Гулан-хатун. Я отобью тебя у всего мира, мой Чингиз
Высшее счастье, какое даровано мужчине, - разгромить врага, похитить его сокровища, увести его коней и взять его женщин… Так считал отец Чингиза, так думал и он сам.
Обычно все именно так и бывало: войско вламывалось в городок или разрушало стойбище, входило в деревню или окружало поселение. Если враг был никчемным, то воины Чингиза выбирали себе коней и находили сокровищницу, потом выбирали женщин. Оставшихся в живых мужчин никто не пленял и даже не связывал - зачем принимать на себя никчемную судьбу? Пусть уж влачат дни, как могут, и вспоминают свой позор.
Если же враг был уважаемым и достойным, то женщины уводились все до последней, равно как и лошади. Сокровищница с поклоном передавалась хану, а мужчин убивали быстро и милосердно. Не дело, чтобы достойный соперник мучился от боли или умирал от ран. То же, что оставалось от поселения, предавалось бессердечному и всепожирающему огню, дабы не осталось в ханской империи даже воспоминаний, а духи соперника навсегда покинули безжизненные отныне места.
Сейчас же все было иначе. С меркитами у него были давние счеты. Пусть с тех пор, как они отравили его отца, прошел не один десяток лет, пусть сам он уже поседел и должен был бы забыть тот давний позор. Пусть меркиты выродились и не достойны были даже следа от копыт его коня. Их надо было извести. Уничтожить всех до единого, чтобы эти презренные конокрады стерлись навек из памяти людской.
Уничтожить, сжечь и забыть…
Но как забыть эту тоненькую девочку с огромными темными, как ночь, глазами и нежно-персиковыми щеками, что вынесла ему чашу кумыса, как то предписывают правила гостеприимства? Как стереть из памяти ее тихий голос и шелковое прикосновение ладони к его широкой руке?
Хан тряхнул головой. Не к лицу властелину мира такие мысли, не достойны они повелителя стран и ниспровергателя дворцов. Однако и отказаться от счастья нельзя - ведь впервые за десятки лет он ощутил, как застучало его сердце при виде женщины. Не как о враге, а как о желанной возлюбленной подумал он о дочери племени меркит.
Что же делать? Как должно повести себя ему, бывшему голодранцу, который всего добился благодаря своему чудовищному властолюбию?
"Что сказала бы матушка?" Редко, очень редко вспоминал хан ту, что дала ему жизнь. Лишь когда речь заходила не об армии или землях, не о походах или врагах, а вот как сейчас - о его душе и желаниях. "Что бы она посоветовала?"
- Ух, какая куколка… - раздался сзади голос кого-то из воинов.
И эти немудреные слова решили все.
- Я войду в шатер меркитов как друг. Я возьму в жены дочь их царя. Я назову ее народ нашими братьями и приглашу их воинов в наши ряды.
С ханом не спорили никогда. Ныне даже ропота не было слышно - ибо меркиты и впрямь жили столетиями по соседству, были давними соратниками, помогали защищаться от набегов полуночных варваров. А женщины племени меркит и в самом деле были почти так же красивы, как их женщины. Что же дурного в том, чтобы породниться двум давним добрым соседям?
Конечно же, ничего дурного, если только не помнить о том уже далеком ныне дне, когда меркиты подняли руку на его отца. Но об этом помнит он один…
Хан повернул коня:
- Идите и исполните мое повеление!
Нукеры послушно бросились к шатру вождя племени, а каган Чингиз, не оглянувшись, последовал к себе. Походный шатер мало чем напоминал его уютный дом. Но на родине в его доме царила Бортэ, первая и любимая жена, родившая и воспитавшая его сыновей. Здесь же, в полуночных степях, его женой станет царевна меркитов. А что будет завтра - то ведомо лишь богам.
* * *
- Утри слезы, детка! Не гоже царевне меркит лить слезы. Да и что случилось? Отчего ты так печальна?
Тоненькая черноволосая Гулан подняла глаза на мать. Та улыбалась, но девушке показалось, что улыбка не столь радостна, сколь печальна и опаслива. Словно мама сама не верит собственным словам, словно потеряла всякую надежду.
- Я боюсь, мама… Я увидела его взгляд и поняла, что передо мной волк - неукротимый, беспощадный…
Мать усмехнулась:
- Так чего же ты испугалась? Не волка боятся меркиты, детка. Волк страшен только для тех, кто не знает о его честности и решительности. Кто не помнит о его верности и силе. Волк страшен овцам. Мы же, меркиты, горды своим прошлым и сильны в своем будущем. Нам ровня только волки!
Девушка промолчала. Ее отец был вовсе не столь силен и отнюдь не так горд. Напротив, это ее мать была сильной и горделивой, это она принимала на себя тяжесть решения. Она, говоря уж совсем откровенно, и воинские советы отцу давала. У того только и хватало, что разума - по секрету от всех слушать жену и делать, как она велит.
- Ох, мамочка…
Гулан прижалась к матери. Та обняла ее и стала гладить по волосам. Длинные черные косы, как две змеи, спускались почти до колен.
- Какая ты красивая, малышка…
- Мне так страшно.
Матушка выпрямилась, ее глаза сверкнули, а руки сжались в кулаки.
- Никогда, слышишь, никогда и никому этого не говори. Никогда и никому не показывай этого. Ты - принцесса меркит. Ты - наша гордость и наша сила.
Гулан взглянула на мать сквозь слезы. Да, ей следует выучиться у матушки - быть такой же сильной, такой же непреклонной, такой же гордой.
- Сегодня последний день, когда мы можем поговорить. Вечером посланцы хана отвезут тебя к нему. Поэтому помни о своем великом имени. Помни о своем достоинстве. И никогда никому не показывай своей слабости. Не дай мужчине возвыситься над тобой лишь потому, что он сильнее. Будь сильной сама - и пусть он тянется за тобой, пытается обогнать тебя. Лишь тогда он будет не просто любить тебя, но уважать. А выше этого, дочь, нет ничего для женщины.
Гулан мудро промолчала. Мать наверняка думала сейчас об отце. Но подойдут ли ей, будущей жене хана, эти материнские советы?
"Быть выше самого хана Чингиза… Ох, мама, не думаю, что это так просто… Да и позволит ли он? Не попытается ли сломить мою волю, не превратит ли в молчаливую тень в дальнем углу своего шатра, только и годную, что угождать одним только телесным желаниям?"
- Я так люблю тебя, мама…
- И я люблю тебя, дочь. И потому прошу: помни мои слова, помни всегда. Они залог твоего счастья.
"И твоей жизни, моя любимая девочка!.."
* * *
Гулан в первый раз попала в настоящий каменный дом. Сначала ей показалось, что крыша вот-вот упадет на голову и расплющит, не оставив даже воспоминаний. Но время шло, коридор все длился и длился, а крыша по-прежнему не падала. На смену опаске пришло иное ощущение: спокойная защищенность. Толстый ковер на полу, яркие китайские ткани на стенах…
"Как здесь тихо… Не слышно ржания коней, криков… Как здесь тепло… Можно спокойно спать даже в самую студеную и ветреную ночь. Можно не бояться, что погаснет костер посреди юрты, не бояться, что от него загорится твое платье… Должно быть, жители таких домов куда более искусны в боях, чем мы, жители юрт. Ведь такие дома надо охранять…"
И тут же девушке вспомнились слова отца: "Да чтобы я хоть раз вошел в каменный дом? Это же ловушка! Нам, степным царям, негоже не то что входить в такие дома, но даже смотреть на них…"
- Ах, отец… Нам, степным царям, в таких домах только и жить, - проговорила девушка.
Двое суровых солдат, что почтительно провожали ее, никак не выказали того, что удивлены разговорчивостью принцессы. Да и почтительность их была, как показалось Галун, чуть напускной. Словно они знали какую-то тайну. Тайну, которую ей, глупой девчонке, знать не следует. Нет, чуть не так - недостойна она, степная дурочка, знать нечто подобное…
Одна только мысль о подобном заставила Гулан выпрямиться. Посреди роскоши этих стен сама себе она и впрямь казалась ряженой дурочкой, но все вокруг не должны были, не смели даже думать о ней в подобных выражениях.
"Я меркитская принцесса! За мной сила, армия, народ… И любой, кто посмеет вслух меня высмеять, поплатится за это жизнью, клянусь!"
Наконец бесконечный каменный коридор окончился. Распахнулись высокие резные двери, и Гулан робко ступила на роскошные, словно светящиеся яркими летними красками ковры. В огромной комнате было необыкновенно тепло. Сидевший на возвышении человек был тот самый хан, которому она сегодня утром подносила чашу кумыса. Но сейчас он показался ей и куда мягче, и куда моложе. "Должно быть, - подумала девушка, - тяжелые меховые одежды с металлическими пластинами не столько защищали его, сколько сгибали и утомляли".
Чингизу и в самом деле во дворце, недавно выстроенном по плану китайских зодчих, было куда легче, чем посреди степи. Годы брали свое. Возможность согреться не одеждой или в битве, а от очага оказалась на диво приятной вещью. Надежные каменные стены давали спокойствие и крепкий сон. И теперь, избавившись от ежедневной, ежечасной, ежеминутной необходимости защищаться, разум можно было направить вперед - теперь у него, хана, хватало душевных сил планировать не только близкие схватки, но и далекие походы.
Камень стен защищал и от шума. Сыновья выросли, обзавелись своими семьями и больше не беспокоили размышлений отца. Однако тяга к тишине, ранее такой редкой, с годами не проходила. Напротив, она обострялась. Так усталость заставляет нас не только двигаться меньше, но и говорить тише.
"Волк, - вновь подумала Гулан, робко взглянув на хана. - Но волк спокойный, сытый. Волк, готовый встать на защиту, но только в случае крайней нужды…"
- Приветствую принцессу меркит! - и в самом деле вполголоса проговорил Чингиз.
Девушка покачнулась. Едва слышные слова, тем не менее, поражали мощью. Гулан поежилась - она могла представить себе, что будет, когда хан заговорит в полный голос.
- Приветствую великого кагана! - ответила девушка.
Кланяться хану, как его сподвижники, приведшие ее сюда, она не могла и не хотела. Лишь слегка наклонила голову в знак уважения. Хан усмехнулся - он понял это сразу. Перед ним действительно была кровь от крови племени меркит - гордая и самолюбивая. Что ж, именно этого он ожидал и именно это получил. Тем слаще будет его месть, пусть она и растянется на годы.
Гулан же истолковала усмешку хана иначе. Угрозу она увидела в том, как растянулись его губы, как исказился старый шрам через висок. Угрозу прочитала в оставшихся неподвижными темных безжизненных глазах.
В определенной мере так оно и было - однако беда грозила не ей, пятнадцатилетней принцессе, а взрослым мужам и вошедшим в возраст воина подросткам - ее отцу, братьям, всем мужчинам племени. Хан не забыл и никогда не забудет своей боли. Но мстить женщине… Это было недостойно Ниспровергателя земель.
- Ты боишься меня, юная дева? - Хан сошел с возвышения.
- Да. - Гулан никогда не лгала. - Я боюсь тебя, великий каган.
- Но почему, скажи мне? Разве я так страшен?
- Страшно даже одно твое имя, каган. Ужас несет оно любому из меркит. Ужас и неотвратимую смерть.
- Смерть придет к каждому из нас, - пожал плечами Чингиз. - Рано или поздно. И она столь же неотвратимая гостья в моем доме, как и в доме твоего отца…
- Однако, великий каган, люди отчего-то не торопятся к ней на свидание, отчего-то стараются всеми силами оттянуть его.
- Это верно, принцесса Гулан. Стараются, однако иногда одних стараний мало. И следует не стараниями, а деяниями удерживать эту нежеланную гостью как можно дальше от своего дома.
Хан был холоден - давняя боль стала уже настолько привычной, что не могла заставить его ни рассердиться, ни даже просто повысить голос. Иногда Чингиз пытался представить, что будет, когда он отомстит за смерть отца. Пытался представить, что почувствует. Пытался и не мог. Быть может, эта девочка заставит всколыхнуться его чувства? Быть может, ее живая душа вернет ему то человеческое, что навсегда, как кажется, умерло в его сердце?
Чингиз осторожно погладил принцессу по голове. Богатое покрывало соскользнуло с волос, длинные черные косы тяжкими плетями опустились вдоль спины почти до самого пола. Так, во всяком случае, показалось хану.
"У Бортэ никогда не было таких длинных кос. У Бортэ не было и таких нежных щек, и таких светящихся глаз… Должно быть, эта дева послана мне для того, что месть моя была слаще, чтобы вознаградить меня за мое деяние, чтобы указать на его справедливость и мудрость…"
Принцесса молчала. Хан видел, что она внутри натянута как струна, но изо всех сил старается этого не показать.
- Войди же в мой дом, принцесса, войди моей любимой женой и не бойся, что сия гостья скоро появится на пороге твоей опочивальни…
Гулан поклонилась, в этот раз намного ниже.
- Благодарю тебя, великий каган! Я войду в твой шатер твоей женой и не буду бояться отныне за свою жизнь. Ибо ты дал мне слово!
Да, девочка с характером! Ну что ж, значит он и в самом деле сделал верный выбор - кровь меркитов сольется с его кровью и растворится в ней. Последний из племени меркит, его сын, уже не будет ребенком своего племени, а станет наследником Великого кагана и братом его старших наследников. Кровь меркит умрет навсегда… И даже имя их забудется в веках.
- Присядь, дитя, вкуси яств, отдохни! День был долгим, и путешествие непростым. Воздадим же хвалу плодам земли!
Гулан послушно опустилась на плотно скрученную кошму на возвышении, послушно взяла в руки чашу с теплым молоком. Послушно подождала, пока великий каган не опустится рядом и не нальет в молоко густого тягучего вина.
Вкус смеси показался девушке непривычным, но не неприятным. Через несколько минут она почувствовала, как уходит напряжение, перестает ныть спина, исчезает дрожь, которую с трудом удавалось сдержать.
Хан с удовольствием наблюдал, как порозовели щеки девушки, как стали более яркими ее губы.
- Ну вот, дитя, отныне ты всегда будешь властительницей этих мест, моей любимой женой и хозяйкой. Завтра сюда доберутся те, кому ты доверяешь, твоя мать и сестры. Они помогут тебе обосноваться здесь и будут всегда к твоим услугам, как только тебе понадобятся.
- Матушка? - Глаза Гулан вспыхнули. - Сестры?
- Да, дитя, как же иначе тебе царить и править во дворце без помощниц? Я подумал, что лучшего советчика, чем мать, тебе все равно не найти. А жена вождя меркит славится своим мудрым сердцем и поистине безбрежными умениями.
Лицо Гулан расцвело от радости. "К тому же, дитя, ни ты, ни она не узнаете, что станет с теми, кто остался дома. Не узнаете никогда, клянусь!"
Теперь Гулан чувствовала себя в этих каменных стенах и в самом деле как у себя дома. Хан улыбался, рука его, теплая и нестрашная, лежала у девушки на плечах. Завтра появится матушка… Как хорошо, как спокойно, как радостно все кругом…
Объятия хана стали сильнее, жаркие губы прижались сначала к шее, а потом и к губам девушки. Ничего не зная о поцелуе, она ответила на ласку хана так, как могла.
- Я научу тебя всему, моя любовь, - прошептал Чингиз, сбрасывая вышитый верхний халат.
- Я выучусь всему, что ты пожелаешь, мой хан, - ответила девушка, покорно позволяя снять с себя войлочную накидку.
* * *
С того странного вечера прошел год. Стояла такая же холодная осень, грозившая вот-вот превратиться в зиму. Год Мыши был на исходе. Однако Гулан было не до праздничных забот. Она кормила маленького Кюлькана и думала о муже.
Поход затянулся. Хан, который никогда не ошибался, всегда держал слово, все еще не добрался до своего дворца. Слуги говорили, что он отправился к своей старшей жене, Бортэ, однако Гулан верить в это не хотела. Что ему там делать с этой злой старухой? А здесь его маленький сын, его наследник.
- Поход, - прошептала уснувшему малышу Гулан. - Поход выдался неожиданно тяжелым.
На женской половине слышен был голос матушки - та отдавала распоряжения. Дочь ожидала мужа, великого кагана, уже почти десять дней, и мать помогала ей как могла.
"Отчего матушка так печальна? Отчего так резко в последнее время звучит ее голос? И отчего все время заплаканы мои сестры?"
Гулан ощутила, что она словно приходит в себя после страшного сна. Сна, длившегося почти год - с того мига, как вошла она под этот кров, и до того мига, как родился ее сын, первенец, наследник.
- Я назову его Кюлькан, - тогда прошептала она.
- Да, детка. Твой сын будет Кюльканом.
- Но, быть может, лучше было бы дать ему имя деда, твоего мужа и моего отца, Токтоа-беки?
- Нет, родная, это будет ошибкой. Наследник великого кагана не должен носить имени вождя другого племени… дабы не вызвать ненависти у его старших братьев и презрения у его отца.
Губы матушки дрожали. Но только сейчас, по прошествии трех почти месяцев, Гулан задумалась, отчего. Тогда она была уверена, что мать просто рада за нее, рада, что малыш здоров, что выжила она, Гулан, что сможет выносить и родить великому кагану и других детей.
Девушка встала. Осторожно положила уснувшего сына и поправила кошму так, чтобы она высоким валиком окружала ложе наследника хана. Малыш сладко спал.
Гулан вышла из покоев и раскрыла двери комнаты, откуда был слышен материнский голос.
- Хатун, - в низком поклоне склонились служанки.
- Дитя мое. - Матушка раскрыла Гулан объятия.
- Мне нужно поговорить с тобой, мама… - прошептала девушка.
- Не здесь, дитя.
Гулан кивнула.
- Мне нужно отдать распоряжения по дому.
Девушка развернулась и поспешила обратно в свои покои - она слышала, что мать спешит следом за ней.
К счастью, Кюлькан крепко спал. Гулан опустилась рядом с сыном на китайскую лаковую скамеечку и указала матери место напротив себя.
- Мама, мне нужно поговорить с тобой. Но так, чтобы никто и никогда не догадался, о чем мы говорим.
Та покорно кивнула. Она ожидала этого разговора, готовилась к нему и в глубине души была рада, что дочь первой его начала.
- Отчего все время так печальны твои глаза, мама? Отчего плачут мои сестры?
Матушка тяжело вздохнула. Что ж, откладывать дальше, лгать - было бы уже неразумно. Но следовало помнить и о Кюлькане - горе могло лишить Гулан молока.
- Я расскажу тебе все, дочь. Однако слова мои будут страшными, а горе, что свалится на твои плечи, может быть нестерпимым. Смири же сердце, дочь, и прими известия без гнева, как подобает принцессе меркит.
- Как давно я этого не слышала, - с улыбкой проговорила Гулан. - Теперь я чаще жена Великого кагана.
- Ты всегда была и останешься наследницей имени меркит. А Великий каган… Всего лишь твой муж. В твоих руках сейчас больше власти, чем в его имени, - у тебя растет его сын.
Гулан почувствовала, как черные тучи затягивают ее душу. Отчего матушка сейчас говорит о власти, отчего упоминает силу?
- Мама, что случилось?
- Дитя, вскоре после того, как мы с твоими сестрами поселились здесь, пришло страшное известие. По велению Великого кагана, твоего мужа, Найя-нойон, его слуга, вырезал всех мужей племени меркит до последнего младенца. А женщин, которым не повезло остаться в живых, увели в рабство…. Им даже не позволили стать женами солдат Найя-нойона.