Мать проговорила это на одном дыхании, без выражения. Должно быть, она сто раз уже пыталась сказать это дочери и останавливалась в последнюю минуту.
- Все погибли? И отец, и братья?
- Да, дитя, и отец, и братья.
- Но за что? Что так разгневало Великого кагана?
- То был не гнев, дочь. То была месть…
- Месть?
- Да, месть. Старики рассказывали, что дед твоего отца, Хоас-беки, пригласил отца твоего мужа на пир. И отравил его, дабы взять власть над его племенем. Однако отец твоего мужа оказался силен, добрался до шатра своей семьи и поведал о подлости деда твоего отца своей семье. Младший из сыновей поклялся, что отомстит всему племени меркит до последнего младенца. И сдержал свое слово… Спустя почти четыре десятка лет.
Гулан плотно сжала губы. Месть… И теперь она принцесса народа, которого более нет. Мать единственного из мужчин меркит, оставшегося в живых… И при этом любимая жена человека, приказавшего убить всех мужей рода меркит.
- Кто принес эту весть? И когда?
- Весть принес сам глупец Найя-нойон. Этот презренный поведал об этом мне самолично и пытался взять меня силой, дабы стала я его наложницей. Рассказал со смехом, зная, что я не посмею поднять на него руку.
- Когда? Когда это случилось?
- Давно… Больше полугода назад.
- И я узнала об этом лишь сейчас…
На глазах Гулан показались слезы.
- Не плачь, дитя мое. Мы с твоими сестрами оплакали наших любимых сторицей, оплакали и за себя, и за тебя.
- Но, мама, что же мне теперь делать?
- Ты уже сделала все что могла, дочь. Сделала самое мудрое - родила сына. Родился тот из меркит, кого Великий каган никогда не убьет. Осталось лишь, чтобы он признал его наследником - и месть свершится.
- Но Великий каган… Я же полюбила его. Полюбила убийцу…
- Девочка, ты всегда знала, что хан Чингиз убийца, настоящий волк, верный лишь своим. Твоей вины нет никакой, но теперь ты можешь отомстить. Отомстить так, чтобы в веках осталась память об этом.
Гулан вытерла слезы. Мать, к ее удивлению, была совершенно холодна. Должно быть, за полгода боль в ее душе перегорела. Осталась лишь жажда мести.
- Я отомщу, мама, клянусь тебе. Отомщу так, что в веках останется память об этом.
- А большего мне и не надо… Прошу лишь - не торопись. Не превращайся в убийцу, не проливай реки крови. В твоих руках куда более могучее оружие, чем нож, - твой сын. Меркит по крови и наследник кагана. Отныне ты знаешь все. А вот хан не ведает о болтливости его неумного нойона. И это дает нам немалое преимущество…
- Преимущество?
- Да, дочь.
- Но ведь нашего племени больше нет… В чем же преимущество?
Гулан с удивлением увидела материнскую усмешку - холодную, жесткую, рассудочную. Такой она матушку не видела никогда. Воистину, жажда мести убила в ней все остальные чувства и желания. Девушке на миг показалось, что угасла в ее матери и любовь к ней и внуку.
- Преимущество, дитя, в том, что все рожденные тобою дети будут истинными меркитами, меркитами по крови. Они дадут жизнь своим детям, те - своим. И племя меркит, это великое имя возродится - пусть сначала тайком, а после, когда настанет час, - прогремит на весь мир, как гремело в те дни, когда ни ты, ни даже твой муж еще не родились на свет.
"Да, - подумала Гулан, - матушке не отказать в честолюбии. Пожалуй, даже у Чингиза, великого кагана, не столь далеко идущие планы, не мечтает он о том, чтобы и столетия спустя имя его народа гремело в веках".
Захныкал Кюлькан. Гулан взяла сына на руки и стала его укачивать. Родное тепло успокаивало, уводило мысли вдаль от сегодня и сейчас. Девушка чувствовала, что после рассказа матери жизнь ее изменилась, что никогда уже не сможет она по-прежнему влюбленно смотреть на Великого кагана, ибо будет знать, что в глубине души он способен на чудовищные, нечеловеческие поступки.
"Матушка права, - промелькнула мысль. - Он всегда был таким, а вот ты вела себя как слепая дурочка. Упорно видела лишь то, что хотелось: видела великого воина, ведущего свое воинство к великой цели, видела сильного и чуткого возлюбленного, дарующего несравненно прекрасные минуты, видела заботливого отца, забавляющегося с любимым сыном. Но воин убивает, возлюбленный может причинить боль, отец - лишить привязанности или вовсе отказать в имени… И что же тогда делать?"
Сын не засыпал - он начал крутить головой и снова захныкал. Гулан приложила малыша к груди:
- Мой мальчик, я тебя никогда не предам…
- Дочь моя, а ведь сын только что подсказал тебе первый шаг по долгой дороге мести…
- Первый шаг, мама?
- Конечно, разве ты не поняла? Он же тоже наследник хана…
* * *
С самого утра во дворце началась суета. Великий каган пожелал, чтобы день, когда он изберет себе первого, старшего наследника, превратился в шумный праздник.
Ревели трубы, грохотали барабаны. На городской площади шумно пировали воины. С севера вот-вот должен был показаться караван старшей жены Чингиза, Бортэ. Ему навстречу выехала сотня стражников.
Повара валились с ног от усталости. Дворцовые очаги горели вторые сутки, а те, кому следовало пробовать пищу, приготовленную для хана, едва не умерли от обжорства.
Лишь в комнатах Гулан-хатун было тихо. Покой годовалого Кюлькана оберегали бабка и тетки. Сама же Гулан куда больше времени проводила в опочивальне хана, ублажая его аппетиты.
Да, каган воистину был неутомим. Гулан всегда с удовольствием отвечала на его ласки, наслаждалась сама. Но разума, как раньше, не теряла - теперь она видела, что тело и ум этого страшного человека собираются воедино вовсе не так часто. Даже во сне хану приходили в голову мысли более чем далекие от спокойствия и счастья семьи, даже в самые прекрасные минуты страсти в глубинах его ума зрели планы завоевательных походов. Даже играя с сыном, Великий каган оставался волком, пусть и верным своим, но все равно волком, выискивающим следующую жертву.
Вот и сейчас, в ожидании начала церемонии, Великий каган мерил шагами главный зал - он размышлял. Предметом его дум было отнюдь не предстоящее событие, а поход, в который только третьего дня он отправил половину тумена - верных до последнего вздоха людей, которые должны были узнать, насколько далеко сможет дойти армия кагана, насколько далеко не закат пустят ее народы, насколько сильно они убоятся имени великого Чингиза.
- Мой хан, присядь, отдохни. Сегодня великий день, а ты устанешь еще до начала торжества. Устанешь и не сможешь полностью насладиться каждым его мигом.
- Я не устану, девочка, пока ты рядом со мной.
Великий каган опустился на вышитые подушки и привлек Гулан к себе.
- Однако ты права, мне следует сейчас собраться с мыслями, дабы и в самом деле сделать сегодняшнее торжество незабываемым, великим, вечным… Но прежде скажи мне, Гулан, любишь ли ты меня?
- Да, мой хан. - Хатун гордо выпрямилась. - Я каждым мигом своей жизни доказываю тебе это.
- Но любишь ли ты меня?
- Больше самой жизни. Если бы у меня на это хватило сил, я бы отобрала тебя у всего мира, Чингиз…
Хан улыбнулся и обнял жену.
- Готова ли ты идти за мной на край света? Готова ли отдать за меня жизнь?
- Я уже отдала ее тебе. Где нет тебя - там нет и меня…
- Клянешься ли ты, дитя, что так будет всегда?
- Я клянусь тебе в этом, каган.
- Исполнишь ли ты любое мое пожелание, Гулан?
- Исполню, как исполняла и до сего дня.
- А большего мне и не надо…
Хан оперся спиной и возвышение и прикрыл глаза. Гулан-хатун взглянула на мужа из-под ресниц. "Он что-то задумал. К добру это или к худу, неведомо. Но он в моих руках… Будь начеку, Гулан!"
За стеной взревели трубы - караван старшей жены хана вошел во дворец. Чингиз открыл глаза.
- Идем, дитя. Ты вдохновила меня, тебе и сопровождать меня повсюду.
Гулан послушно встала. Великий каган поправил на плечах тяжелый церемониальный наряд, взял в руки узкую плеть, которую считал для себя счастливым амулетом, и за руку с Гулан вышел к воинам. Вновь взревели трубы, и их рев повторила сотня глоток - монголы приветствовали Великого хана.
Реяли на ветру конские и волчьи хвосты на высоких древках, горели костры, за стенами дворца шумел ветер. Хан окинул взглядом воинство, задержался на лицах старшей жены и ее сыновей, перевел глаза на нойонов…
- Воины мои, - голос Великого кагана перекрыл все иные шумы и, казалось, заставил стихнуть даже неутомимый полуночный ветер. - День сей для меня прекрасен. Ибо сегодня я укажу старшего из наследников, укажу того, кто станет каганом после меня.
Бортэ нахмурилась. Гулан легко прочитала в ее взгляде удивление и гнев: разве не ее старший сын, выросший, уже сам командующий туменом, или ее средний сын, не раз уже водивший в бой свою сотню, или ее младший сын, с малых лет соперничающий со старшими во всем, разве не они будут преемниками имени и империи кагана, разве не они завоюют мир до последнего моря?
Нахмурились и сыновья Бортэ. Они уже давно привыкли к мысли о том, что им предстоит вести воинство отца вперед после того, как его призовут к себе всесильные боги. Привыкли и даже разделили огромное войско на части, понемногу подчиняя эти части себе. Что и зачем сейчас хочет изменить отец?
- Дети мои и жены мои, воины мои… Слушайте же волю Великого кагана, Ниспровергателя стран и Властителя земель! Сегодня я называю своим первым наследником, своим преемником своего сына Кюлькана, рожденного Гулан-хатун год назад. Старшие же сыновья, рожденные Бортэ, будут нойонами в его войске, поведут свои тумены туда, куда укажет Кюлькан!
Гулан торжествовала - долгие часы, что провела она, убеждая хана поступить именно так, не прошли даром. Теперь старшие сыновья, как считал Чингиз, сплотятся, не будет более среди них распрей из-за наследования, и станут они одним кулаком, который будет бить туда, куда укажет младший сын, названный наследником.
Торжествовала и матушка Гулан - ибо урожденный меркит в этот миг был назван наследником великого кагана, а значит, ему суждено возродить племя меркит и вернуть из забвения гордое имя и даровать ему вторую жизнь.
- Клянетесь ли вы, мои воины, защищать моего наследника так, как защищаете меня?
Воины взревели: "Клянемся!" Гулан с удивлением увидела, что к клятве этой присоединились и сыновья хана.
- Клянешься ли ты, Гулан, - совсем тихо, чтобы слышала только она, произнес Чингиз, - сделать так, чтобы и после моей смерти имя мое не угасло в веках?
- Клянусь, мой хан. Я сделаю для этого все! - тоже шепотом ответила Гулан.
* * *
Чингиз угасал. Роковое падение с лошади не прошло для него даром. Раны гноились, лихорадка не отпускала, даже сознание помутилось. Жену он все чаще не узнавал, от объятий сына уклонялся, а лекарей велел и вовсе гнать прочь.
К исходу десятого дня Гулан показалось, что мужу стало легче. Тот перестал метаться по ложу, дыхание стало тише и ровнее.
- Слышишь ли ты меня, Гулан? - прошептал он.
- Я слышу тебя, мой хан, я здесь.
- Вскоре я уйду за Великий порог…
- Нет, ты выздоравливаешь, мой Чингиз…
- Не перечь, дурочка… Слушай и запоминай. Бог поведал, что отдаст мне весь мир. Мне и моим сыновьям… Теперь, когда облака Великого порога близки как никогда прежде, я вновь прошу тебя сделать так, чтобы имя хана не исчезло в веках, а могила его стала для монголов местом священным. Пусть мои сыновья дойдут до последнего моря и вернуться вновь в родные степи, пусть их сыновья, мои внуки, всегда и во всем поддерживают своих отцов. Клянешься ли ты в этом?
Гулан со слезами кивнула. Годы, что прожила она любимой младшей женой хана, были прекрасны. И нынче от боли рыдала ее душа. Однако впереди были годы правления нового великого кагана, ее сына, Кюлькана, - и от счастья ее душа ликовала. Месть, отложенная на годы, и впрямь оказалась сладка: Великий каган-меркит возродит великое имя своей крови. Она же, Гулан, сделала для этого все, что могла. И пусть боги теперь станут помощниками ее сыну!
Однако хан ждал ответа. Его глаза жили на помертвевшем лице, в них сосредоточилась вся сила хана. И Гулан ответила:
- Я клянусь, мой хан, что твое имя переживет меня и нашего сына, переживет Бортэ и ее сыновей, переживет столетия… Клянусь, что не выстрою тебе ни монумента, ни мавзолея, клянусь, что могила твоя будет священна для каждого монгола во веки веков. Что все земли по левую руку отсюда и по правую, на полудень и на полночь - все они будут твоей безбрежной могилой. Безбрежной, как твоя страна. Клянусь, что уйду во тьму вместе с тобой и вслед за тобой.
- Я буду ждать тебя за Великим порогом, Гулан… Моя лю…
В последние свои слова хан вложил все силы, какие смог найти. Но их оказалось слишком мало, чтобы в последний раз признаться в любви.
Гулан опустила холодеющую руку мужа, поцеловав ее в последний раз. В глазах ее не было ни слезинки - пусть это расставание было долгим, но он обещал ждать ее за Последним порогом. А хан своих обещаний никогда не нарушал. Значит, впереди встреча. К ней следовало подготовиться так, как не готовилась она, Гулан, ни к одному из празднеств в своей жизни.
- Кюлькан, - негромко позвала Гулан-хатун.
Сын не был похож на хана. Однако Гулан спокойно сносила все подозрения, отвергала все кривотолки - ей, меркитской царевне, не к лицу было искать любовь на стороне. Только великий хан мог стать ее мужем, отцом ее детей. Только его она жаждала все эти годы и только его ласки заставляли ее сердце биться сильнее.
- Ты знаешь, что делать, сын.
- Да матушка. Я исполню все в точности…
Кюлькан склонился к руке хана и коснулся ее губами. Сейчас ему было не до размышлений о том, что вскоре ему предстоит занять трон великой империи, повести неисчислимое ее воинство в неведомые страны. Сейчас впереди было столь тяжкое и страшное деяние, которое мать могла поручить только ему. И осознание сего наполняло сердце юноши болью и гордостью.
"Только мне мог каган поручить такое… И я исполню его последнюю волю, ибо я - его продолжение…"
Гулан дождалась, когда сын выйдет. Не достойно жены хана и дочери племени меркит прощаться с жизнью на глазах у людей. Пусть это и единственный сын, кровь великого кагана, но достоинство оного следует блюсти и после его смерти.
Из китайского ларя не свет появился клинок - узкий, невероятно острый, страшный.
- Ну вот, ты и дождался…
Сталь легко прошла через одежды и с ослепляющей болью вошла в тело. Но эта боль была смехотворно слаба по сравнению с болью от ухода любимого.
- Я отбила тебя у мира, мой хан… Жди, я иду…
Душа, свободная от черного яда мести, очистилась. Гулан почувствовала, что отныне может быть лишь той, кем была лишь отчасти - единственной по-настоящему любимой женщиной Великого кагана.
Глаза ее закрылись. Оглушительный рев свадебных труб, такой же, как годы назад, раздался вокруг. Растаяли украшенные шелками стены дворца, засверкал в ослепительном солнечном свете Великий порог. А за ним, улыбаясь, уже стоял он, ее Чингиз - помолодевший и улыбающийся.
- Вот и ты, моя Гулан…
* * *
Горы зажали избранную шаманами котловину, встав грозными серыми стражами с трех сторон. Сейчас, в мареве нестерпимого зноя, они казались каменными великанами, которые не выдержали испепеляющего внимания солнца и умерли в мгновение ока, окаменев там, где застал их летний жар.
Не лучше приходилось и людям, застывшим по обе стороны огромного котлована. Ни им, ни их коням не приходилось еще ощущать такого воистину нестерпимого пекла. Кюлькану даже показалось, что уздечка раскалилась, а стремена, которыми он время от времени останавливал своего скакуна, обжигают кожу его друга до костей.
Хрипели кони, между застывшими всадниками бегали с ведрами воды мальчишки-оруженосцы. Но плеск воды в кожаных ведрах и тяжкие вздохи скакунов были единственными звуками, нарушавшими тишину заповедного ущелья. Всадники молчали - горе, какое свалилось на их плечи, нельзя было изъяснить словами, нельзя было даже представить, что такое вообще когда-либо могло случиться. Ибо сегодня хоронили того, кто встал рядом с богами, кто водил их в походы, кто даровал им жен и мир. Сегодня хоронили Великого кагана.
И не было в мире слез, чтобы выплакать эту великую боль, не было в мире слов, чтобы описать горе каждого из его подданных, не было в мире места, более скорбного, чем это.
Подготовка к похоронам началась третьего дня на рассвете. Почти целый тумен, взяв в руки кирки и лопаты, за двое неполных суток сумел отрыть огромный котлован, глубиной в четыре человеческих роста, а шириной в десятки локтей. Здесь должны были упокоиться останки кагана. Но вместе с ним уходили в последний путь и сотни вещей, что должны были сопровождать его спокойную и сытную жизнь за Тем Порогом.
Упряжь и кони, меха и ткани, украшения и немалая казна. Ибо он, Великий каган, гордость и боль каждого из них, не должен был нуждаться ни в чем. И потому сотни сундуков, крошечных ящичков из драгоценных пород дерева и корзин, полных яств, всю ночь опускали в недра земли ближайшие сподвижники кагана.
Вместе с богатствами и конями, мехами и тканями уходила и любимая жена хана, Гулан-хатун. Уходила, дабы везде сопровождать своего мужа. Уходила, чтобы вместе с ним из-за Высокого порога наблюдать за миром, который оставила она сыну хана, Кюлькану, и его неустрашимому воинству. Как того пожелал сам Великий каган.
Когда же забрезжил рассвет, показалась повозка, на которой покоился он сам. О, даже в смерти он был суров. Черты его лица не смогла разгладить Та, что дарует всем упокоение и вечный мир. В руках кагана был зажат бесценный клинок, а вдоль тела лежали колчан, полный стрел, и копье, увенчанное конским хвостом - символом тумена, который сам он долгие годы водил в походы.
Жена его, Гулан-хатун, покоилась по левую руку хана. Ее черты были прекрасны, ибо она обрела мир.
Наследник видел и повозку, и тело своего отца, и комья земли под ногами скакуна, смотрел на мир глазами, полными слез. Смотрел и не мог позволить себе быть сейчас всего лишь печальным. Он должен был быть таким, как его Каган - великий Чингиз, чье тело вместе с бесценным ложем опустили в глубины земли вслед за утварью и мехами, казной и коврами, яствами и оружием.
Кюлькан не мог, не хотел видеть тело матери рядом с телом кагана - словно и не лежала она рядом с ним, словно стала невидимкой или вовсе никогда не жила на этом свете.
Горы отразили хриплое пение сотен труб и хриплый плач тысяч сильных мужчин, позволивших себе всего миг слабости. Лишь Кюлькан молчал - у него не было сил даже на это.
Вновь в наступившей тишине замелькали мотыги. И вскоре на месте котлована стал расти холм. Скудная горная земля пылила, серые комья укрывали собой создателя Ясы и Орды, и вскоре осталась лишь неаккуратная гора и они - последняя стража и последний караул у могилы великого воина и кагана.
Под все усиливающимся жаром небес те, кто лишь миг назад укрывали своего правителя последним покрывалом, отбросили мотыги и кирки и стали взбираться по только что насыпанному холму. Под их тяжестью земля оседала, все плотнее ложась на того, кто своей волей избрал себе столь необыкновенный способ упокоения.