На деле к этому времени только началось устройство города: был создан муниципалитет из числа оставшихся в городе русских, но при французском руководстве (генерал-губернатором стал Мортье, гражданским губернатором Лессепс, командующим гарнизоном Дюронель). Григорий Кольчугин, который волею судьбы стал французским муниципальным чиновником, записал: "в один день пришел в дом наш французский офицер с двумя рядовыми, по записке, у него имевшейся, спросил меня и приказал идти с собой к интенданту Лессепсу. Я, выслушавши приказание, просил его об увольнении: Лессепс сказал мне, что он отменить меня не может, потому что выбран я не им, а "вашими русскими и собственно для вас, русских".
Жан-Батист Бартелеми де Лессепс однажды уже попал в историю, и, как водится, в первый раз это была трагедия, а во второй – фарс. В 1785 году 19-летний Лессепс в должности переводчика попал в экспедицию Лаперуза, искавшего на кораблях "Буссоль" и "Астролябия" Северо-Западный проход из Тихого океана в Атлантику (интересно, что в эту экспедицию хотел попасть и 16-летний тогда Бонапарт, однако Лаперуз не взял его из-за скверного характера). В 1786 году Лаперуз подошел к берегу Аляски в районе горы Св. Ильи. Экспедиция пересекла океан и у побережья Азии открыла пролив между Сахалином и Хоккайдо (названный в честь Лаперуза) и пролив Цугару (Сангарский) между Хоккайдо и Хонсю, а также побывала на Гавайских островах, в Макао и на Филиппинах. После этого Лаперуз отослал Лессепса с картами открытий и материалами исследований во Францию. Этим Лаперуз подарил Лессепсу жизнь: французская экспедиция погибла через два года на островах Самоа, и Лессепс оказался из ее состава единственным оставшимся в живых. По записям Лаперуза, сохраненным Лессепсом, в 1797 г. была опубликована книга "Путешествие вокруг света" (Voyage autour du monde) в четырех томах, переведенная на русский уже в 1800 году. (Интересно, что племянник Лессепса, Фердинанд Мари де Лессепс, повторил судьбу дяди, дважды попав в историю: в 1859–1869 годах он построил Суэцкий канал, а в 1879 году его попытка прорыть Панамский перешеек кончилась грандиозным скандалом, разорением сотен тысяч мелких акционеров и появлением у слова "панама" нового смысла – обман, афера).
Как человек, знакомый с Россией более других (все же проехал всю Сибирь), Лессепс был в наполеоновские времена на дипломатической службе в России: с 1802 года – французский генеральный комиссар по торговым делам в Петербурге. По этой службе ему в России приходилось общаться с большими людьми – например, в 1806 году с князем Адамом Чарторыйским, тогда российским министром иностранных дел, Лессепс решал проблему наложения ареста французским правительством на имущество русских купцов, вел переговоры о судьбе Мальты, решал судьбы Европы. Лессепс сам приехал из Петербурга к императору в Москву. Здесь ему надлежало решать совсем иные проблемы, общаясь совсем с иными людьми: городским головой при французах был купец первой гильдии Петр Находкин, а среди 67 муниципальных служащих двое было дворовых слуг, а один – вольноотпущенный крестьянин.
19 сентября Лессепс издал "Воззвание французского командования к жителям Москвы", в котором заявлял: "Жители Москвы! Несчастия ваши жестоки, но Его Величество Император и Король хочет прекратить течение оных". Лессепс извещал оставшихся в Москве россиян о создании "градского правления" и об учреждении "городовой полиции", о том, что "некоторые церкви разного исповедания открыты, и в них беспрепятственно отправляется Божественная служба. Ваши сограждане возвращаются ежедневно в свои жилища, и даны приказы, чтобы они находили в них помощь и покровительство, следуемые несчастию". Документ этот заканчивался призывом: "Жители! Какой бы вы нации ни были, восстановите публичное доверие, источник счастья Государств, живите как братья с нашими солдатами, дайте взаимно друг другу помощь и покровительство, соединитесь, чтобы опровергнуть намерения зломыслящих, повинуйтесь воинским и гражданским Начальствам, и скоро ваши слезы течь перестанут".
У городского головы Петра Находкина было шесть заместителей ("товарищей"), между которыми были поделены городские службы: "Спокойствие и тишина", "Мостовые", "Квартирмейстерская часть", "Закупки", "Правосудие", "Надзор над богослужением", "Попечение и надзор за бедными", "Комиссары и помощники".
66-летний Находкин при вступлении в должность заявил французам: "Как честный человек я должен прежде всего заявить, что никогда и ничего не сделаю против веры и своего государя". Французы отлично поняли, что под государем Находкин не имеет в виду Наполеона, но им было уже не привыкать: в Сретенском монастыре, уцелевшем при пожаре, священник в молитвах упоминал Александра Первого, а когда французы потребовали исключить из молитвы русского царя и включить императора французов, священник заявил: "Донесите своему государю, что я и под рукою палача буду молиться за императора Александра", – и французы отступились.
Полицмейстерами при Находкине были проживавшие в Москве французы Пежо и магистр философии Фредерик Виллерс, преподававший до прихода Великой Армии в Московском университете французский язык. Из того, что по возвращении русских за Виллерсом не нашли никакой вины, можно сделать вывод, что даже французы исправляли свои должности без энтузиазма. Вместе с прочими членами муниципалитета Находкин был арестован в феврале 1813 года, но после провозглашения Высочайшего Манифеста, которым были помилованы все, кто каким-то образом сотрудничал с французами, освобожден от суда, а в 1815 году ему вернули все должности и чины, которые он имел до Отечественной войны.
14
Наверное, дни, проведенные в Москве, были самыми страшными в жизни Наполеона. После нелепой депутации "бояр", после невероятного известия о том, что Москва пуста, после въезда в нее, уже горевшую, и после настоящего, унизительного, совершенно не императорского бегства "победителя" 4 сентября сквозь огонь прочь из города, у Наполеона, видимо, сдали нервы.
Ему хотелось, чтобы все это поскорее кончилось. "Привыкнув диктовать мир тотчас же по прибытии во дворец государя, столицу которого он завоевывал, император был удивлен молчанием, которое хранил на сей раз его противник", – деликатно писал об этом Арман Коленкур.
Наполеон начал думать за русских. "Он все время повторял, что его позиция в Москве была весьма тревожной и даже угрожающей для России, если учесть те последствия, к которым могла бы привести малейшая неудача Кутузова, и те меры, которые он сам мог принять, чтобы воздействовать на население", – отмечает Коленкур. Однако выходило так, что русские почему-то не замечают этих опасностей! Наполеон говорил себе и другим, что у русского царя нет поводов отказаться от мира. Вопрос, почему же он тогда его не просит, Наполеон себе не задавал.
Мир нужен был Наполеону как знак победы: "он пошел бы сейчас на самые легкие условия, лишь бы они немедленно положили конец борьбе… – писал Коленкур. – Он был готов эвакуироваться из России и удовольствоваться кое-какими мерами против английской торговли, чтобы спасти честь своего оружия. Он ограничивался тем, что соглашался осуществить свою цель только по видимости". Однако переговоры надо было еще завязать. Обычно побежденные сами проявляли инициативу: после Аустерлица, например, австрийский император лично явился к Наполеону просить о мире, а в 1807 году обмен парламентерами для заключения перемирия состоялся через четыре дня после Фридланда. Здесь же шел день за днем, а вместо белых флагов парламентеров только пожар размахивал своими красными лоскутами.
Наполеон сдался: он приказал искать курьера для передачи письма Александру. Сегюр пишет: "в главном госпитале был найден русский штаб-офицер, и ему-то было поручено отвезти письмо императору. Наполеон окончил писать его при зловещем освещении горевших зданий базара".
Речь идет об Иване Акинфиевиче Тутолмине, который в чине действительного статского советника (в армии – генерал-майор) служил главным смотрителем (директором) Воспитательного дома в Москве (Воспитательный дом в Москве построен был еще по указу Екатерины Второй. "Несчастнорожденные" младенцы принимались в любое время дня и ночи без расспросов и документов, достаточно было лишь сообщить – крещен ли ребенок. За каждого младенца выдавалось 2 рубля. При Доме был открыт "госпиталь для бедных родильниц", которым дозволялось сохранять инкогнито. Сейчас в этом огромном здании рядом с Кремлем по адресу Москворецкая набережная, 1/15 находится Военная академия ракетных войск стратегического назначения имени Петра Великого).
Несмотря на имевшийся приказ императрицы Марии Федоровны, покровительницы подобных заведений, вывезти всех воспитанников в Казань, в доме оставалось еще около 350 детей. Из-за этого, а также, видимо, желая присмотреть за имуществом (а Воспитательный дом занимал целый квартал), Тутолмин остался в Москве. Французы узнали о нем еще 2 сентября, когда, увидев начавшиеся грабежи и пожары, он явился к графу Дюронелю (губернатор Москвы до назначения Мортье) с просьбой предоставить охрану сиротскому учреждению, оказавшемуся фактически в эпицентре стихии. Граф Дюронель отрядил для этого 12 конных жандармов с офицером.
Долг платежом красен – Наполеон решил через Тутолмина связаться с царем и намекнуть о готовности к миру, для чего потребовал от Тутолмина чиновника, который мог бы выполнить поручение особой важности. Это и правда могло быть, как пишет Сегюр, 3 сентября, но скорее всего было все-таки после отъезда Наполеона в Петровский замок и возвращения оттуда 6 сентября, как это упоминается у большинства мемуаристов и историков.
Тутолмин отправил к Наполеону своего переводчика, комиссара крестовой палаты Филиппа Рухина. Ему были вручены незапечатанные депеши, в которых говорилось: "бедствия Москвы и ее жителей происходят, собственно, от самих обитателей, а не от французских войск. Император Наполеон для сохранения города и богатств жителей не уклонится от заключения мира". Формально это не было письмо Наполеона к Александру – письмо было подписано Мюратом. На него выбор пал потому, что самому Наполеону писать такие жалостные эпистолы было не с руки, а Мюрат – какая-никакая, а коронованная особа, Неаполитанский король. Хотя у Наполеона король был скорее не титул, а должность, но обращение Мюрата к Александру оказывалось "как бы" частной перепиской монархов, чем, при всей явной отчаянности жеста, сохранялась некоторая видимость благополучия и пристойности. Наполеон в общем-то должен был понимать, что таким письмом он только подбодрит противника, но императору, видно, было уже не до того…
Рухин натерпелся в пути: его русский паспорт по случайности Тутолмин запечатал в один конверт со своим отчетом императрице Марии Федоровне о состоянии Воспитательного дома, а паспорт, выданный французами, довел Рухина до цугундера сразу же после встречи 8 сентября возле деревушки Черная Грязь с казаками Иловайского, который, решив, что Рухин французский шпион, пытался голодом принудить того к признанию. Через несколько дней Иловайский отослал "шпиона" к своему начальнику барону Винцингероде, который потребовал от Рухина выдать депеши. Рухин, с которого было взято обязательство передать письмо Мюрата лично царю, решил держать слово, и депеши, зашитые в воротник мундира, не выдал (могли быть и другие соображения – в случае неудачи французы обещали Рухину расстрелять его семью, список которой Мюрат показал Рухину). Винцингероде также приказал не кормить курьера, рассчитывая таким нехитрым и экономичным способом развязать ему язык. К счастью, одновременно Винцингероде отправил в Петербург паспорт Рухина, дабы удостовериться, есть ли на службе в Московском воспитательном доме чиновник с такой фамилией. Когда из Петербурга прибыл курьер с повелением Александра немедленно прислать Рухина в столицу, несчастный чиновник не видел еды уже неделю и был еле жив. Только в Петербурге Филипп Рухин увидел человеческое к себе отношение: граф Аракчеев оставил его у себя обедать, затем отвез во дворец, где Рухин был представлен императору и императрице, которая дала чиновнику 300 рублей на обмундировку (выбравшийся из Москвы Рухин был оборван). Также императрица велела Рухину не носить мундира (темно-зеленый мундир с черным воротником и обшлагами с золотым шитьем из дубовых и пальмовых ветвей, с пуговицами, на которых изображен был пеликан, питающий птенцов, с головой выдавал чиновника Московского и Петербургского Воспитательных домов) и не говорить ни с кем о депешах. Рухин, надо полагать, не особо и хотел о депешах разговаривать – он наверняка был рад, что вся эта история наконец закончилась.
Уже до середины сентября император Александр получил от Наполеона два "намека" на заключение мира, один прозрачнее другого: следом за Рухиным, не дожидаясь итогов его миссии, Наполеон отправил в Петербург 45-летнего Ивана Яковлева, помещика, не успевшего выбраться из Москвы. Яковлев когда-то служил в гвардии (в Измайловском полку) и вышел оттуда в чине капитана, поэтому в мемуарах его упоминают по-разному: то офицером, то помещиком, то братом русского посланника в Штутгарте, каковым он тоже был. В Штутгарте завязался у него роман с 16-летней немкой Генриеттой-Вильгельминой Луизой Гааг, дочерью тамошнего чиновника. Немка убежала с богатым русским барином, забеременела и в апреле родила мальчика. Яковлев отношения с немкой не узаконил – может, потому, что это было хлопотно (надо было тогда жену крестить), или просто по беспечности, из чисто русского соображения "успеется". По той же причине он оставался в Москве до крайнего срока и даже после него. Первые дни после вступления французов в Москву семейство Яковлевых жило с французами мирно, заходившим в дом неприятелям (слова "оккупанты" тогда не было) подносили водки и те, откозыряв, уходили. Потом однако солдаты начали "звереть", хотя и умеренно – в "Былом и думах" говорится, что в поисках денег как-то раз перерыли пеленки будущего известного публициста Александра Герцена. В конце концов дом Яковлева сгорел, семья оказалась на улице (вернее, на Тверском бульваре), и нянька просила у французов какой-нибудь еды для пятимесячного младенца. Яковлев еще по прежней жизни в Европе был знаком с маршалом Мортье, к которому и обратился за помощью. Мортье, видимо, решил, что Наполеону пригодится еще один курьер из отставных офицеров гвардии. Яковлев просил у Наполеона пропуск в свое имение в Ярославскую губернию. Наполеону, судя по тому, как описывают встречу разные воспоминания, было не до губернии. В "Былом и думах" говорится, что император французов назвал пожар вандализмом и всю вину на него возложил на Ростопчина; упомянул, что поставил караулы у Успенского собора и Воспитательного дома; посетовал, что мирные настроения его не известны императору Александру. "Отец мой заметил, что предложить мир скорее дело победителя", – пишет Герцен. (Коленкур запомнил иначе: "офицер почтительно высказал свои сомнения насчет возможности прийти к соглашению до тех пор, пока французы остаются в Москве", и добавляет горестно: "император не обратил внимания на эти замечания ни тогда, ни потом…"). Наполеон будто бы отвечал Яковлеву: "Я сделал, что мог, я посылал к Кутузову, он не вступает ни в какие переговоры и не доводит до сведения государя моих предложений. Хотят войны, не моя вина – будет им война". Наполеон понимал, что Яковлева расспросят о каждом его слове, и старался "зарядить" этого русского своими мыслями. А может, он просто хотел выговориться?
Наполеон согласился выпустить Яковлева с семейством из Москвы с условием, что тот доставит письмо к Александру. Яковлев сказал: "Я принял бы предложение вашего величества, но мне трудно ручаться". Наполеон взял с него честное слово, что он "употребит все средства лично доставить письмо", и велел выписать пропуск. 8 сентября, когда Рухин уже был у казаков, Яковлев получил от Наполеона письмо – на этот раз император французов писал сам. Семью Яковлевых проводили до русских постов. После Рухина Иловайский уже знал, что делать: семье дали денег до Ярославля, а Яковлева повезли в Петербург. Однако в отличие от Рухина, Яковлева царь не принял: месяц его держали в доме Аракчеева, выспрашивая о пожаре Москвы, о свидании с Наполеоном (Рухин с Наполеоном не говорил, а настроение и даже сам вид завоевателя были наверняка интересны Александру).
Аракчееву под расписку Яковлев отдал письмо, адресованное "императору Александру, моему брату", и гласившее: "Прекрасный и великолепный город Москва уже не существует. Ростопчин сжег его. 400 поджигателей арестованы на месте преступления. Все они объявили, что поджигали по приказу губернатора и директора полиции; они расстреляны. Огонь, по-видимому, наконец прекратился. Три четверти домов сгорело, одна четвертая часть осталась. Это поведение ужасно и бесцельно. Имелось ли в виду лишить меня некоторых ресурсов? Но они были в погребах, до которых огонь не достиг. Впрочем, как уничтожить один из красивейших городов целого света и создание столетий, только чтобы достигнуть такой малой цели? Это поведение, которого держались от Смоленска, только обратило 600 тысяч семейств в нищих. Пожарные трубы города Москвы были разбиты или унесены. В добропорядочных столицах меня не так принимали: там оставляли администрацию, полицию, стражу, и все шло прекрасно. Так поступили дважды в Вене, в Берлине, в Мадриде. Я не подозреваю Вас в поощрении поджогов, иначе я не писал бы Вам этого письма. Принципы, сердце, правильность идеи Ваши не согласуются с такими эксцессами, недостойными великого государя и великой нации. Но между тем, в Москве не забыли увезти пожарные трубы, но оставили 150 полевых орудий, 60 тысяч новых ружей, 1600 тысяч зарядов, оставили порох и т. д. Я веду войну против Вашего Величества без враждебного чувства. Одна записка от Вашего Величества, до или после последнего сражения, остановила бы мой поход, и я бы даже хотел иметь возможность пожертвовать выгодою занятия Москвы. Если Ваше Величество сохраняет еще некоторый остаток прежних своих чувств по отношению ко мне, то Вы хорошо отнесетесь к этому письму Во всяком случае, Вы можете только быть мне благодарны за отчет о том, что делается в Москве. Наполеон".
Разглядел ли Александр растерянность и даже испуг Наполеона перед этой новой для него ситуацией? Возможно. Но наученный разочарованиями 1805 и 1807 годов, он, наверное, боялся верить в то, что счастье наконец сменило хозяина. К тому же измученный последними событиями до предела, он скорее всего и не видел еще никакой перемены. Тем более придворные, в том числе Аракчеев, убеждали царя заключить мир.
15 сентября, в годовщину коронации, император Александр приехал на торжественный молебен. В июле в Москве толпа несла его в храм на руках, люди целовали полы его сюртука. Нынче собравшийся у входа народ встретил его гробовым молчанием.
В страшной тишине император взошел в храм. О чем думал он? О чем думали люди, глядевшие на него? Мира или непримиримости ждали они от него? Графиня Эдлинг, шедшая рядом с царем, записала: "Я взглянула на государя, поняла, что происходит в его душе, и мне показалось, что колени мои подгибаются".