Ужасное чувство охватило Байрона при первом известии об этом измышлении его врагов. Байрон говорит: "Довольно долгое время после моего от'езда я был в неведении о способах действия моих врагов. Но вот до меня дошли слухи о новой их клевете. Мои друзья обязаны были во-время рассказать мне то, о чем они молчали".
Прилив бережной и горячей нежности к сестре в швейцарский период об'ясняется именно этим фактом: дошедшими слухами и стремлением помочь близкому человеку. В известных произведениях - "Стансы к Августе", "Послание" - Байрон опять подчеркивал свои неизменные чувства нежной любви к сестре, просил ее любви и дружбы к нему, "отверженному", не находящему покоя человеку. Все новые и новые толки росли в среде его врагов.
Трещина в семейных отношениях Байрона разрасталась до размеров пропасти между ним и обществом целой страны. Нехватало только литературного оформления этой вражды.
В качестве застрельщика литературной травли вы ступил английский поэт Роберт Соути. Соути принадлежал к поэтам так называемой озерной школы, "лекистам". Соути, Вордсворт, Кольридж - это все "лекисты". Кольридж и Вордсворт в 1798 году напечатали сборник под названием "Лирические баллады". С этого сборника начинается история английской романтики. Озерниками их прозвали по совершенно случайному признаку: эти поэты любимым местопребыванием избрали озерные долины Кемберлена, где проводили большую часть года В той мере, в какой романтизм, как обновление форм и смена старых канонических тем и сюжетов, вносил свежую струю в английскую литературу, поэзия лекистов была шагом вперед Вордсворт пользовался, огромной популярностью и не сразу уступил свое место Байрону Но романтизм Байрона был тем оппозиционным романтизмом, который коренным образом отличается от реакционной романтики лекистов и от романтизма радикального Надо заметить, что само понятие "романтизм" в ту пору еще не существовало Оно еще только зарождалось где-то на развалинах античного Рима, в среде людей карбонарской Италии, для которых Roma Antiqua был символом старинной доблести и самопожертвования во имя завтрашней освобожденной революционной Италии. В тайном полицейском мемуаре для государственного секретаря римского папы, кардинала Консальви, упоминается "романтическое общество", устав которого предусматривает: "Внушение всем членам общества основного правила - не подчиняться учению религии и нравственности, а следовать естественным законам природы и общества" Полицейский мыслитель сообщает дальше, что центром общества является Милан, а крупнейшим филиалом общества - Болонья, где во главе "союза романтиков" стоит лорд Байрон Этот политический романтизм не имеет непосредственной связи с теми формами литературных исканий, которые под именем романтизма определялись в штампованных историко-литературных пособиях С этой стороны, определяя политическое наслоение романтиков разных школ, мы должны сказать, что на правление лекистов было чисто реакционным. Если мы возьмем биографии лекистов, то увидим в них одну, особенность: в тот период, когда каждый из них переживал увлечение молодой французской революцией, не зная еще, чем она кончится и в какие формы выльется, лекисты вряд ли предполагали, что скоро им придется отказаться от своих увлечений. Торжество контрреволюции во Франции и те суровые кары, которым подвергались сторонники французских революционных идей в Англии, заставили их спешно менять революционные цвета на спокойные и уютные темноватые домашние занавески. Все трое спешно подчищали свои биографии, хотя и, трудно было вычеркнуть сто страниц печатного текста, которые у Кольриджа назывались "Трагедия падения Робеспьера"; а у Роберта Соути - драма о революционном восстании "Уот Тайлер". Вместе с Кольриджем Роберт Соути собирался даже устроить некий социально-утопический рай в Америке, под названием "Пантосократической общины". Предполагался какой-то революционно-философский союз социальных реформаторов. Все это пришлось очень быстро спрятать, как только конец французской революции и жестокие контрреволюционные законы Англии показали лекистам всю невыгоду их революционных увлечений. Одним словом, если Томас Мур, Шелли и Байрон безбоязненно продолжали выступать со своими прогрессивными воззрениями, то лекистская тройка не переставала бояться своего, сравнительно невинного, прошлого. В стремлении раскаяться и загладить прошлые грехи лекисты выступили чистейшими ренегатами, и это ренегатство позволило им стать застрельщиками литературной травли Байрона.
К этому времени Роберт Соути был проповедником самых диких реакционных взглядов и занимал официальный пост придворного королевского поэта. Нас не может не удивлять то, что в 1922 году один из биографов Байрона (М. Розанов) писал: "Подвергая Соути резким и справедливым нападкам за его политическое ренегатство, Байрон вместе с тем его нравственную личность выставлял в гораздо менее благоприятном свете, чем было на деле. В сущности, Соути был человек почтенный: отличный семьянин, верный друг и замечательно добрый человек. Этими чертами он напоминает нашего Жуковского, который охотно переводил его произведения на русский язык. Теккерей считал Соути образцом истинного джентльмена".
Этот "истинный джентльмен" добровольно принял на себя роль полицейского шпиона. Он поехал в Швейцарию, навестил монтанверский домик в долине Шамуни, в котором жил перед тем Шелли, и срисовал написанную на стене греческую надпись Шелли: "Я человеколюбец и атеист". Послав донесение об этих строчках в Лондон, Соути поехал в Женеву, оплатил из своих литературных гонораров горничных в гостинице Сежерон, созвал вечером кельнеров в ресторане, садовников и лодочников около виллы Диодати, собрал от них все сведения и толки о Байроне и Шелли и после этих подвигов "истинного джентльмена" Роберт Соути отправился в Лондон с багажом скандальных сплетен. Оказалось, что Байрон и Шелли предаются неслыханному разврату, оба "женаты на родных сестрах", - двусмысленность этой фразы, как нарочно, затемняла истинное положение вещей: Джен Клермонт и Мери Годвин действительно были сестрами, но не Байрона и Шелли.
Английские путешественники, ловкие журналисты, присяжные собиратели сплетней набросились на Байрона, считая, что его можно оскорблять безнаказанно. Они врывались к нему в жилище в любое время с наглостью, доводившей Байрона до бешенства, они размещались на изгороди его сада, они взбирались на деревья, росшие на уровне окон его спальни, а если их прогоняли, то они с биноклями и подзорными трубами располагались на противоположном берегу, на лодках подплывали к ступенькам виллы и не давали Байрону покоя. Нужна была поистине героическая сила воли, чтобы выдержать это давление человеческой пошлости и наглых издевательств.
Репутация кровосмесителя преследовала Байрона всюду, где он появлялся. Когда Байрон приехал в Коппе навестить писательницу, госпожу де Сталь, находившаяся у нее старая богобоязненная англичанка Гервей упала в обморок, как только вслед за докладом лакея черноволосая голова Байрона появилась в разрезе портьеры. Байрон со смехом рассказывал об этом: "казалось, она увидела во мне собственную персону его сатанинского величества". Американская писательница Бичер Стоу в конце тридцатых годов сообщает со слов самой леди Байрон историю о преступных отношениях Байрона к его сестре Августе Ли. В 1869 году вышла книжка "Медора Ли". Это один из многочисленных пасквилей на Байрона, но книжка эта подтверждает, что высоконравственная леди Байрон не постеснялась заявить своей племяннице, дочери Августы Ли - маленькой Медоре, что она вовсе не дочь полковника Ли, а дочь Байрона. Мало того, леди Байрон, сообщив напуганной девочке это дикое известие, обещала дать ей денег и обеспечить ее заботами. Но, смутив покой ребенка, леди Байрон удовольствовалась обещанием и денег не дала. После смерти Байрона появился еще один документ: лорд Ловлес (Ада, Байрон вышла замуж за одного из Ловлесов) выпустил памфлет под названием "Астарта". Взята это имя финикийской богини, любви, приведенное Байроном в "Манфреде", Ловлес доказывает, что байроновская Астарта является портретом Августы. Далее памфлет сложно и путанно рисует картину "астартической связи" Байрона.
В 1869 году в журнале "Quarterly Review" появились семь писем леди Байрон, написанных в разные сроки между разрывом с мужем и его смертью. Все письма адресованы Августе Ли, все они переполнены льстивыми выражениями по адресу сестры своего мужа и все они доказывают, что история, о байроновских грехах была навязана госпоже Байрон со стороны и что она сама только делала вид, что верила им. Под конец она, повидимому, уверовала настолько, что сама охотно шла на собственный обман. Для историка становится ясным только одно, что в поисках способа повредить Байрону она способна была поддерживать любую клевету против него. Она охотно кидалась к мысли о душевном расстройстве Байрона, а когда этому верили и его оправдывали, то внезапно настаивала на полной вменяемости своего мужа и на необходимости судить его как носителя злой воли. Все эти искусные хитросплетения носили весьма целеустремленный характер, и если отбросить степень сознательного действия участвовавших здесь лиц, - это была политическая реакция общества тогдашней Англии и его правящей верхушки по отношению к человеку, ставшему опасным.
Миланские встречи. Итальянские карбонарии. Венецианские поэмы
Шелли, Мери Годвин и Джен Клермонт 29 августа 1815 года уезжают из Швейцарии на север, а по прошествии месяца Байрон в сопровождении своего друга Гобгоуза, слуги Флетчера и доктора Полидори отправляется в новое путешествие по Бернским Альпам.
Настроение Байрона после швейцарского периода не прояснилось. Наоборот, он почувствовал, что закончился, завершился круг философических размышлений, что жизнь бросила его снова из творческого уединения в вихрь и водоворот бытия, и снова он устремился из города в город, из страны в страну. Недаром фантастическую поэму "Моряк-скиталец" Кольриджа считают изображением скитальческого духа Байрона. Матрос убил прекрасную мopcкую птицу альбатроса. Товарищи по морским путешествиям вешают на шею убийцы тело убитой птицы. И вот в этом неуклонном романтическом виде герой Кольриджа должен скитаниями искупить свое преступление. Многие увидели в этом намек на Байрона, причем не могли разгадать, кого Кольридж изобразил под видом убитой птицы. Одни говорили, что это муза самого Байрона, другие - более "опытные"- доказывали, что этот альбатрос олицетворяет собою леди Байрон. Судьба героя, осужденного на вечное скитание за совершенное преступление, была все-таки легче для Байрона и безвредней, чем обыкновенные житейские преследования, стремившиеся отравить его страннические будни.
Отголосок тяжелых настроения Байрона обнаруживается в большом стихотворении, написанном на смерть Шеридана.
Шеридан умер в Лондоне 7 июля 1815 года. Байрон тяжело переживал его смерть. Знаменитый драматург и крупный политические деятель уже задолго перед смертью переживал крушение политической карьеры. Блестящий парламентский оратор, человек острого сатирического ума, когда-то великодушный, бескорыстный и сильный, он все больше и больше запутывался в денежных делах; его парламентские выступления создали ему много врагов, которые использовали эту путаницу. Говорили о том, что Шеридан получает деньги на организацию предвыборных кампаний и что эти деньги фактически идут на уплату его личных долгов. Все эти слухи дошли до Байрона, и его "Монодия на смерть Шеридана", отражает горькую обиду за судьбу таланта, судьбу, которая во многом походит на его собственную.
Целью путешествия Байрона была Италия. Так же как проезд через Францию, так и путь через австрийские границы не предвещал Байрону гостеприимства, и только чрезвычайная осложненность политической ситуации тогдашней Италии открыла Байрону возможность избрать Италию местом своего творчества. Байрон стремился в Венецию. Воспоминания о впечатлениях Востока делали для него особенно привлекательными приморские города Италии, сохранившие на себе, каждый по-своему, колорит торгового Востока - Леванта. Города Средиземного моря, как большие дороги мировой истории отразили на себе угасание и расцвет старинной торговли. Если такие города, как Генуя, еще сохраняли во времена Байрона значение европейского порта, то Венеция, переставшая быть торговыми воротами Европы, ведущими к азиатскому Востоку, после открытия Америки превратилась в мертвый город, в город-призрак.
Стремление Байрона к восприятиям красивых зрительных впечатлений манило его в Венецию, но он помнил, что Италия 1816 года была населена людьми, испытавшими на себе австрийский гнет, давление власти итальянских Бурбонов и наполеоновские войны.
Период революционных войн (1792–1815) был периодом, всколыхнувшим общенациональное чувство итальянского населения, достигшее наибольшего развития в период организованного грабежа, которому подверг Италию Наполеон Бонапарт. Если перед этим в Италии было свыше десяти независимых друг от друга владении, если люди, говорящие на одном языке, но разделенные маленькой речкой, по берегам которой разные австрийские принцы по-разному ими управляли, почувствовали, наконец, необходимость об'единиться, то, конечно, одним из толчков к атому была полная перестройка границ под влиянием французской революции и вторжения французских войск. Надо всем возвышались две аристократические республики - Генуя и Венеция. Далее, по степени политической их самостоятельности, шла Романья, или область римского папы, с полицией и жандармами в рясах. Потом шли семь государств - герцогства и королевства, очень разные по величине, по степени политического влияния и самостоятельности. Из них только одно Сардинское королевство, т. е. Савойя, Пьемонт и остров Сардиния, находились под управлением итальянских властителей. Что касается других, то все эти бесчисленные герцогства и королевства были резервами сдельных владений безработных принцев и государей северной Европы. Их отдавали в распоряжение то австрийского, то бурбонского королевского дома. Сицилия в течение этого периода четыре раза становилась жертвой династических переворотов, и как правило все скандальные происшествия с кражами и растратами в королевских семьях, все брачные контракты королей и разводы герцогов отзывались на положении горожан, ремесленников и крестьян Италии.
В период наполеоновских войн первые прокламации и декреты Наполеона несли с собой такие обещания итальянскому населению, о которых к этому времени сама Франция не смела мечтать. Генерал Бонапарт, полагая, что все средства хороши, обещал направо и налево столько всевозможных счастливых преобразований, что мелкобуржуазная молодежь Италии кинулась под его знамена: уничтожение сословий, восстановление единой Италии под республиканским флагом, облегчение гнета религиозных учреждений, пepeдел земли, сложение налогов и прощение недоимок, а главное - ликвидация ненавистного австрийского гнета. Сердце не выдержало, голова закружилась у самых трезвых итальянских политиков.
В 1794 году генерал Бонапарт начал завоевание Италии, а в 1797 году он захватил Венецию. И если вхождение в Милан веселых революционных войск, еще несших в сердце великие идеалы Конвента, сопровождалось неожиданным взрывом бодрого и жизнерадостного ощущения, если побег последнего жандарма и исчезновение последнего попа радостно приветствовалось всеми жителями Милана, то на примере Венеции мы видим, во что фактически превращалась власть первого консула Бонапарта. Когда маленький французский корабль проходил мимо венецианской крепости на Лидо, неосторожный комендант крепости выстрелил из пушки. Это дало Наполеону повод об'явить войну Венеции. Сенат Венеции собрался последний раз. Решили предложить Бонапарту деньги, - нахмуренный генерал замахал руками: "Нет, нет, если бы вы даже усыпали весь прибрежный песок венецианских лагун золотым покровом червонцев, если бы даже вы предложили мне все золото мира, - я не могу принять его за кровь свободных французских граждан". Это звучало очень красиво. Старики в венецианском совете были напуганы. Сенаторы, поспешно подбирая полы, разошлись по ступенькам дворца дожей, а веселый и беспечный дож, как говорят, входя в свои покои, снял с головы шапочку, символ своей власти, и, швырнув ее лакею, сказал: "Возьми-ка. Больше не понадобится".
Четыре дня спустя французы вошли в Венецию. Народ с ликованием и музыкой сажал деревья свободы по тому же обряду, как и во Франции. Пели "Карманьолу", перед замками выносили дворянские грамоты и долговые записи простолюдинов и жгли их на кострах. Перед дворцом дожей сожгли золотую книгу венецианского дворянства и шапочку венецианского дожа, а кузнецы и металлурги Венеции в тот же день по предложению французского комиссара заменили евангельский текст под пятою льва св. Марка и на страницах бронзового евангелия выгравировали первую страницу "Декларации прав человека и гражданина". С горящими глазами молодая Италия следила за этим зрелищем.
С доверием и с надеждами на новую, неслыханную свободу пришел во французскую казарму молодой рыжеволосый гигант Уго Фосколо, блестящий автор трагедий, чудных итальянских стихов, увидевший спасение Венеции от австрийского ига под революционными французскими знаменами. Судьбу этого человека испытали многие итальянцы, и так же, как он, они дорого заплатили за короткий хмель этого увлечения.
Не сразу Италия почувствовала, что метла, выметающая австрийское иго, "чисто метет" и выметает итальянскую свободу. Временное правительство, учрежденное Бонапартом в Венеции, просуществовало всего лишь несколько месяцев. За красивыми словами циничный французский генерал прятал чисто грабительские намерения. Французская буржуазия имела в лице Бонапарта замечательного приказчика, который, пользуясь правами военной диктатуры, успешно пополнял дефициты французского послереволюционного бюджета. Приток контрибуций был главным источником французского казначейства в эти годы. Война из самозащиты французского Конвента превратилась в акционерное предприятие крупнейших буржуазных авантюристов, и как только, Бонапарту представилась возможность выгодно помириться с Австрией, Наполеон продал Венецию австрийскому императору 17 октября 1797 года в Кампо-Формио.