Страшно было жить и творить писателю! Не случайно Гоголь возвратился в том же 1842 году к своему "Портрету", переделав его для "Современника" в соответствии со своим последним душевным состоянием. Старый мастер-художник поучал сына: нет низкого в природе для искусства, но нельзя творцу бездушно покоряться ей. К верному изображению он должен присоединить полет души, нечто идеальное. Действительно, угрюма участь мастера, который вынужден жить среди уродов, зависеть от них, пред ними унижаться, отдавать на изображение их свой могучий дар и смеяться осторожным скрытым, тяжелым и горьким смехом. Страшно так жить! Но еще страшнее, когда кисть не повинуется художнику, когда вместо желанных светлых образов она выводит человеческую нежить.
Разрыв между действительностью и идеальным превращался в пропасть. Отсюда и обостряющееся чувство несоответствия между низменным и высоким в человеке.
А. О. Смирнова рассказывает о Гоголе:
В Сикстинской капелле мы с ним любовались картиной страшного суда. Одного грешника тянуло то к небу, то в ад. Видны были усилия испытания. Вверху улыбались ему ангелы, а внизу его - чертенята со скрежетом зубов. "Тут история тайн души" - говорил Гоголь. - "Всякий из нас раз сто в день то подлец, то ангел".
Когда низкую действительность с идеальным миром не могут примирить земными средствами, тогда прибегают к средствам "потусторонним". Отсюда - "душевное дело" Гоголя. Понимая, что как художник он отрицает старую самодержавно-крепостную и "мануфактурную" Россию, Гоголь решает в продолжении "Мертвых душ" дать положительное. Но дать это положительное можно, по его мнению, только предварительно воспитав себя в религиозном духе. Надо убить в себе чувственного человека, в пользу человека духовного. Он отказывается от театра: там господствует комическое, смешное, грешное. "Помните себе хорошенько, - предупреждает он Щепкина, посылая ему отрывки из уничтоженной комедии "Владимир третьей степени", - что уж от меня больше ничего не дождетесь: я могу и не буду писать ничего для театра". Усиливается аскетизм. Дают о себе знать и болезненные припадки, тоска. Гоголю кажется, что от них избавляет обращение к богу. "Милая чувственность" замирает. "Попы интереснее всяких колизеев", признается Гоголь Аксакову. Он делается все более молчаливым и сосредоточенным. Чижов вспоминает: "Общий характер бесед наших с Гоголем может обрисоваться из следующего воспоминания. Однажды мы собрались, по обыкновению, у Языкова. Языков, больной, молча, повесив голову и опустив ее почти на грудь, сидел в своих креслах; Иванов дремал, подперши голову руками; Гоголь лежал на одном диване, я полулежал на другом. Молчание продолжалось едва ли не с час времени. Гоголь первый прервал его. "Вот", - говорит: "с нас можно сделать этюд воинов, спящих при гробе Господнем".
И после, когда уже нам казалось, что время расходиться, он всегда говаривал:
"Что, господа, не пора ли нам окончить нашу шумную беседу"".
Данилевскому Гоголь писал:
"Мне все равно, в Италии ли я, или я в дрянном немецком городке, или хоть в Лапландии".
"Я уже давно отстал от того, чтобы наслаждаться природою", - подтверждает он Смирновой.
Душу заполняет нечто схимническое. Гоголю хочется создать "плотное создание, сущное, твердое, освобожденное от излишеств и неумеренности, вполне ясное и совершенное в высокой трезвости духа". Но "плотное и сущное" создается, когда художник любит "естество", наглядность, когда он полными пригоршнями черпает из "сущного". Однако русская действительность, царство уродов отвращали писателя от этого сущного в заумный мир.
Гоголь убивал в себе художника.
Житейское претит теперь Гоголю. Он просит Аксакова, Шевырева и Погодина освободить его от практических дел, взять на себя издание книг и снабжать его необходимыми для пропитания и работы деньгами. Друзья выражают согласие. Гоголь объясняет им:
"Голова моя так странно устроена, что иногда мне вдруг нужно пронестись несколько сот верст и пролететь расстояние для того, чтоб менять одно впечатление другим, уяснить духовный взор и быть в силах обхватить и обратить в одно то, что мне нужно". (II, стр. 267.) "Мне предстоят глухие уединения, дальние отлучения". Его спрашивают, подвигается ли вперед вторая часть "Мертвых душ". Он отвечает, что это не блин, который можно испечь. "Загляни в жизнеописание сколько-нибудь знаменитого автора, или даже хотя замечательного: что ему стоила большая обдуманная вещь, которой он отдал всего себя и сколько времени заняла? Всю жизнь ни больше, ни меньше". (Прокоповичу, Мюнхен, 1843 год, 28 мая.) Он уже сообщает, что вторая часть даже и не написана и раньше двух лет не появится в печати.
Надо жить внутренней жизнью; но что же такое внутренняя жизнь?
"Внутреннею жизнью я понимаю ту жизнь, когда человек уже не идет своими впечатлениями, когда не идет отведывать уже известной ему жизни, но когда сквозь все видит одну пристань и берег - бога…" (Данилевскому, 1843 год, 20 июня.)
Но если так, то "внутренний человек" попадает как бы в тюрьму: он живет, не получая притока свежих впечатлений. И Гоголь все больше и больше начинает жить жизнью узника, добровольно заключившего себя в одиночную камеру. Его письма делаются монотонными. Почти совсем не вспыхивает шутка, не звучит смех. Вместо них - наставления, покаянный тон, сокрушения о грехах, молитвы, пророчества. Гоголь не поверяет больше человеческому уму: "Ум наш дрянь и не в силах даже оценить и постигнуть подобного нам человека".
Вспомнить бы тут лучшего советника, - погибшего от руки бретера:
Как эта лампада бледнеет Пред ясным восходом зари, Так ложная мудрость мерцает и тлеет, Пред солнцем бессмертным ума. Да здравствует солнце, да скроется тьма!
Светом лампады Гоголь заменял солнечный свет.
Жизнь, взятая сама по себе, по впечатлениям, есть презренная, пошлая, бессмысленная жизнь. Только высшая сила, только бог сообщает ему смысл и возвышает ее. Гоголь уверяет себя и других, что все события суть слова божия; надо только уметь распознавать этот смысл, читать тайные знаки, начертанные богом. Но как научиться читать эти тайные знаки, как узнать хотение божье? "Для этого нужно взглянуть разумными очами на себя и исследовать себя: какие способности, данные нам от рождения, выше и благороднее других, теми способностями мы должны работать преимущественно, и в сей работе заключено хотение бога: иначе - они не были бы нам даны". Если же на человека находит смущение, неуверенность, то это - от другой силы, это от дьявола. Дьявол соблазняет нас вести карикатурную жизнь, смеется над дружбой, распаляет похоти, вселяет уныние, привораживает к вещам.
Мысль о развитии высших способностей - превосходная во всех отношениях мысль. Смысл жизни в творчестве, при помощи лучших и благороднейших наших способностей; но придерживаясь этой мысли не менее превосходно можно обойтись и без бога; обращение к нему, наоборот, всегда мешало самостоятельной творческой деятельности человека.
Для религиозности Гоголя характерно это ощущение господства над ним незримых, сверхъестественных сил, доходящие до суеверия. Повсюду, во всех житейских мелочах ему чудятся предзнаменования, указания, предупреждения, погибельные совращения. В этом его религиозность сильно отличается и от религиозности Достоевского, и от религиозности Толстого, Гоголь - мистик по преимуществу. Человек лежит во грехах.
"Человек - большой плут". "Человек есть ложь". Существо человека - Чичиков и Хлестаков.
Для просветления даются нам свыше болезни; при болезнях человек обращается от внешней жизни к внутренней. Слишком жестка природа человека, при болезнях она "умягчается".
Одним из главных средств для воспитания в себе внутреннего человека является молитва.
"Молитва есть восторг, - убеждает Гоголь Языкова, - Если она дошла до степени восторга, то она уже просит о том, чего бог хочет, а не том, чего мы хотим…".
"Приход бога в душу узнается по тому, когда душа почувствует иногда вдруг умиление и сладкие слезы, беспричинные слезы, происшедшие не от грусти, или беспокойства, но которые не могут изъяснить слова".
Молитва собирает силы. Человек не в состоянии сам справиться со злыми наваждениями. Молитва помогает ему в этом.
Даже болезни можно преобороть и превратить в радость с помощью свыше и молитвою.
"Ведь были такие же люди, которые страдали от жестоких болезней, но потом дошли до такого состояния, что уже не чувствовал и болей, а наконец дошли до такого состояния, что уже чувствовали в то время радость, непостижимую ни для кого". (Языкову, 1843 год, 4 ноября.)
Гоголь утверждает: несмотря на немощи и на хандру, он удостоился пережить великие, блаженные мгновения, обновляющие душу. А эти мгновения восторга и умиления он готов пережить самые тяжкие физические муки.
Гоголь просит знакомых и друзей "крепко" за него молиться, да ниспошлет ему бог творческую силу; не устает давать советы, как легче приблизиться к богу, как жить внутренним опытом. Своим наставлениям, своим словам он придает могущественное, сверхъестественное значение. Это ничего, что сам он еще "не готов" поучать других. "Когда даешь советы, делается самому стыдно: видишь, что все это надо предъявить прежде всего к самому себе, дело кончается собственным исправлением".
Он старается выработать ряд правил:
"Уходить в себя мы можем среди всех препятствий и волнений". Полезно каждый день, хотя бы один час отдавать себе. Гоголь приобретает, выписывает поучения святых отцов, "Подражание Христу" и т. д.; хорошо, если Шевырев начнет вести о нем дневник, записывая каждое "неудовольствие им"; пусть побольше упрекает его в недостатках и мерзостях. Надо, однако, прибавить: о своих "мерзостях" Гоголь сообщает лишь в самых общих выражениях, изобличая в них своих друзей и знаковых с подробностями и очень настойчиво.
Все это заслуживает внимания в первую очередь потому, что вводит во внутренний мир Гоголя и знакомит с его тогдашним душевным состоянием. "Сущное", однако, врывается иногда совсем неожиданно. Так, письмо к Данилевскому с наставлениями о боге, о душевном врачевании переходит в советы относительно врачеваний телесных:
"В случае, если тебя одолевают подчас запоры, употреби средство Коппа: из добрых зерен смолоть муку и все так, как есть, не очищая, с шелухой совсем превратить в тесто…" (II. стр. 324.) Очень помогает.
"Сущное" имеет большое значение и для душевных упражнений: для них лучше всего выбирать время прямо после "кофею", или чая, "чтобы и самый аппетит не отвлекал вас". Словом для души иногда следует полностью "ублажить" "мамону": Петух, вероятно, с большей готовностью согласился бы с таким путем спасать свою душу: "И водки можно напиться, и правосудие можно соблюсти…"
…Под влиянием мистических состояний Гоголь, по словам Анненкова, в последней половине 1843 года уничтожает рукописи второго тома "Мертвых душ", или совершенно их переделывает, что равносильно их уничтожению. Жуковскому Гоголь сообщает, что он продолжает набрасывать на бумагу "хаос" и что ему открываются тайны, которые дотоле не слышала его душа.
Несколько раньше он пишет Плетневу:
"Теперь мне всякую минуту становится понятней, отчего может умереть с голода художник, тогда как кажется, что он может набрать большие деньги… Сочинения мои тесно связаны с духовным образованием меня самого и такое мне нужно до того время вынести внутреннее, сильное воспитание душевное, глубокое воспитание, что нельзя и надеяться на скорое появление моих новых сочинений". (II, 345 стр.)
Он признается ему, что у него есть странности: это оттого, что он занят своим "внутренним хозяйством". Между прочим, как любит Гоголь "вещественные" выражения даже и в тех случаях, когда речь идет о самом духовном и душевном!
Гоголь твердо верит в спасительность путешествий и из Рима выезжает в Гастейн, в Мюнхен, в Эмс, в Баден, Дюссельдорф, в Ниццу. Жалуясь на недуги, пробует разные способы лечения.
Все теснее сближается с А.О.Смирновой, с Виельгорскими, Соллогубами, с Шереметьевой, а из мужчин с поэтом Языковым, художником Ивановым и несколько позже с графом А.Толстым. Сближения эти, по уверениям Шенрока, носят интимный характер на почве нравственного усовершенствования. С.Т.Аксаков, однако, утверждает, что Гоголь был неравнодушен к умной и блестящей Смирновой. Однажды она ему заметила: "Послушайте, вы влюблены в меня". Гоголь рассердился, убежал и три дня не ходил к ней. Соллогуб же рассказывает, что одна из Виельгорских, Анна Михайловна, была "кажется единственная женщина, в которую влюблен Гоголь". Говорят, он изобразил ее в Улиньке.
Пора остановиться на отношениях Гоголя к Женщине. В биографии Гоголя это едва ли не самое темное место. Скрытый вообще, Гоголь с особой тщательностью оберегал от других свои отношения к женщине. Много помыслов, чувств, может быть, пламенных, страстных, ведомых только ему одному, похоронил в себе Гоголь. О них мы можем только строить догадки. К нему с полным правом следует отнести его собственные слова из одного письма:
"Много, слишком много времени нужно для того, чтобы узнать человека и полюбить его, и не всякому послан дар узнавать вдруг. Сколько было людей обманувшихся! А сколько, может быть исчезло с лица земли таких, которые таили в душе прекрасные чувства, но они не знали как их высказать; на их лицах не выражались эти чувства, и жребий их был умереть неузнанными". (Вена, 1840 год, 25 июня.)
Гоголь остался холостяком. Неизвестна ни одна женщина, с которой бы он сходился. На его связь с женщиной никто не указывал из современников и современниц. Странности и неясности в этом подали повод одним считать его бесполым, другим - онанистом и т. д.
В. В. Розанов писал: "Интересна половая загадка Гоголя. Ни в каком случае она не заключалась в он…, как все предполагают (разговоры.) Но в чем? Он, бесспорно, "не знал женщин", то есть у него не было физического аппетита к ним. Что же было?
Поразительна яркость кисти везде, где он говорит о покойниках. ""Красавица" (колдунья) в гробу", - как сейчас видишь. "Мертвецы поднимающиеся из могил", которых видят Бурульбаш с Катериною, - поразительны, то же - утопленница Ганна. Везде покойник у него живет удвоенной жизнью, покойник - нигде не "мертв", тогда как живые люди удивительно мертвы. Это - куклы, схемы, аллегории пороков. Напротив, покойники - и Ганна, и колдунья, прекрасны и удивительно интересны. Это - "уж не Собакевичи-с". Я и думаю, что половая тайна Гоголя находилась где-то тут, в "прекрасном упокоенном мире"… Поразительно, что ведь ни одного мужского покойника он не описал, точно мужчины не умирают… Он вывел целый пансион покойниц, а не старух (ни одной), а все молоденьких и хорошеньких". ("Опавшие листья", короб второй, стр. 155–157.)
В самом деле, молоденьких покойниц у Гоголя немало, но еще больше у него женщин-ведьм. Ведьма-красавица-панночка в "Вии", ведьма - мать-мачеха в "Майской ночи", ведьма - "прекрасная" Солоха, что-то ведьмовское у Хиври; в "Пропавшей грамоте" деда водят за нос - тоже ведьмы; ведьма помогает Басаврюку в ночь на Ивана Купала опутать Петруся. "Ведь у нас в Киеве все бабы, которые сидят на базаре, все - ведьмы", утверждает бурсак-философ. Ведьмовское, колдовское что-то в Оксане, в полячке-красавице. Ведьмы, пожалуй, лучше и вернее разрешают половую загадку Гоголя, чем утопленницы и мертвые красавицы, олицетворяющие у него больную и обольстительную мечту.
Гоголь не был бесполым или лишенным физиологических побуждений. Скорее наоборот, он подходил к женщине порою даже слишком физиологически. Обычно женщина изображается Гоголем только с внешней, с физической стороны; мраморный цвет кожи, черные очи, черные брови, лилейный плечи, серебрянная грудь, розовые губы. У Анунциаты - густая смоль волос, сияющий снег лица, сверкающая шея, она гибка, как пантера. Даже Улинька, образ наиболее одухотворенный у Гоголя, обрисована только внешними чертами. Для "духовного" ее изображения у него нашлось одно средство - легкость и "соотношение частей".
"Прямая и легкая как стрела, она как бы возвышалась над всеми своим ростом. Но это было обольщение. Она была вовсе не высокого роста. Происходило это он необыкновенно согласованного соотношения между собою всей частей тела. Платье сидело на ней так, что казалось, лучшие швеи совещались между собой, как бы получше убрать ее. Но это было также обольщение. Оделась она как будто сама собой…"
Такие изображения не передают наглядно никаких душевных свойств. Внешность и физиологичность изображений женщин у Гоголя оттеняется с особой силой, если его манеру сравнить с манерой Тургенева и особенно с Л. Н. Толстого; Наташа Ростова, Мари, Анна Каренина, Кити, так и светится внутренним светом.
Любовные сцены тоже физиологичны, - например, сцены ухаживания дьяка за Солохой, поповича за Хиврей; таковы видения Хомы Брута, любовь Андрия и т. д. Словом, судя по художественной манере, "физиологический аппетит" был во всяком случае у Гоголя значительным, что вполне соответствует "вещественному" характеру его творчества.
Подтверждается это и другими свидетельствами. Переписка Гоголя порою изобилует непечатными и грубыми выражениями сексуального свойства. Современники Гоголя передают, что в молодости он любил "скоромные анекдоты". Любил он их и позже. Ф. В. Чижов, будучи с Гоголем в Риме в 1843–1844 годах передает: "сходились обычно у Языкова. Приходил живописец Иванов с каштанами. Появлялась бутылка вина. Большею часть содержанием разговоров Гоголя были анекдоты, почти всегда довольно сальные". Это было время, когда Гоголь усиленно занимался по его выражению, устроением своего духовного хозяйства. Кулиш утверждает, что у Максимовича хранились цинические песни, собранные Гоголем. Выше приводилось признание Гоголя в одном из писем, что поддайся он своим страстям, пламя в одно мгновение превратило бы его в прах и только твердая воля отводит его от пропасти.
Все это подтверждает догадку о наличии у Гоголя "физиологического аппетита", причем этот аппетит находился в сложной связи с его мистицизмом.
Повышенное половое чувство, по-видимому, совпадало с периодами общей обостренной чувствительности. Но эти периоды у Гоголя сменялись упадками сил, равнодушием, "хладностью", мертвенностью. Физиологический аппетит тоже уступал место безразличию и даже отвращению к женщине. "Твердая воля", крепнувшее с годами убеждение в Гоголе, что всякая "вещественность" и особенно любовь к женщине греховны, еще сильнее угашали "физиологический аппетит". Тогда казалось: все женщины, - ведьмы, знаются с нечистой силой, порочны, лишены духовной красоты; тогда гоголевское перо в изображении любви делалось вымученным, бессильным, шаблонным.
"Скажи мне еще одно слово! - сказал Андрий и взял ее за атласную руку. Сверкающий огонь пробежал по жилам его от сего прикосновения, и жал он руку, лежавшую бесчувственно в руке его…
…Бросила прочь она от себя платок, отдернула налезавшие на очи длинные волосы косы своей и вся разлилася в жалостных речах…"