Штраус говорил Зелю, что дирижер обязан с первого жеста непререкаемо задавать темп исполнения. Как-то раз он поднял дирижерскую палочку и еще до того, как ее опустить, сказал: "Надо быстрей". Он не любил замедлять темп, чтобы выделить кульминацию. Он называл это "дилетантским" приемом.
В общем и целом Штраус с уважением относился к публике. В 1907 году он писал: "Не следует смущаться тем фактом, что та же публика, что с восторгом принимает поверхностную легкую и даже банальную музыку", способна отзываться и на "художественно значимую музыку, на произведения в новом духе, которые порой даже обгоняют свое время… Карл Мария фон Вебер однажды сказал о публике: "Каждый в отдельности - болван; но вместе они - Божий глас".
Штраус не был педантом в отношении своих собственных работ, которыми, кстати говоря, он никогда не дирижировал по памяти, но всегда имел перед собой партитуру. Эрих Лейнсдорф пишет: "Много лет тому назад я слышал смешной и, несомненно, правдивый анекдот о том, как Штраус посетил немецкую оперную труппу, известную под названием "Бродячая сцена". Они готовили постановку "Интермеццо", и художественный руководитель труппы очень гордился тем, что его исполнители добросовестно следовали всем многочисленным пометкам Штрауса на полях, соотносившим музыку с немецкой дикцией (а в этом он был непревзойденный мастер), вплоть до каждой тридцать второй и шестьдесят четвертой, до каждого пиано и пианиссимо, до каждого акцента и полуакцента. Когда он сказал Штраусу, пришедшему на репетицию: "Маэстро, мы исполняем каждую ноту согласно вашим указаниям", Штраус, который был не в духе, спросил: "И зачем вам это понадобилось, любезный?"
Дирижируя своими операми, он главным образом стремился создать ощущение целостности. Он был готов переставлять арии, если этого хотел ценимый им певец, и даже приспосабливать темп к возможностям исполнителя - если в целом он был доволен создаваемым тем образом. Он бережно относился к своим артистам. Лотте Леманн говорила, что во время репетиций в нем чувствовались скрытые под деловым фасадом теплое отношение к певцам и готовность принять во внимание их трудности.
Он требовал от исполнителей четкой дикции. В 1925 году он написал "десять золотых правил" для дирижера.
Правило седьмое гласит: "Дирижер знает каждое слово в опере наизусть, но этого недостаточно. Надо, чтобы слушатели могли легко разбирать текст. Если они его не поймут, их сморит сон".
В 1945 году он послал Карлу Бёму свое "Художественное завещание". Он высказал пожелание, чтобы оперные театры были двух типов. Один из них, который он назвал "Оперный музей", должен быть типа афинской пинакотеки или музеев Прадо и Лувр; другой, Игровая опера, должен иметь зал поменьше.
Для "Оперного музея" в большом немецком городе он предложил следующий репертуар:
Глюк. "Орфей", "Алкеста", "Армида", обе "Ифигении" - или в новой интерпретации, или версия Вагнера.
Моцарт. "Идоменей" (версия Валлерштейна и Штрауса), "Свадьба Фигаро", "Дон Жуан", "Так поступают все женщины", "Волшебная флейта".
Бетховен. "Фиделио".
Вебер. "Вольный стрелок", "Эврианта", "Оберон".
Берлиоз. "Бенвенутто Челлини", "Троянцы".
Бизе. "Кармен".
Верди. "Аида", "Симон Бокканегра", "Фальстаф".
Р. Штраус. "Саломея", "Электра", "Кавалер роз", "Женщина без тени", "День мира", "Дафна", "Египетская Елена", "Любовь Данаи", "Легенда об Иосифе".
Р. Вагнер. Всё, начиная от "Риенци" (без сокращений) и кончая "Сумерками богов".
Для "Игровой оперы" он предложил более обширный репертуар:
"Адам. "Ямщик из Лонжюмо". Д'Альбер. "Долина".
Обер. "Немая из Портичи", "Фра-Дьяволо", "Черное домино", "Каменщик", "Доля Дьявола".
Беллини. "Норма", "Сомнамбула".
Берлиоз. "Беатриче и Бенедикт".
Лео Блех. "Это был я, умолкший".
Буальдье. "Белая дама", "Жан Парижский".
Бизе. "Джамиле", "Искатели жемчуга".
Шабрие. "Гвендолина", "Так сказал король".
Шарпантье. "Луиза".
Керубини. "Два дня".
Чимароза. "Тайный брак".
Корнелиус. "Багдадский цирюльник", "Сид".
Диттерсдорф. "Доктор и аптекарь".
Доницетти. "Дочь полка", "Дон Паскуале", "Любовный напиток", "Лючия ди Ламмермур".
Дворжак. "Якобинец".
Флотов. "Алессандро Страделла".
Гольдмарк. "Царица Савская".
Гуно. "Лекарь поневоле".
Хумпердинк. "Гензель и Гретель", "Королевские дети", "Женитьба против воли".
Кинзель. "Евангелист".
Корнгольд. "Перстень Поликрата".
Крейцер. "Ночной привал в Гренаде".
Леонкавалло. "Паяцы".
Лортцинг. "Второй выстрел", "Оружейник", "Браконьер", "Царь и плотник".
Маршнер. "Ганс Гейлинг", "Порубщик".
Масканьи. "Сельская честь".
Мегуль. "Иосиф".
Мусоргский. "Борис Годунов".
Николаи. "Виндзорские проказницы".
Оффенбах. "Прекрасная Елена", "Орфей в аду".
Перголези. "Служанка-госпожа".
Пфицнер. "Палестрина".
Александер Риттер. "Ленивый Ганс", "Кому венец?".
Макс Шиллинге. "Ингвельде", "Потерянный день".
Шуберт. "Экономная война".
Сметана. "Проданная невеста", "Поцелуй", "Две вдовы", "Далибор".
Ганс Зоммер. "Лорелея", "Рюбецаль".
Иоганн Штраус. "Летучая мышь", "Цыганский барон".
Рихард Штраус. "Гунтрам", "Нужда в огне", "Ариадна", "Интермеццо", "Арабелла", "Молчаливая женщина", "Каприччо".
Чайковский. "Пиковая дама", "Евгений Онегин".
Верди. "Трубадур", "Травиата", "Риголетто", "Бал-маскарад".
Кроме того (новая идея!), поскольку его ранние оперы, которые мы сегодня не в силах слушать полностью, такие, как "Макбет", "Луиза Миллер", "Сицилийская вечерня", содержат в себе гениальные места, советую создать нечто вроде попурри из разных сцен: например, сцена лунатизма леди Макбет. Эти отрывки с костюмированным балетом можно было бы показать на вечере, специально посвященном Верди.
"Отелло" я категорически отметаю, так же как и другие оперные тексты, которые портят классические пьесы, такие, как "Фауст" Гуно, "Вильгельм Телль" Россини и "Дон Карлос" Верди. Им не должно быть места на немецкой сцене".
Это - весьма странный список, как с точки зрения того, что в него включено, так и того, чего там нет. Его собственные оперы включены все до единой - но этого следовало ожидать. Однако он также выбрал для постановки посредственные оперы, которые уже в его время никто не ставил: "Ночной привал" Крейцера, второстепенную оперу Корнгольда, которого он терпеть не мог, обе оперы Александра Риттера и т. д. Однако в списке всего две оперы Беллини, четыре - Доницетти и ни одной - Россини. И нет ни одной оперы композитора, который, как в его время, так и сейчас, считается одним из оперных столпов - Пуччини. Если бы Штраус был жив сегодня, ему пришлось бы смириться с фактом, что на немецкой сцене гораздо чаще ставят "Богему" и "Тоску", чем оперы Вагнера. Отношение Штрауса к Верди было непостоянным. Он включил в свой список несколько опер Верди, но отрицал значение "Отелло", совершенно неправильно истолковав либретто Бойто, если он вообще его читал. Он не имел ни малейшего представления о величии этой грандиозной музыкальной драмы. Что касается его предложения составить из ранних опер Верди "попурри из отдельных сцен", его можно назвать в лучшем случае оригинальным.
Мы уже знаем довольно много о том, как Штраус работал - скрупулезно вникая в детали и одновременно очень быстро. Он заранее говорил своим издателям, когда закончит очередной акт большой оперы, и почти всегда выдерживал сроки. Он рассказывал Карлу Бёму, что как-то, прочитав стихотворение "Грезы в сумерках", он решил написать к нему музыку. Но тут вошла Паулина и пригласила его погулять. Он ответил, что работает. Она сказала, что дает ему двадцать минут, чтобы закончить работу. К тому времени, когда она за ним пришла, песня была готова.
По сути дела, он перестал сочинять музыку, только когда оказался на смертном одре. После "Четырех последних песен" он собирался написать другие, и даже подумывал об еще одной опере - "Тень осла". Он всегда говорил, что способен сочинять музыку только летом. Но это объяснение он придумал для того, чтобы освободить себе зимы для концертов. Музыку же он мог сочинять в любое время.
Что касается Штрауса-человека, его сущность была четко сформулирована Тосканини. Когда Штраус пришел к Тосканини в его уборную в "Ла Скала", тот собирался идти домой. И он сказал Штраусу: "Я снимаю шляпу перед Штраусом-композитором. И снова надеваю ее перед Штраусом-человеком".
Тосканини раньше многих оценил музыку Штрауса и всячески ее продвигал. Он написал Штраусу, когда тот заканчивал "Саломею", что "давно восхищается его гениальностью", что личное знакомство с ним сделает его "счастливейшим из смертных", что он мечтает дирижировать "Саломеей" на ее премьере в Италии и что, даже не дожидаясь, пока ему удастся увидеть ее партитуру, он достал текст Оскара Уайльда на французском языке и внимательно его изучает. Тосканини считал, что Штраус выбрал прекрасный сюжет для оперы, "прелестный и музыкальный". Штраус обещал ему премьеру, но передумал, когда директор "Ла Скала" Гатти-Казацца предложил Штраусу невыгодные, на его взгляд, условия - всего 3000 франков, тогда как Турин обещал ему за премьеру 15 000 франков при условии, что он сам будет дирижировать. Штраус объяснил свое решение Тосканини в большом письме от 9 октября 1906 года. Он выразил сожаление, что Тосканини был на него сердит. (Поначалу они переписывались по-французски, и даже трудно сказать, чей французский язык был хуже. Тосканини однажды извинился за "плохой французский язык". В ответ Штраус написал, что сам пишет на еще более "варварском" французском.)
Независимо от того, был Тосканини сердит или нет, он продолжал дирижировать музыкой Штрауса, а Штраус глубоко уважал Тосканини. В 1928 году Штраус послал "маленький подарок" Тосканини - первую страницу партитуры "Саломеи", которую специально для него переписал, "в знак своего преклонения".
Когда мы пытаемся оценить достоинства Штрауса-человека, нам приходится поочередно то снимать, то надевать шляпу. Его противоречивость иллюстрируется его собственными суждениями о себе, которые колеблются от смехотворно скромных до неприятно высокомерных. Характерным примером нарочитой скромности являются следующие слова: "Какое-то время мой сын будет из чувства сыновьего долга играть мои сочинения для четырех рук по партитурам, изданным за его собственный счет. Потом и этому придет конец, и мир пойдет своим путем". Он писал Клеменсу Крауссу: "Удивительно, как по прошествии нескольких лет начинаешь сознавать, что твои произведения нуждаются в существенной переработке". На следующий год он писал Крауссу: "Мне делается страшно, когда я сознаю, что, может быть, только к девяноста годам научусь писать музыку для человеческого голоса и правильно оркестровать оперу". Когда он во второй раз был в Нью-Йорке, он попросил Стоковского отвести его в дом лорда Дьювина. Осматривая дом, он восхищался собранными там произведениями искусства. Особенно его поразила китайская ширма, которую он рассматривал долгое время. Потом сказал, как бы про себя: "Когда я вижу такое, то сознаю, что я - всего лишь композитор в стиле рококо". Под конец жизни он подвел следующий итог: "Я отлично знаю, что мои симфонии не идут ни в какое сравнение с гениальными творениями Бетховена. Я также точно осознаю расстояние (в величии замысла, мелодическом разнообразии и культурной мудрости), которое отделяет мои оперы от бессмертных творений Вагнера… Тем не менее я претендую на почетное место в конце радуги".
С другой стороны, он писал Гофмансталю: "Я - единственный композитор в мире, наделенный остроумием и талантом пародии". Об "Ариадне" он высказывался так: "Моя партитура, как таковая, является настоящим шедевром, который в ближайшем времени никому не дано превзойти".
Штраус умело торговал своей продукцией, неустанно продвигал свои оперы. Когда он считал, что их слишком редко ставят, он приходил в ярость и утверждал, что против него плетут "гнусные интриги". Он вел долгую тяжбу с Мюнхенской оперой. Ему всегда казалось, что его оперы идут слишком редко, и он постоянно изыскивал пути увеличения числа их постановок. Однажды он предложил певице Барбаре Кемп спеть главные роли в "Саломее" и "Электре" в один вечер! В 1929 году он отправил пианиста Пауля Виттгенштейна в Америку с рекомендательным письмом Тосканини, в котором говорилось, что он написал для Виттгенштейна две фортепианные пьесы для левой руки - "Парергон для "Домашней симфонии" и "Панатенфенцуг". Виттгенштейн, по его словам, "блестяще" исполнил эти пьесы, и Штраус просил Тосканини устроить концерт для этого пианиста с оркестром, которым он сам будет дирижировать. Но маститый дирижер и не подумал выполнить его просьбу.
"Первоначально он был предназначен для музыкальной карьеры, - ядовито писал один критик, - но потом занялся коммерцией".
Однако рассказы о его страсти к деньгам сильно преувеличены. Конечно, он любил деньги. (Но деньги любил и Вольтер, который даже нажился на войне.) Ну и что? Помимо отчислений от выручки театров, Штраус зарабатывал и концертами. (Подсчитали, что за всю жизнь он заработал два с половиной миллиона долларов, хотя часть его капиталов растаяла после Первой и Второй мировой войн.) Штраус очень редко брался за работу во имя денег. Пожалуй, можно привести в качестве примера дополнительную музыку, которую он сочинил для фильма "Кавалер роз", и, уже в пожилых годах, в 1945 году, сюиту на тему "Кавалера роз" для оркестра. Оба эти сочинения имели одну цель - заработать. Он переписывал свои партитуры и продавал эти рукописи по высокой цене. Иногда он сочинял музыку из "дипломатических" соображений - например, военный марш во время Первой мировой войны и пару гимнов для Третьего рейха.
Он был безукоризненно честен в своих расчетах с либреттистами и издателями. Он никогда не пытался сбивать цену даже у тех либреттистов, с которыми сотрудничал после смерти Гофмансталя. Он настаивал на том, чтобы получать за свои труды полноценное вознаграждение, и отчасти с этой целью занимался организационной работой, от которой должны были выиграть все немецкие композиторы. За званым обедом в Париже он пытался объяснить свой план Дебюсси. (Обед состоялся в доме музыкального издателя Жака Дюрана, который надеялся, что встреча двух крупнейших композиторов Франции и Германии даст интересные результаты. Однако он ошибся.) Штраус толковал только о финансовых вопросах, а Дебюсси, который не понимал ни слова из того, что говорил Штраус, молчал и притворялся погруженным в мечты.
Штраус был не особенно щедр в личной жизни. Когда он приглашал к себе людей, с которыми был в хороших отношениях (или которые, по его мнению, могли оказаться ему полезными), шампанское лилось рекой, и Штраус был самим воплощением гостеприимства. Но когда он шел в ресторан (он любил маленькие ресторанчики, где его не узнавали бы), он внимательно изучал поданный счет и часто давал официанту слишком скромные чаевые. В своей книге "Гордая башня" Барбара Тухман посвящает интересную статью Штраусу. В ней она рассказывает, как после парижской премьеры "Иосифа" "композитор пригласил своих друзей, специально приехавших из Германии, Австрии и Италии, на торжественный ужин в ресторане "Лару". После того как гости насладились ранней клубникой и тонкими винами, каждому был подан счет за его долю съеденного и выпитого". Однако мисс Тухман напрасно так этим возмущается: в Германии и Австрии было принято "приглашать" друзей в ресторан, где каждый платил за себя.
Во время концертных турне Штраус был вполне способен поселиться в доме друзей и пользоваться их гостеприимством, считая, что само присутствие Штрауса у них в доме должно повысить их положение в обществе. Если он был в хорошем настроении, он развлекал всех анекдотами из жизни оперных театров. Если же он был не в духе, он укладывался на диван, обложив себя подушками, и засыпал - или притворялся, что спит. Одна женщина, приглашая его к себе на званый вечер, сказала: "Пожалуйста, приходите. С вами никто не будет носиться". На это Штраус ответил: "С Рихардом Штраусом не грех немного и поноситься".