Петербургские повести знаменуют обращение писателя от мелко- и средне-поместной усадьбе к чиновному Петербургу. Мастерство Гоголя сделалось еще более зрелым и социально направленным, но в то же время и еще более мрачным. Усилились острота пера, сжатость, выразительность, общая экономность в средствах. Замысловатый и фантастический сюжет уступил место анекдоту, манера письма стала более прозаической.
Потерпели крушение мечтания о полезной государственной службе, о педагогической деятельности. Однако, многое, было и достигнуто. Гоголь выбился из безвестности, из "мертвого безмолвия", из миргородского и нежинского захолустья. Он на короткую ногу знаком с Пушкиным, с Жуковским, принят сановным Петербургом. У него восторженные почитатели. Не только известен, он прославлен. С. Т. Аскаков рассказывает: московские студенты приходили от Гоголя в восхищение и распространяли громкую молву о новом великом таланте.
"В один вечер сидели мы в ложе Большого театра, вдруг растворилась дверь, вошел Гоголь и с веселым дружеским видом, какого мы никогда не видели, протянул мне руку со словами: "Здравствуйте!" Нечего говорить, как мы были изумлены и обрадованы. Константин, едва ли не более всех понимавший значение Гоголя, забыл, где он, и громко закричал, что обратило внимание соседних лож. Это было во время антракта. Вслед за Гоголем, вошел к нам в ложу Ефремов, и Константин шепнул ему на ухо: "Знаешь ли, кто это у нас? Это Гоголь". Ефремов, выпуча глаза, также от изумления и радости, побежал в кресла и сообщил эту новость покойному Станкевичу и еще кому-то из наших знакомых. В одну минуту несколько трубок и биноклей - обратились на нашу ложу и слова: "Гоголь! Гоголь!" - разнеслись по креслам. Не знаю, заметил ли он это движение, только сказав несколько слов, что он опять в Москве на короткое время, Гоголь уехал".
Такова в те годы была слава Гоголя. Слава была огромная; сбылися юношеские мечтания; но отрады он не испытывал!
Попрежнему приходилось испытывать материальные стеснения и всякие житейские неурядицы.
Не давала покоя цензура. В письме Погодину Гоголь пишет:
"Если в случае глупая цензура привяжется к тому, что "Нос" не может быть в Казанской церкви, то пожалуй можно его перевести в католическую. Впрочем я не думаю, чтобы она до такой степени уж выжила из ума". (1835 год, 18 марта.)
Самочувствие Гоголя часто "заунывное". Он признается Максимовичу:
"Ей-богу, мы все страшно отдалились от наших первозданных элементов. Мы никак не привыкнем глядеть на жизнь, как на трын-траву, как всегда глядел казак… Послушай, брат: у нас на душе столько грустного и заунывного, что если позволить всему этому выходить наружу, то это чорт знает что такое будет. Чем сильнее подходит к сердцу старая печаль, тем шумнее должна быть новая веселость. Есть чудная вещь на свете: это бутылка доброго вина". (1835 год, 22 марта.)
К бутылке "доброго вина" Гоголь прибегал, однако, осмотрительно и очень умеренно.
Он страдает от того, что в России мало людей, понимающих искусство. В письме к матери он утверждает:
"Во всем Петербурге, может быть, только человек пять и есть", чувствующих глубоко и истинно искусство.
Жалуется он также на свою тупую голову, на столбняк, который находит на него по временам.
Обнаруживая на ряду со всем этим большую жизненную приспособляемость и практичность, Гоголь советует погодинскому "Московскому Наблюдателю" напечатать объявление огромными буквами, разослать их при "Московский Ведомостях" и смело говорить, что "Наблюдатель" числом листов не уступит "Библиотеке для чтения".
Гоголь очень хорошо понял значение одного из самых меркантильных завоеваний "мануфактурного века - рекламы". Шевырева он просит дать отзыв об "Арабесках", а Погодина - напечатать объявление о том, что книга возбудила всеобщее любопытство. Обращает внимание: Гоголь хлопочет не о "Миргороде", а об "Арабесках", где были помещены его лекции и конспекты по истории; все еще надеясь сохранить за собой место преподавателя, он дает понять Жуковскому: хорошо бы повлиять на императрицу, чтобы она не соглашалась отдать его место другому лицу.
Он продолжает входить в хозяйственные дела матери, советует, как надо сажать семена и т. д.
В разговорах Гоголь, если того хотел, отличался остроумием и умел занимать людей. Впрочем, некоторые его шутки казались неуместными. В. А. Сологуб рассказывает:
Гоголь часто навещал его тетку княгиню Васильчикову. Однажды он застал ее в глубоком трауре по случаю кончины матери и начал ей рассказывать об одном помещике, у которого помирал единственный сын. Старик не отходил от больного, но, случилось, измученный он заснул, предварительно приказав немедленно его разбудить, если сыну сделается хуже. "Не успел он заснуть, как человек бежит: "Пожалуйте!" - "Что, неужели хуже?" - "Какой хуже! Скончался совсем!.." Раздались вздохи, общий возглас и вопрос". "Ах, боже мой, ну, что же, бедный отец?". "Да что ж ему делать, - продолжал хладнокровно Гоголь, - растопырил руки, пожал плечами, покачал головой, да и свистнул: фю, фю". "Громкий хохот детей заключил анекдот, а тетушка с полным на то правом рассердилась на эту шутку".
Усиленно Гоголь продолжает работать над своими литературными произведениями. В одном из писем к Пушкину он сообщает:
"Начал писать "Мертвые души". Сюжет растянулся на предлинный роман и, кажется, будет сильно смешон. Но теперь остановил его на третьей главе. Ищу хорошего ябедника, с которым бы можно коротко сойтись. Мне хочется в этом романе показать хотя с одного боку всю Русь". (1835 год, 7 октября.)
Работая над комедиями, он просит Пушкина поделиться замечаниями по поводу "Женитьбы". Вообще 1834 и 1835 годы принадлежали в жизни Гоголя к самым плодотворным.
КОМЕДИИ
Первое представление "Ревизора" было дано в Петербурге 19 апреля 1836 года.
Предварительно Гоголь читал "Ревизора" у Жуковского. По отзывам П. Вяземского и других лиц мастерское чтение вызвало взрывы смеха.
В том же году были готовы "Женитьба", отрывки из неоконченной комедии "Владимир третьей степени" и, возможно, велась работа над "Игроками".
Как известно, сюжет "Ревизора" сообщил Гоголю Пушкин, но в комедии есть общее и с пьесой Квитки "Приезжий из столицы". У Квитки в уездный город тоже является мальчишка, которого городничий и чиновники принимают за ревизора. Среди действующих лиц есть судья, почтовый экспедитор, смотритель училища, частный пристав. Развязка тоже напоминает конец "Ревизора". Но разработка характеров глубоко своеобразно и говорить можно только о внешнем заимствовании Гоголем и Квитки сюжета.
В комедиях и прежде всего в "Ревизоре" "низменная вещественность" выступает в наиболее обнаженном виде. В повестях она смягчается порой лирическими отступлениями, размышлениями; здесь все устремлено к одному. Сцены кратки, динамичны, хлестки. При всей своей простоте диалог отличается меткостью, нет вялых, "средних" мест, автор держит зрителя в постоянном напряжении. Смех тоже ничем не смягчен. Он горек, безотраден, он калечит и убивает. Уже опустился занавес, разошлись посетители, уже потушены огни, а он, этот тяжелый, пронзительный смех, все еще раздается в ушах. Нет в нем ни незримых слез, ни иронии, ни юмора; он странный, безысходный, страшный. Да и смех ли это? Не так ли смеялся всадник на Карпатах, когда схватил колдуна, чтобы кинуть его в бездонную пропасть на поживу мертвецам: "увидел несшегося к нему колдуна и засмеялся. Как гром рассыпался дикий смех по горам и зазвучал в сердце колдуна, потрясши все, что было внутри его. Ему чудилось, что будто кто-то сильный влез в него и ходил внутри его и бил молотами по сердцу, по жилам".
В комедиях все обыденно: отсутствует сложная интрига, нет трюков, заманчивой завязки, неожиданной развязки; драматизм достигается с помощью самых простых приемов, мастерским диалогом и выразительностью лиц и положений.
Никакой фантастики нет и в помине. Нет и прикрас. И однако, по временам действительность встает дичайшей фантасмагорией. На сцене будто и люди, но как будто и не люди, а некие человекоподобные существа. "Ничего не вижу" - кричит городничий. "Вижу какие-то свиные рыла вместо лиц, а больше ничего". Живые ли они существа? Скорее манекены. В них что-то автоматическое, их движения, их слова, словно у заводных игрушек, у марионеток.
Взятка - главное действующее лицо. Говорят о взятках, берут взятки, живут взяткой. От взятки - сюжет, интрига, завязка, развязка. По поводу городничего Гоголь сообщает:
"Человек этот более всего озабочен тем, чтобы не пропускать того, что плывет в руки. Из-за этой заботы некогда было взглянуть построже на жизнь или осмотреться получше на себя. Из-за этой заботы он стал притеснителем и очерствел почти неприметно для самого себя, потому что злобного желания притеснять в нем нет; есть только желание прибрать все, что ни видят глаза". ("Предуведомление".)
Городничий всегда куда-то спешит, распоряжается, разносит, не знает ни отдыха, ни срока, но все это имеет одну единственную цель: стяжательство, взятку. По своим задаткам он даже не плохой человек; больше других своих сослуживцев он возбуждает к себе сочувствие, он не чужд человеческих движений, но сквалыжничество сделало его грубым хапуном.
Он не глуп от природы, у него есть сметка, есть чутье действительности. Он хитер, опытен:
"Тридцать лет живу на службе; ни один купец, ни подрядчик не мог провести, мошенников над мошенниками обманывал; пройдох и плутов таких, что весь свет готовы обворовать, поддевал на уду; трех губернаторов обманул". Но взятка сделала его слепым: он не разглядел Хлестакова.
Взяточники - судья, полицейские.
Все в плену у "вещественности". Бобчинский и Добчинский сплетники, но и сплетня бывает сплетне рознь. Бобчинский и Добчинский распространяют сплетню мелкую, житейскую, так сказать, материальную: "Другую уж неделю живет, из трактира не едет, забирает все на счет и ни копейки не хочет платить". Не забывают помянуть, что у них "желудочное трясение". Про жену городничего Анну Андреевну известно: "половину жизни провела в кладовой, остальную половину за романами". В продолжение пьесы почтенная уездная матрона четыре раза переодевается в разные платья.
Необыкновенно вещественный город и необыкновенно вещественные люди. Несет жирными щами, капустой, треской, селедкой. Даже в присутственных местах сторожа завели гусей. Что-то тяжелое, осевшее, захолустное, дореформенное, но уже вкусившее и от прелестей "мануфактурного века". Берут деньгами, борзыми щенками, любой натурой. Натуру тоже уже можно сбыть с рук. Городничий берет всякую дрянь; даже черносливом, который залежался в бочках, и тем он не брезгует.
Городничий и его подчиненные сослуживцы - спевшаяся шайка. У них круговая порука. Вот во что выродилось казацкое товарищество времен Тараса.
…В противовес тяжелому, осевшему уездному городу, его чиновникам и обитателям Хлестаков отличается легкостью. Он - легкомысленное порождение Невского проспекта, где все обман, все мечта, все не то, что кажется. Городничий опростоволосился и принял Хлестакова за ревизора, потому, что Хлестаков "столичная штучка" нового покроя. Будь он провинциальный обитатель, городничий разглядел бы его сразу; в делах провинциального порядка городничего не проведешь. Но "столичные штучки" ему незнакомы. На Невском проспекте тысячи непостижимых характеров и явлений. Тут все призрачно, едва покажется и исчезнет, все освещается странным светом, живет не своей, а отраженной жизнью, все мутно, неопределенно.
Фигура Хлестакова: воздушна; во всякий момент она готова расплыться туманным пятном. Он весь в неверном полете. Недаром появляется он внезапно и так же внезапно исчезает. Куда исчезает, почему? Не человек, а тень, мираж, мыльный пузырь. Он лишен всякого ядра; он тот, кого из него хотят сделать. Трусость городничего и боязнь возмездия превращают Хлестакова в ревизора. Хотят, чтобы он беспросветно лгал, он лжет беспросветно и вдохновенно. Анна Андреевна и ее дочь делают его ловеласом, женихом. Осип увозит его из города. Он во всем подчиняется.
Во всякий момент он готов облачиться в чужую личину, перевоплотиться, он должен, он непременно всегда это будет делать, потому, что у него нет ничего своего. Он - пустышка, дыра, ничто. Отсюда и вранье его. Он лжет, потому что должен придумывать себя, чтобы кем-нибудь быть. Как только Хлестаков перестанет играть, лгать, он, действительно, сделается "сосулькой", "вертопрахом", "елистратишкой". Его ложь - некое самоутверждение себя: иначе он "везде, везде". Самое страшное, когда Хлестаков остается наедине с собой. Он всегда должен быть на людях.
Городничий - "тело, материя". Хлестаков - "душа". Городничий - "действительность". Хлестаков - "мечта". Городничий - действительность и материя, грузные, грязные, сквалыжные. Хлестаков - душа и мечта, неверные, обманные. Но у него есть нечто от "вещественности". Например, любит покушать. "Ужасно, как хочется есть… Я люблю поесть. Ведь на то живешь, чтобы срывать цветы удовольствия". Первое появление Хлестакова - он ищет, как бы пообедать. После обеда, как только городничий предлагает ему услуги, он опять плотно наедается и изрядно подпивает. Когда лжет, много внимания уделяет съестному. "На столе, например, арбуз - в семьсот рублей арбуз. Суп в кастрюльке прямо на пароходе приехал из Парижа, откроют крышку - пар, которому подобного нельзя отыскать в природе". Он очень доволен приемом: "Завтрак у вас, господа… Я доволен, я доволен. Отличный лабардан, отличный лабардан!" При всей своей легкости и воздушности Хлестакова вполне хватает, чтобы набрать взяток, приношений. Тут он вполне "материален".
Есть и еще у него земная страстишка: любит одеться. "Разве из платья что-нибудь пустить в оборот? Штаны, что ли продать. Нет, уж лучше поголодать, да приехать домой в Петербургском костюме. Жаль, что Иохим не дал на прокат кареты, а хорошо бы, чорт побери, приехать домой в карете, подкатить эдаким чортом к какому-нибудь соседу-помещику под крыльцо, с фонарями, а Осипа сзади одеть в ливрею".
Вот тоже любит Иван Александрович срывать "цветы удовольствия" с "прелестным полом" и в этом очень непривередлив: сойдут и мать и дочка.
"Воплощается" очень легко. Вообразив себя высоким сановным лицом, уже готов угрожать, распекать, распоряжаться, управлять. Легко входит в житейскую роль. Благодаря городничим, Землянике, Добчинским и Бобчинским, Аннам Андреевнам Хлестаковы занимают "посты" и, уж будьте уверены, в самое короткое время умеют столько натворить, наорудовать, что иному и в век не распутать. Обидно, но надо признать: не перевелись Иваны Александровичи и в наше время. Он "везде, везде". Живуч, подвижен.
И городничий и Хлестаков кровно связаны с вещами, с имуществом. Городничий окружен вещами старомодными, но прочными и кряжистыми. Хлестаков жил среди безделушек и всякой мелочи, каким набиты магазины Невского проспекта: галстучки, пуговки, цепочки, клетчатые костюмы. И от них и от Хлестакова рябит и пестрит в глазах. Городничего окружают простые вещи и сам о прост. На первом представлении "Ревизора" Гоголь распорядился вынести роскошную мебель из дома городничего и потребовал, чтобы ее заменили обычной провинциальной мебелью, прибавив клетки с канарейками и бутыль в окне. Хлестаков, наоборот, любит вещи блестящие, столичные.
Городничий по своему целен. Хлестаков лишен всякой цельности. Он мелкотравчат, мозаичен. "Несколько приглуповат и, как говорят, без царя в голове. Один из тех людей, которых в канцеляриях называют пустейшими. Говорит и действует без всякого соображения. Он не в состоянии остановить постоянного внимания на какой-нибудь мысли. Речь его отрывиста, и слова вылетают из уст его совершенно неожиданно".
Душевные движения, поступки Хлестакова не связаны друг с другом, лишены стержня; они - механическое нагромождение, хлам, мишура, что-то нагловатое, надувательское, рекламное. Это - Невский проспект с его магазинами, вывесками, привлекательными безделицами, бакенбардами, усами, со всем пестрым грохочущим, куда-то несущимся, но лишенным общей жизни. У городничего и его сослуживцев все же есть своя общая жизнь, основанная на плутнях, на круговой поруке. У Хлестакова нет даже и такой жизни. Он сам по себе. Городничий это - старая крепостная Русь, взяточная, мордобойная, но со всеми своими "устоями", Хлестаков это - "мануфактурный век", но в особой российской оболочке; и не случайно мануфактурный Хлестаков обморочивает крепостника-городничего. Хлестаков живучее, современное: городничего ожидает расправа, возмездие, Иван Александрович "укатил", продолжает странствовать и завтра непременно обнаружит себя блистательными и вдохновенными деяниями на новом поприще, хотя у него и нет такого солидного фундамента, какой был у городничего.
Иван Александрович из молодых, да ранний. Несмотря на прыть, на живучесть, в нем уже чувствуется вырождение, полная социальная никудышность. Он - символ чиновного, бюрократического Петербурга, вкусившего от прелестей "мануфактурного века", - Петербурга, живущего в болотах, в туманах призрачной жизнью, чуждой трудовой, крестьянской стране.
Еще поживет, однако, Иван Александрович. Еще долго будем встречать его повсюду: в литературе, в науке, в политике, в хозяйственной жизни. Будут строить жизнь, погибать на каторгах, в тюрьмах, на виселицах, изнывать в непосильном труде, а Иван Александрович будет легче пушинки носиться по России, витийствовать, распекать, сочинять стишки, романы, преподавать, соблазнять Анну Андреевну и ее дочку, исчезать и появляться в другом месте со свежими силами. Он даже проникнет и в ту среду, где казалось бы, ему совсем не место, "в стан погибающих за великое дело"; и здесь скажет он свое легковейное словцо, а уж если попадется в руки какому-нибудь озверевшему в конец Сквозник-Дмухоповскому, то, чтобы уцелеть, не пожалеет ни брата, ни отца; очень уж легок на язык и пристрастен к цветам удовольствия.
Страшен в своем сквалыжничестве и очерствелости городничий, но еще более страшен в душевной своей пустоте, дробности и ничтожности - Хлестаков. Оба носят в себе мертвеца, оба лишены души и человечности, высоких помыслов и движений. Бездушны, черствы и остальные герои комедии. Они имеют своих прототипов в более ранних произведениях Гоголя: городничий и его сослуживцы напоминают миргородских чиновников из "Повести о том…", Хлестаков - Пирогова, Ковалева, и т. д., но людская очерствелость и опустошенность выступают теперь значительно ярче.