Лоу, видимо, уже махнув на все рукой, предлагал писать "Наполеон Бонапарт". Наполеон на это не согласился, предложив писать "важная персона" или "пациент". Но на это уже не согласился Гудсон Лоу. Тогда Наполеон потребовал, чтобы бюллетени не выпускали вовсе, и перестал разговаривать с О'Мира о своем здоровье. Гудсон Лоу поручил сообщить Наполеону, что бюллетени о здоровье больше составляться не будут, а если будут, то сначала с ними ознакомится Наполеон. Это была большая уступка – все равно как если бы в 1814 году союзники, стоя у ворот Парижа, вдруг решили бы сохранить Франции все ее завоевания. Наполеон, надо думать, обрадовался. Только 4 апреля 1818 года, спустя полгода, ему стало известно, что Лоу все это время отправлял в Европу бюллетени о здоровье узника собственного сочинения.
Это был удар – Наполеон понял, что стены его тюрьмы обшиты ватой. К тому же незадолго до этого, в феврале, стало известно о смерти английской принцессы Шарлотты, на которую Наполеон, слышавший о ее симпатиях к себе, возлагал особые надежды. Шарлотта умерла в родах, и Наполеон долго не мог успокоиться, думая даже о том, что принцессу бросили умирать нарочно.
Уставший от ссылки Наполеон то и дело обижал своих спутников, которые вдобавок еще и ссорились между собой. О психологической совместимости тогда никто не знал. Женщины – мадам Монтолон и мадам Бертран – постоянно ругались. Не отставали и мужчины.
Их к тому же становилось меньше. В январе 1818 года был выслан с острова генерал Гурго, и тогда же умер Киприани, дворецкий императора. Еще через месяц умерла горничная. В апреле Лоу попытался отнять у Наполеона Барри О'Мира, которого подозревал в чрезмерных симпатиях к императору, но Наполеон отказался принимать другого врача, и О'Мира вернули (но только до июля, когда к императору был все-таки назначен новый врач). В мае Лоу запретил всем офицерам, жителям острова и другим лицам, поддерживать переписку или контакт "с иностранными лицами" под угрозой ареста. 18 мая эта бумага была зачитана всем английским слугам Лонгвуда. Их работа становилась невозможной, и Наполеон приказал освободить от обязанностей всю английскую прислугу. Также в мае с острова был выслан повар Наполеона Лепаж.
Императору становилось все скучнее на острове. Собеседники, видимо, изрядно приелись ему, а может, им самим прискучили его воспоминания. Когда ситуация проделала переход от великого до смешного, точно неизвестно, но 10 марта 1819 года оказался последним днем, когда Наполеон разговаривал с Монтолоном на серьезную историческую тему – о якобинцах и революции. Потом всех окончательно заел быт. В июле 1819 года с острова уехала Альбина де Монтолон с детьми (в том числе с девочкой, родившейся 26 января 1818 года на Святой Елене и считавшейся дочерью Наполеона).
Впрочем, в сентябре 1819 года Наполеону могло казаться, что все пошло на второй круг: на остров прибыли "новенькие". Однако радость от этого известия наверняка была короткой: персоны оказались уж больно мелкокалиберные – священники Буонавита и Виньяли, врач Франсуа Антоммарки, дворецкий Жак Курсе и повар Жак Шанделье. Маршан пишет, что "император был немного разочарован деловыми качествами прибывших людей".
67-летний священник Антонио Буонавита от перенесенных болезней трясся и плохо говорил. Антоммарки скоро заболел сам и вообще, как отмечал Маршан, "с наибольшим трудом приспосабливался к монотонной жизни в Лонгвуде".
В июне 1820 года Бертран засобирался в Европу вместе с семьей. Если бы он уехал, из всей свиты императора остался бы один Монтолон, который время от времени заболевал. Возможно, Наполеон как-то сразу понял, что вот это и есть пытка – когда ты одинок в мире людей. Император слег. "Его силы убывали, и даже ветер вызывал у него боль…", – пишет Маршан.
Антоммарки получил возможность показать свою квалификацию и сделал это так, что в этой самой квалификации сразу возникли очень больше сомнения: он поставил Наполеону нарывные пластыри на руки, предварительно даже не побрив их. После этого Антоммарки уехал в Джеймстаун и только после возвращения осведомился, как чувствует себя пациент. Император разозлился и выгнал Антоммарки со словами: "Ты – невежда, а я еще больше, поскольку разрешил тебе сделать это!". (Потом, правда, выяснилось, что нарывные пластыри помогли, но отношение императора к Антоммарки от этого не переменилось).
В конце 1820 года Наполеон впал в "летаргическое состояние". На улицу он выходил редко. Любая еда казалась ему невкусной. Если подавали кусок мяса, он высасывал из него сок, но ни разжевать, ни проглотить уже ничего не мог. Антоммарки пренебрегал своими обязанностями до такой степени, что в конце концов Маршан выучился делать императору перевязки.
1 января 1821 года в ответ на поздравления Маршана император ответил: "Мой конец близок, я не смогу долго протянуть". Спутники по ссылке – отец Буонавита, повар Шанделье, мадам Бертран с детьми – ссылаясь на болезни, готовились к отъезду, создавая "грустную атмосферу среди остальных членов колонии". Император хотел было выгнать и Антоммарки, но потом остыл.
Прогулки становились все реже. После них император в изнеможении падал на кушетку. У императора постоянно мерзли ноги – их обкладывали или горячими полотенцами, или бутылками с горячей водой. Наполеон узнал, что его сестра Элиза умерла еще в августе 1820 года, и сказал Монтолону: "Теперь моя очередь".
17 марта императора уговорили прокатиться в карете. Он оделся, вышел на улицу, но не смог забраться в карету. Вернувшись в комнату, он сразу лег в постель "и уже почти никогда не покидал ее", – пишет Маршан. Император не мог есть – все съеденное тотчас исторгалось желудком. При этом еще и Антоммарки предлагал принять рвотное. Так что его пациент уже через неделю был совершенно измучен постоянной тошнотой. Бертран, Монтолон и Маршан установили график дежурств в спальне императора, Антоммарки же "заглядывал" туда время от времени. В конце марта император еще иногда вставал, чтобы посидеть в кресле. Наполеон, видимо, тосковал по миру, по уходящей жизни: 29 марта он попросил Бертрана выйти в сад и принести ему оттуда цветок. Бертран принес анютины глазки, и Наполеон поставил цветок в стакане воды у себя на столе.
В эти же дни Лоу озаботился тем, что уже давно никто из его офицеров не видел Наполеона. Губернатор настолько опасался побега своего узника, что готов был брать Лонгвуд штурмом. Однако вечером 1 апреля, уступив уговорам Бертрана и Монтолона, Наполеон принял у себя английского врача Арнотта. 2 апреля Арнотт снова пришел. Для Наполеона он был не врач, а новый собеседник: Наполеон разговаривал с ним о Египте, предлагал заходить еще и сказал потом, что Арнотт кажется ему неплохим человеком.
Вечером 2 апреля Маршан, желая развлечь императора, сказал, что на небе видна комета. Однако император уже все толковал в одну сторону: "А, моя смерть будет отмечена, как смерть Цезаря!". Маршан оторопел, начал что-то объяснять, но так и не смог переменить настроение императора.
3 апреля стало известно, что готов новый дом для императора. "Слишком поздно, – сказал на это Наполеон. – Для его завершения нужно пять лет, а к тому времени мне нужна будет только могила". По ночам он сильно потел. Днем старался отвлечься беседами и письмами. Приема лекарств он избегал всеми способами. 7 апреля император решил побриться (он брился сам еще с тех пор, как был консулом) – это удалось ему после нескольких попыток. Его едой в эти дни было желе. В середине апреля состояние императора было таково, что Маршан кормил его с ложки.
Чтобы отвлечься, император говорил о намерениях описать походы Цезаря, Тюренна, Фридриха Великого (чей будильник, взятый с камина в Берлине, Наполеон привез с собой на Святую Елену). На самом же деле с 15 апреля он начал составлять свое завещание. (Упомянутые в нем лица смогли получить завещанное лишь после прихода к власти Наполеона Третьего, который решил выполнить последнюю волю своего дяди).
Описывая события 16 апреля, Маршан упоминает "констанское вино": "чтобы набраться сил, он немного выпил констанского вина с печеньем". Это вино доставлялось из Южной Африки специально для императора. Согласно версии Бена Вейдера и Стена Форсхувуда, именно в это вино граф де Монтолон в течение нескольких лет малыми порциями добавлял мышьяк. 16 апреля Монтолон был у постели императора, делал записи. Какими глазами он смотрел на то, как его жертва глотает смертельное питье?
В этот день император много говорил с доктором Арноттом об английской армии: об ее потерях в боях с французами, о том, много ли было в армии больных. Правда ли это интересовало человека, одной ногой стоявшего в могиле? Ведь до смерти Наполеону оставалось ровно три недели.
18 апреля Наполеон попросил Бертрана принести ему из сада розу. 19 апреля он едва смог побриться. 20 апреля Наполеон, едва добравшись с помощью Бертрана до стола, сказал доктору Арнотту: "Я приехал, чтобы посидеть у домашнего очага британского народа, обратившись с просьбой об искреннем гостеприимстве, и вопреки всем порядкам, существующим на земле, мне ответили кандалами". В этой речи было еще много слов, сказанных для истории и потомства. Кончалась она словами: "я завещаю позор своей смерти правящему дому Англии". Императору в этот день стало лучше, но когда Маршан, желая подбодрить, обратил на это его внимание, он сказал: "Это просто момент отсрочки".
21 апреля Наполеон вызвал к себе аббата Виньяли и сделал распоряжения о своей заупокойной службе – если уж не пришлось, как Нею, командовать своим расстрелом. Стоявший тут же Антоммарки улыбался – он думал, что император ломает комедию. Заметив это, Наполеон выгнал Антоммарки прочь. 22 апреля Антоммарки через Бертрана просил прощения и был в конце концов допущен к императору. В этот день император занялся распределением разных своих безделушек. На одной из табакерок он ножницами выцарапал букву N – потом она досталась Монтолону.
Этот и следующий день он работал над завещанием. 22 апреля император отдал Маршану бокал с констанским вином: "Возьми его, оно подобно лезвию бритвы, которое режет меня, когда льется в желудок". Может, Монтолон, потеряв терпение, перебарщивал с дозой?!
27 апреля он сделал последние распоряжения по завещанию. 28 апреля начался резкий упадок сил. Утром 29-го он попытался продиктовать несколько дополнительных строк к завещанию, но силы покинули его. "Бедный Наполеон…", – проговорил император. В этот же день Маршан отмечает первые проявления бреда: Наполеон продиктовал новое дополнение к завещанию, но оценил доход от собственности в сумму, которую эта собственность явно не могла принести.
30 апреля доктора принялись рекомендовать своему пациенту все подряд. В этот же день император сказал Антоммарки, что тот должен после его смерти хорошо исследовать его живот, чтобы спасти сына императора от болезни, которая привела отца императора и его самого в могилу.
1 мая к императору пришла графиня Бертран. Она давно его не видела и теперь еле сдержалась, чтобы не заплакать при нем. Император едва мог говорить. 2 мая император попытался встать и на короткое мгновение у него это получилось, но потом ноги не выдержали веса тела, и только кинувшиеся к императору Монтолон и Сен-Дени спасли его от падения. 3 мая Антоммарки и Арнотт, призвав других находившихся на острове докторов (Шорта, Митчелла, Ливингстоуна и Бертона), устроили консилиум, в результате которого решили, что пациенту надо натирать бок одеколоном, а также давать успокаивающие настойки. Наполеон, услышав рекомендации, скорчил гримасу и сказал: "Какие потрясающие результаты мы получили от медицинской науки! Какая консультация! Массировать бок одеколоном с водой! Отлично!".
В этот день форейтор Новерраз, сам еле живой от болезни, пришел проститься к императору. После этого к императору был допущен аббат Виньяли – он исповедал и соборовал Наполеона. Чтобы им не помешали, у дверей комнаты стоял в это время Маршан. 3 и 4 мая Наполеон пил сладкую воду. Его часто рвало, но желудок был пуст. Вечером 4 мая его вырвало "черной жидкостью" – возможно, это была натекшая в желудок кровь. У него начался бред. Тогда он и сказал свои последние слова, которые в одних книжках выглядят как "Армия… Авангард", а у Маршана "Франция… Мой сын… Армия".
В ночь на 5 мая Наполеон впал в беспамятство. В 7 утра к нему в комнату пришли все французы. Маршан так описывал последние мгновения Наполеона на земле: "В 5.50 после полудня послышался пушечный выстрел, служивший сигналом отбоя. Солнце, блеснув своим последним лучом, скрылось за горизонтом. Это был также тот самый момент, когда великий человек, властвовавший своим гением над всем миром, был готов облачиться в свою бессмертную славу. Тревожное состояние доктора Антоммарки достигло предела: рука стала ледяной. Доктор Арнотт подсчитывал секунды между вздохами: сначала пятнадцать секунд, потом тридцать, затем прошло шестьдесят секунд.
Императора больше не было!..".
Но даже смерть не освободила императора из плена Святой Елены. Как известно, он был похоронен на острове в могиле на плато, с которого был виден океан. Похороны состоялись 9 мая. Гарнизон Святой Елены в знак траура встал под ружье. Гроб, поверх которого лежали плащ и шпага, везли на катафалке, следом за ним вели коня императора. Когда гроб опустили в могилу, аббат Виньяли произнес молитву. Больше никто ничего не говорил. Англичане дали салют – три залпа из пятнадцати пушек каждый. Поверх могилы установили огромную каменную глыбу. (Имени на ней не было – Гудсон Лоу соглашался только на "Наполеон Бонапарт", а французы – только на "Наполеон"). Сразу после этого все, кто был на похоронах, бросились обрывать на память веточки ив, под которыми был похоронен великий человек. Чтобы от деревьев, которые так понравились Наполеону, осталось хоть что-нибудь, Гудсон Лоу приказал поставить здесь караул…
Москва в 1812 году
Деревня. Кутузов. Москвичи. Пожар. Мародерство.
1
Москва в 1812 году была столицей на пенсии – потеряв в 1712 году статус главного города России, она за этот век обратилась в гигантскую деревню. Площадей и проспектов не было. Каменные дворцы соседствовали с деревянными домами разной степени ветхости.
Сейчас трудно поверить, но даже все пространство Красной площади было покрыто торговыми лавками, а перед Кремлем имелись остатки земляных редутов, насыпанных еще по повелению Петра Первого, опасавшегося нападения на Москву шведов.
Ее населяли большей частью не люди, а персонажи. Поэт Петр Вяземский в своих записках описал некоторых из них: "В Москве допожарной жили три старые девицы, три сестрицы. Их прозвали тремя Парками. Но эти Парки никого не пугали, а разъезжали по Москве и были непременными посетительницами всех балов, всех съездов и собраний. Как все они ни были стары, но все же третья была меньшая из них. На ней сосредоточились любовь и заботливость старших сестер. Они ее с глаз не спускали, берегли с каким-то материнским чувством и не позволяли ей выезжать из дома одной. Бывало, приедут они на бал первые и уезжают последние. Кто-то однажды говорит старшей: "Как это вы, в ваши лета, можете выдерживать такую трудную жизнь? Неужели вам весело на балах?" – "Чего тут весело, батюшка, – отвечала она. – Но надобно иногда и потешить нашу шалунью". А этой шалунье было уже 62 года. Помню в Москве одного Раевского, лет уже довольно пожилых, которого не звали иначе как Зефир Раевский, потому что он вечно порхал из дома в дом. Порхал он и в разговоре своем, ни на чем серьезно не останавливаясь. Одного Василия Петровича звали Василисой Петровной. Был король Неапольский, генерал Бороздин, который ходил с войском в Неаполь и имел там много успехов по женской части. Он был очень строен и красив. Одного из временщиков царствования императрицы Екатерины, Ив. Ник. Корсакова, прозвали Польским королем, потому что он всегда по жилету носил ленту Белаго Орла. Был князь Долгоруков балкон, так прозванный по сложению губ его.
Был князь Долгоруков каламбур, потому что он каламбурами так и сыпал. Был князь Долгоруков l'enfant prodigue (блудный сын), который в течение немногих лет спустил богатое наследство, полученное от отца. Дочь его была прозвана "Киргиз-кайсацкая царевна, Владычица златой орды", потому что в лице ее, оживленном и возбудительном, было что-то восточное, и что имела она много поклонников. Была красавица княгиня Масальская (дом на Мясницкой), la belle sauvage – прекрасная дикарка – потому что она никуда не показывалась. Муж ее, князь мощи, потому что он был очень худощав. Всех кличек и прилагательных не припомнишь.
В Москве и дома носили клички. На Покровке дом князя Трубецкого, по странной архитектуре своей, слыл дом-комод. А по дому и семейство князя называли: Трубецкие-комод. Дом, кажется, не сгорел в пожаре 1812 года, и в официальном донесении о пожаре упоминался он именно как "дом-комод". А дом Пашкова на Моховой? Не знаю, носил ли он в народе особую кличку, но дети прозвали его волшебным замком. На горе, отличающийся самобытною архитектурою, красивый и величавый, с бельведером, с садом на улицу, а в саду фонтаны, пруды, лебеди, павлины и заморские птицы; по праздникам играл в саду домашний оркестр. Как бывало ни идешь мимо дома, так и прильнешь к железной решетке; глазеешь и любуешься; и всегда решетка унизана детьми и простым народом".
Бывшая столица была городом "бывших": в Москве доживали свой век фавориты прежних эпох. Например, ближайший друг императора Павла Петровича князь Юрий Александрович Нелединский-Мелецкий: он попал в опалу при императоре Павле, будучи оклеветан царским цирюльником Кутайсовым (это, между прочим, отец героя-генерала Александра Кутайсова). Нелединский стал Старшиной Московского Английского клуба, а на досуге писал "народные" песни, из которых "Реченька" ("Выйду ль я на реченьку, погляжу на быструю") исполняется до сих пор.
Упомянутый Вяземским Иван Николаевич Корсаков – это Римский-Корсаков, которого Потемкин сделал фаворитом Екатерины за красоту и глупость (когда Корсаков, разбогатев, заказывал у книготорговца библиотеку, на вопрос, какие книги в ней должны быть, отвечал: "Большие тома внизу, а маленькие книжки сверху – как у Ее Величества"). Правда, на скрипке он играл так, что "заслушивались не только люди, но и животные". В 1812 году ему было уже под шестьдесят, и он жил с графиней Екатериной Строгановой, которая по болезни не могла ходить.