Третьим концертом Штраус дирижировал сам. Его давали в огромном "Альберт-Холл" в исполнении только что созданного Филармонического оркестра. Он дирижировал "Дон Жуаном", "Бурлеском" и "Домашней симфонией". Четвертый концерт начался с симфонии "Юпитер", которой дирижировал Адриан Боулт. Затем пришел черед Штрауса, который дожидался в Зеленой комнате. Он с некоторым усилием встал, посмотрел в зеркало, поправил белый галстук и сказал: "Ну что ж, старый боевой конь возвращается на поле брани". Он дирижировал "Тилем Уленшпигелем". Штраус к тому времени уже не мог слышать высокие ноты. Тем не менее он был совершенно уверен в себе. И это было не последнее его выступление за дирижерским пультом.
В ноябре этого же года у него началась болезнь мочевого пузыря, и в декабре следующего ему сделали операцию. Операция была тяжелая, но Штраус, сохранивший огромный запас жизненных сил, с течением времени поправился. Затем он вернулся из Швейцарии в Гармиш. Его восьмидесятипятилетие (11 июня 1949 года) было отмечено разнообразными почестями. Он стал почетным гражданином Байрёйта, а также Гармиша, того самого Гармиша, где его внуки подверглись остракизму. Он получил звание почетного доктора Мюнхенского университета. Ему подарили превосходную греческую статуэтку. И кто-то откопал его аттестат об окончании школы и с тяжеловатым немецким юмором преподнес его владельцу. В ответ на поздравительные речи он тоже выступил с речью, но кое-что в ней напутал. Библиотеке земли Баварии он преподнес в качестве "контрподарка" рукопись вальса "Мюнхен", который еще ни разу не исполнялся. В предшествовавший юбилею вечер он дирижировал на генеральной репетиции новой постановки "Кавалера роз" финалом второго и третьим актом. Когда его спросили, какой подарок ему больше всего хотелось бы получить в день рождения, он сказал, что ему хотелось бы еще раз увидеть и услышать "Мещанина во дворянстве". Его исполнил для него мюнхенский театр "Гертнер-плац" 13 июня. Потом Штраус вернулся на свою виллу. И месяцем позже он дирижировал транслированным по радио отрывком "Лунной музыки" из "Каприччо". Теперь уже в последний раз он держал в руках дирижерскую палочку.
В конце августа болезнь Штрауса обострилась, и он был вынужден лечь в постель. Одним из его последних посетителей был Рудольф Хартманн, с которым он обсуждал "Данаю". Потом Штраус вдруг вспомнил "Зигфрида" и напел и продирижировал оркестровой фразой из этой оперы. Под конец он расплакался и извинился перед Хартманном за свою слабость. Когда Хартманн поднялся, чтобы уходить, Штраус сказал ему: "Передайте от меня привет миру". Потом он спросил: "Откуда эта фраза?" Ни Хартманн, ни Штраус не могли этого вспомнить. Эту фразу произносит Изольда в "Тристане", когда собирается выпить яд. Люди мистического склада ума, наверное, придадут значение тому факту, что в последние дни на ум Штраусу пришло слово "мир" и что в голове его промелькнуло воспоминание именно о "Тристане".
Штраус умер во второй половине дня 8 сентября 1949 года. Когда мир узнал о его кончине, многие были ошеломлены. Они думали, что он, как и подобает классику, умер уже очень давно. Паулина пережила его всего на восемь месяцев.
Глава 20
Штраус - композитор и человек
Мало кто станет отрицать, что Штраус был выдающимся композитором. Считают ли его таковым сегодня? Какая часть созданных им многочисленных произведений будет продолжать жить и дальше? Какие из них войдут в золотой запас человечества?
В этой книге я пытался показать, что в юности и в зрелые годы он проявлял задатки гения, но до конца они так и не реализовались.
Он создал свои симфонические поэмы за первые десять лет творческой жизни (1888–1898, с двадцати четырех до тридцати четырех лет); выдающиеся оперы - примерно за следующие десять лет (1905–1915, с сорока одного до пятидесяти одного года). Если бы кто-нибудь попытался предсказать его дальнейший творческий путь после "Ариадны", предсказание оказалось бы ошибочным: обещанный взлет не состоялся. Не считая прозрачно-ясных последних работ, более тридцати лет он творил под тенью нависших туч. В этой книге я пытался показать, что эти тучи были нагнетены культурной погодой в Германии, ухудшением климата, происшедшим в результате двух войн и с приходом тиранического режима. Не следует прямо связывать творчество художника с обстоятельствами его жизни. Но в случае Штрауса такая связь просматривается совершенно четко: он оказался во власти окружающего его мира. Его жизнь началась в эпоху энергичного романтизма: закончилась же она в интеллектуально скудном и политически жестоком мире, в котором от художника требовали подчинения и восхваления гитлеровского режима.
Так же как и весь его народ, Штраус впал в умственную и духовную деградацию. У него не оказалось духовных сил, чтобы воспарить над временем.
Даже его ранние симфонические поэмы следовали велению времени. Они носили ницшеанский характер, потому что в обществе имела сильное влияние ницшеанская философия - не важно, правильно или неправильно понятая, - восхвалявшая Сверхчеловека, в то время когда кайзер Вильгельм лихо закручивал свои усы. К тому же труды Штрауса слишком часто обволакивал туман немецкого мистицизма, мистицизма, который в лучшем случае утомляет, а в худшем - подстрекает к преступлениям.
Хулители Штрауса считают его чем-то вроде Джорджа Мура от музыки - искусным ремесленником, но неглубоким автором, которому предстоит быть быстро забытым.
Но по-моему, Штраус был несравненно более крупной фигурой.
Его лучшие произведения - музыкальная повесть о жизни души, и эта музыка идет прямо к сердцу слушателя. Он по-молодому интерпретировал молодость, и эти работы останутся вечнозелеными, как лавр. Он смело выражал сексуальное влечение, и его музыка проникнута гедонистическим эротизмом. Штраус был смел. Если эта смелость со временем приняла обличье классической респектабельности, что было неизбежно, она сохранила свою способность приводить нас в восторг. По крайней мере три его оперы могут соперничать с наиболее драматичными операми в мировом репертуаре. В "Электре" он достигает трагической силы, которая при всей своей нервозности очищает душу от всего низменного. Штраус был способен взмывать в небесные пределы, чему пример - начало "Дон Жуана" и трио в "Кавалере роз". Он также был способен рассказать забавную басню или весело пошутить, что мы видим в "Тиле Уленшпигеле". Он создал выразительные характеры, которые вошли в литературу и повседневность. Наша жизнь была бы беднее без Маршаллин, Октавиана, Зербинетты, Композитора и даже помешанной Саломеи. Этот наиболее уравновешенный из композиторов создал "сцены сумасшествия", которые и пугают, и вызывают жалость. Сцена с Клитемнестрой вселяет ужас, а "Дон Кихот" пробуждает чувство жалости.
Именно это мы больше всего в нем и любим - бьющий ключом дух дерзновенного романтизма. Он нам сегодня нужен, пожалуй, даже больше, чем раньше. Именно этого нам недостает в современной музыке - романтического жара, романтической страсти. Может быть, они уже невозвратимы. Если это так, мне жаль нашу музыку. Основным орудием романтизма была мелодия. В опере должны быть мелодии, а не только нагромождения звуков. Штраус доказал уже в "Дон Жуане", что он мастер по созданию мелодий. И опять подтвердил это, по прошествии шестидесяти лет, в своих "Четырех последних песнях".
Его песни - яркое проявление его романтического дара. Лучшие из них продолжают сентиментальную традицию немецкой песни, традицию Шуберта, Шумана и Брамса. Штраус написал много песен, и был не особенно разборчив в текстах для них. Кроме таких известных песен, как "Утро", "Грезы в сумерках" и "Кустик", он написал немало менее известных, но прекрасных песен: "Ночь", "Простор надо мной", "Венок моего сердца", "Ах, любовь, я должен тебя покинуть", "Я пронесу свое чувство", "Конец родного очага", "Дружественное видение". Среди них есть и такие щемяще-грустные песни, как "Время ушло" и "За что же, родная?"; и песни сродни оперной арии - "Как нам сохранить твою тайну"; и такие плохие песни, как "Ах, несчастный я человек" и "Таинство".
Что же будет жить из наследия Штрауса? Я считаю, что "Дон Жуан", "Тиль Уленшпигель", "Смерть и просветление", "Дон Кихот", "Саломея", "Электра", "Кавалер роз", "Ариадна на Наксосе", многие песни, включая последние четыре, и - для аудитории особого рода - "Каприччо". И этого достаточно, чтобы обеспечить Штраусу заметное место в неумирающем классическом репертуаре.
Ради такой музыки мы готовы простить ему недостатки, присущие даже его лучшим произведениям: налет вульгарности (по чести говоря, даже больше чем налет), сползающие в приторность мелодии и гармонии, не оправданное содержанием буйство звуков, отдельные узелки полифонии, которые его консервативный отец критиковал еще в начале композиторской карьеры Штрауса. Штраус сам говорил, что полифония - это дар, которым Сатана наградил немцев.
Хотя он обогатил симфоническую музыку - а в оркестровке Штраусу не было равных - и позднее его находки вошли в музыкальный обиход, его стиль почему-то совсем не импонировал молодым композиторам. Однако он послужил источником вдохновения для молодого Бартока: "Из этого тупика меня вывело первое исполнение в Будапеште симфонической поэмы "Так говорил Заратустра". Это произведение, которое местные музыканты встретили с содроганием ужаса, во мне пробудило огромный энтузиазм: словно в свете молнии, я увидел открывшийся передо мной путь. Я тут же бросился изучать партитуры Штрауса и опять принялся сочинять музыку…"
Но потом Барток пошел другим путем. То же самое произошло и с Прокофьевым, хотя русский композитор, без сомнения, изучал партитуры Штрауса. Шёнберг и Берг отреклись от Штрауса, а Стравинский говорил, что все оперы Штрауса нужно "отправить в чистилище". Роберт Крафт в книге "Темы и эпизоды" рассказывает, как негодовал Игорь Стравинский во время представления "Кавалера роз" в Государственной опере в Гамбурге.
Аудитория встретила появление И.С. аплодисментами. Он занял место в первом ряду Государственной оперы за секунду до того, как потушили свет и началось представление "Кавалера роз". Ответив на аплодисменты поклоном, он прошептал мне: "Это они радуются, что я буду вынужден просидеть четыре часа, слушая музыку без синкоп". Но он не высидел эти четыре часа, вернее, не мог сидеть не дергаясь. "Да сколько же можно тянуть этот фальшивый контрапункт?" - простонал он. Затем сказал: "И как они умудряются проглотить эти взбитые сливки?… Похотливость нестерпима даже у Моцарта! В музыке нет ни взлетов, ни падений, кроме отдельных маловажных мест; она слишком монотонна, и Штраус все время надолго задерживает дыхание… Как они прекрасно сочетаются - дурной вкус и энергия… Это - просто оперетта… и если говорят: "Если Рихард - то Вагнер", точно так же можно сказать: "Если Штраус - то Иоганн". Стравинский продолжал поносить оперу и после окончания спектакля: "Может быть, Штраус умеет очаровывать, но он не умеет заставить слушателя глубоко чувствовать. Возможно, причина в том, что он никогда ничему не отдавался полностью: ему на все было наплевать… У меня вдруг возникла страшная мысль. Что, если в чистилище меня заставят слушать Штрауса?"
Штраус верил в двух богов - Вагнера и Моцарта, и это не такие уж плохие божества. Он глубоко понимал Моцарта. "Как бы я хотел сочинять такую же простую музыку, как Моцарт", - говорил он, но знал, что не способен на это. Он любил всю музыку Моцарта, а не только оперы. Особенно его восхищали концерты для фортепиано. Моцарт приносил ему утешение: когда Паулина лежала с воспалением легких, Штраус пришел к Бёму. По лицу его текли слезы. Бём повел его на концерт, где, в частности, исполнялось несколько серенад Моцарта. И, увлеченный музыкой, Штраус забыл о своих страхах.
Но главным его ментором был Вагнер, и Штраус так и не сумел освободиться от его влияния. Хотя он и заявлял, что сбросил с себя путы Байрёйта, на самом деле до конца ему это сделать не удалось. Он поклонялся Вагнеру не только как композитору, но также как теоретику музыки и даже философу. Штраус сказал: "Опера и драма" является, может быть, самой весомой научной книгой в мировой истории". Я несколько раз упоминал его особое отношение к "Тристану". Это чувство родства легко объяснимо: в каком-то смысле "Тристан" - это самое "современное" из произведений Вагнера. Ярко выраженный эротизм этой оперы не мог не оказать влияния на сочинителя "Дон Жуана"; а ее поглощенность темой смерти - к которой обращается Д\'Аннунцио - несомненно, была близка автору "Смерти и просветления". Георг Солти вспоминает, что после войны, в 1949 году, он ездил в Гармиш, чтобы поговорить со Штраусом о "Кавалере роз", но состарившегося Штрауса эта тема совсем не интересовала. Он снял с полки партитуру "Тристана" и сказал: "Давайте лучше поговорим об этом".
Рихард Штраус любил Иоганна Штрауса. Да и какой музыкант его не любит? Невольно вспоминается, как однажды на балу Брамс взял у одной дамы веер, написал на нем первые такты "Голубого Дуная" и внизу подписал: "К сожалению, это сочинил не Иоганнес Брамс". Когда Штраус был еще совсем молод, он послал Иоганну Штраусу письмо, в котором выражал свое восхищение его творчеством. И в течение всей своей жизни он обожал дирижировать "Летучей мышью", "Перпетуум-мобиле" и знаменитыми вальсами.
Что касается современных ему композиторов, он часто судил о них неверно - как это вообще присуще творческим людям. (Например, Чайковский терпеть не мог Брамса.) Штраусу нравился Делиус. Его удивляло, что "британский композитор может писать такую приятную музыку". Он плохо понимал Дебюсси, хотя и дирижировал его прелюдом "Послеполуденный отдых фавна". Опера "Пеллиапс и Мелизанда" была выше его понимания. То же можно сказать и о "Воццеке" Берга. Он не мог постичь революционных новаций Шёнберга. Тем не менее, хотя он и считал, что Шёнбергу более пристало бы "расчищать снег на улицах", он голосовал за Шёнберга, когда встал вопрос о том, какому композитору надо выделить субсидию.
Он уважал своего самого знаменитого современника Густава Малера, и Малер отвечал ему тем же. Мы знаем, что Малер пытался добиться, чтобы первая постановка "Саломеи" прошла в Вене, а Штраус многократно дирижировал симфониями Малера, в частности Четвертой, которая ему особенно нравилась. Штраус и Малер часто встречались. Иногда эти встречи были поистине дружескими, но чаще они держались сухо, с отчуждением и даже некоторой подозрительностью. Это были два совершенно противоположных характера. Взгляд Малера был все время устремлен к небесам. Как однажды в момент раздражения заметила его жена, он все время советовался по телефону с Господом Богом. Штраус же был сосредоточен на окружающем его мире. Малер, который придерживался идеалистических, часто наивных взглядов, все время бросался из одной крайности в другую, хотя в целом он скорее был склонен к депрессии, чем к веселости. Ровный по характеру Штраус не мог понять метаний Малера.
Малер считал Штрауса и холодным, и чересчур практичным человеком, который "взирает на все с каким-то равнодушием". В письме своей жене Малер рассказывает о визите к Штраусу. Штраус спал, и Паулина привела Малера в свой будуар (где царил дикий беспорядок) и принялась рассказывать ему местные сплетни, которые вызывали у него лишь неодолимую скуку. Потом она сказала, что Штраус вчера переутомился на репетиции в Лейпциге, вернулся только сегодня днем и ему еще предстоит вечером дирижировать "Сумерками богов". Поэтому, дескать, она обещала его не беспокоить. А потом вдруг воскликнула: "Нет, надо все же разбудить этого лежебоку!" Малер не успел ее задержать - так порывисто она метнулась в комнату Штрауса и громко закричала: "Вставай, к тебе пришел Густав!" Штраус подскочил на диване и улыбнулся своей многострадальной улыбкой. После этого она опять принялась перебирать сплетни.
В другом письме Малер писал жене: "Общаясь со Штраусом, чувствуешь, как тебя обдает холодом. Я предпочел бы быть бедным, но наслаждаться солнцем, чем бродить в сыром тумане… Мое время придет тогда, когда закончится его". Однако в другом письме он сообщал Альме, что ехал в поезде вдвоем со Штраусом и они очень мило беседовали - "как в былые времена". Был еще случай, когда Малер страшно обиделся на Штрауса за то, что тот не пришел на его концерт, хотя был в это время в том же городе и Малер его специально пригласил. После концерта Малер получил от Штрауса записку с извинениями. "Наверное, его не пустила на концерт фрау Паулина", - язвительно предположил Малер.
Однако подобные замечания не следует принимать всерьез. Малер часто болел, и его письма жене окрашены в мрачные тона, а Альма могла и что-то присочинить, рассказывая о своем муже. Однако совершенно очевидно, что Малер и Штраус не чувствовали друг к другу сердечного расположения.
В 1911 году Малер вернулся из Америки в состоянии крайнего изнеможения. Болезнь, которая в конечном итоге свела его в могилу, все обострялась. Так что он приполз в Вену, которую так любил и которая так несправедливо с ним обошлась, только для того, чтобы там умереть 18 мая 1911 года. Через два дня Штраус написал Гофмансталю: "Я глубоко опечален смертью Малера. Вот теперь его признают великим композитором даже и в Вене".
Стравинский не вызывал в нем симпатии, и Штраус не осознавал значения "Весны священной". А Стравинский, как я уже говорил, не выносил музыки Штрауса. В своей автобиографии Стравинский утверждает, что Штраус однажды сказал ему: "Напрасно вы начинаете эту пьесу пианиссимо - публика не станет ее слушать. Надо с самого начала ошеломить их грохотом. После этого они пойдут за вами, и вы можете с ними делать все, что вам угодно". Трудно поверить, чтобы автор "Тиля Уленшпигеля" и "Дон Кихота", которые начинаются очень тихой музыкой, мог дать Стравинскому такой совет.
"По моему убеждению, Рихард Штраус был самым выдающимся дирижером, с которым мне доводилось работать", - сказал Сидней Блох, который играл на скрипке в Королевской опере в Берлине. Он не всегда дирижировал с вдохновением, продолжает Блох, но, когда это случалось, происходило настоящее волшебство. Никто не способен забыть "Тристана и Изольду" под его управлением. В прелюдии он нагнетал зарождающийся мотив до почти невыносимого напряжения. С начала до конца его интерпретация "Тристана" следовала определенному драматическому замыслу. Трудно забыть и его работу над "Так поступают все женщины" - так много он в нее вносил веселья, озорства и остроумия.
Поведение Штрауса за пюпитром, после того как он преодолел юношескую экстравагантность, было воплощением достоинства. Он сам говорил, что дирижирует "своим галстуком". Один музыкант сказал, что он дирижирует зубочисткой. Штраусу не приходилось менять рубашку во время перерыва - он управлял демонами твердой рукой.