами и сделала то же самое. Однако береги себя и не переусердствуй, делай, как позволяют тебе твои слабые силенки. Меня беспокоит, что я не получил от тебя ни одного письма. Пожалуйста, дай мне знать, как ты поживаешь, и расскажи все, что считаешь нужным".
Он если и не любил свою королеву, то все еще был привязан к ней. Несомненно, он нуждался в новостях из дворца в Ратисбоне. Из письма Шарлеманя ясно следует, что среди тех, кто возвращается вместе с ним по древней римской пограничной дороге, немало больных. Лишившись большей части лошадей, его вассалы были вынуждены взвалить на плечи свои не слишком тяжелые тюки и тащиться через скованные морозом равнины.
С неба не падали ни дождь, ни снег, животных в лесу тоже не было видно – все они подались к далекой воде. Засуха продолжалась. Дым от горящего подлеска застилал дорогу, и по ночам на окружающих холмах виднелся отсвет пожаров.