В 1956 году Лихачев был в оргкомитете предстоящего Международного съезда славистов и вместе с другим членом оргкомитета, знаменитым нашим славистом Андреем Николаевичем Робинсоном привез к Ольге Белобровой в Загорск иностранных членов оргкомитета - Е. Хилла и И. Дуйчева. Они ходили по уникальным загорским храмам и музеям, и, конечно, вел их Лихачев. Наиболее страстно и трепетно он показывал иконы и старинное церковное шитье. Как и обычно, Лихачев был крайне корректен, дружелюбен. Особенно внимательно он рассматривал икону Феофана Грека, замечательно о ней говорил, что навело Белоброву, тогда сотрудницу загорского музея, на мысль о создании работы о Феофане Греке. И с этого визита началось долгое и продуктивное сотрудничество Лихачева и Белобровой, которая вскоре перешла в Отдел древнерусской литературы. Лихачев был замечательным организатором, всюду находил полезных и талантливых людей, благодаря этому ему удавались большие дела.
Продолжая издавать ежегодные тома "Трудов Отдела древнерусской литературы", он стал печатать еще и серию произведений древнерусской литературы. Проводил открытые научные заседания, на которых сотрудники читали свои работы, а потом начиналась дискуссия.
Заседания эти были открытыми, и на них собирался весь цвет ленинградской филологии - и во многом это происходило благодаря личности Лихачева. Н. В. Понырко, одна из учениц Дмитрия Сергеевича (именно она возглавляет сейчас древнерусский отдел), пишет в своих воспоминаниях о Лихачеве:
"Тогда на наши еженедельные заседания (как прежде, так и сейчас - в 2 часа дня по средам) собирались, в сущности, все "медиевисты" ("древники") Петербурга: 13 человек сотрудников сектора и еще около двадцати (а порой и гораздо большее число) ближайших коллег-"древников" из Рукописных отделов Публичной библиотеки и Библиотеки Академии наук, из Института истории, Эрмитажа, Русского музея; особую группку составляли студенты Университета… плюс приехавшие на недолгий срок зарубежные слависты, плюс в разные годы аспиранты и стажеры Сектора из Болгарии, Англии, Чехословакии, Италии, США…
Дмитрий Сергеевич неизменно председательствовал на этих заседаниях… Уже одно то, как протягивал он свою руку, приглашая докладчика взойти на кафедру, какими словами представлял его аудитории, с каким выражением слушал выступающего - одно это воспитывало своим благородством, давало ощущение присутствия в отдельном, не советском мире".
Именно это и притягивало многих. Лихачев сделал то, что хотел - их сектор становился главным центром изучения древнерусской литературы.
Весьма заметной фигурой в секторе был Александр Михайлович Панченко. Мне довелось знать его близко. Он был ярким, талантливым, самобытным ученым, знатоком Древней Руси, предпочитая допетровскую Русь, Петровские реформы считал ересью. Стал очень быстро академиком. Огромный, азартный, громогласный. Был тучен, размашист, не считал нужным сдерживаться в споре. Одно время крепко выпивал, "на память" об одном из инцидентов на внушительном носу его навечно остался шрам. Во всем он был противоположностью Лихачеву. Тем не менее, осознавая масштаб его таланта, Лихачев попросил его прийти работать в их сектор. История их отношений непроста: при огромном взаимном уважении и симпатии, при весьма высокой оценке трудов друг друга - постоянные споры, а потом и научная ревность. Некоторые говорят, что Панченко писал ярче, талантливее Лихачева - в этом вся причина, а дисциплинарные и прочие придирки - лишь повод. В жизни не всегда все бывает гладко - и талантливые люди могут быть не похожи друг на друга, и даже должны быть непохожи.
Тем не менее их сотрудничество - один из наиболее важных эпизодов в истории отдела и в деле изучения древнерусской культуры. По воспоминаниям Панченко, одно из "озарений" Никиты Хрущева, руководящего в то время страной, состояло в том, что главное - современность, прошлое изучать бессмысленно. Панченко вспоминает, как его сокурсники были изумлены, когда он принял приглашение Лихачева и поступил в Сектор древнерусской литературы: дело-то бесперспективное! То, что про "древность" забыли, шло отчасти на пользу, не терзали хрущевские "трепки", которые он устраивал во всех областях науки и искусства, от агрономии до живописи, а в лихачевском секторе можно было спокойно работать. Сектор не участвовал в печально известных хрущевских "кампаниях", не слишком рьяно искали среди знатоков Древней Руси "космополитов". Зато "Труды" отдела выходили беспрепятственно и ежегодно. Именно здесь Панченко "пришелся ко двору" и стал одним из крупнейших авторитетов, академиком. Конфликты были - особенно когда Панченко с рассказами о старой России тоже сделался вслед за Лихачевым "телезвездой". Но в основном их научные и человеческие принципы совпадали, и атмосфера в секторе была творческая, лишенная фальши и приспособленчества. "Никому не пришло в голову, - пишет Панченко, - написать работу "Маркс - Энгельс и древнерусская литература". Сама атмосфера сектора просто не допускала этого".
Александр Панченко считает правильным, что "…мы не поддались и на левые вещи, например структурализм. Структурализм в Европе и Америке кончился в конце 1960-х". Лихачев, думаю, не был в этом вопросе так категоричен. Я знаю, что его аспирантом был Игорь Павлович Смирнов, занимавшийся как раз структурализмом, и работа их прервалась вовсе не по научным причинам, а по чисто внешним.
Конечно, разногласия в секторе были, но, в основном, чисто научные, разногласия интеллигентных людей, без подсиживания и подлостей. Лихачева и Панченко соединяло и то, что отец Панченко тоже работал здесь, был ученым секретарем института, и погиб на войне, и что Панченко-младший еще мальчиком был в эвакуации в Казани рядом с Лихачевым, копал картошку, и однажды по протекции Лихачева получил в какой-то комиссии детские калоши. "Калошики" Панченко всегда помнил.
"Это не значит, - вспоминает Понырко, - что у нас была тишь да благодать. Еще какие баталии случались, к примеру, при столкновении мнений извечных "противников" - А. М. Панченко и Я. С. Лурье, когда они начинали высказывать свои суждения о состоявшемся докладе. Яков Соломонович смотрел на многое через призму своего "ренессансного" мировоззрения… А Александр Михайлович опровергал его с аввакумовским темпераментом".
В организации и руководстве сектором Лихачев проявлял во все времена удивительную твердость и независимость от каких-либо указаний или даже "веяний". Так, Яков Соломонович пришел к нему в самый разгар борьбы с "космополитизмом", уволенный с прежней работы именно как "космополит"… И Лихачев после короткого с ним разговора взял его в сектор!
Лихачев заботился не только о процветании науки. Он видел все. Однажды после заседания сектора он спросил одного из сотрудников, Гелиана Прохорова, почему у него такой утомленный вид. Тихий вопрос Лихачева прогремел как гром. Собиравшиеся уже выходить из зала - вернулись. Многие уже знали из передачи радио "Свобода" об обысках в квартире и на даче Прохорова. Причиной обыска были отношения Гелиана Михайловича с Александром Солженицыным. В те годы не было более уважаемой, даже культовой фигуры в среде интеллигенции, чем Александр Солженицын. Все авторитеты, усиленно создаваемые советской властью десятилетиями, в тот период померкли, а мученик Солженицын, замечательно рассказавший в своих книгах о страданиях страны под пятой большевиков, стал героем. Власть не могла этого стерпеть. За одно только чтение солженицынской книги можно было схлопотать срок. Но это уже не помогало. Восхищение, преклонение перед именем Солженицына только росло. И Прохоров, как многие из нас, разделял эти чувства. И чтобы хоть как-то реализовать их, послал Солженицыну "Доклады отделения этнографии" Географического общества со своей статьей об этнической интеграции в Восточной Европе в XIV веке. Свои чувства Гелиан Михайлович высказал в подписи к статье. Вспоминая, что в "Раковом корпусе" герой ностальгически вздохнул о Фонтанке, Прохоров сообщил Солженицыну о готовности принять его на этой замечательной реке, возле которой тогда жил.
"К моему удивлению, - пишет Прохоров, - он мне ответил. Сначала я не понял, от кого эта открытка:
26. 4. 68. Многоуважаемый Гелиан Михайлович! Спасибо за присланную книгу. Такие вещи люблю, и интересно мне, и нужно - но нехватка времени, как ущелье, и не знаю, когда выберусь, когда доберусь. Всего доброго! Жму руку! А. Солж.".
Несомненно, открытка эта была зафиксирована органами и Гелиан Михайлович был "взят под колпак". И он это понимал. Но в те годы запах свободы пьянил, хотелось сделать что-то смелое, вольное, назло этой опостылевшей власти.
На конференции в Софии Прохоров познакомился с эмигрантом, сыном офицера Семеновского полка, который попросил передать Солженицыну мемуары своего отца "Моя служба в старой гвардии". Как раз тогда появился в "тамиздате" "Август Четырнадцатого", где Солженицын писал, что нуждается в мемуарах о предреволюционной России. Гелиан согласился и, вернувшись в Россию, через знакомых передал книгу Солженицыну. Сыну мемуариста послал открытку, что "книга на месте". К этой открытке чекисты и привязались.
На допросах следователь упрямо доказывал, что "книга на месте" - это, значит, у Солженицына. Гелиан утверждал: "на месте" - это значит на полке в квартире у того, у кого он брал эту книгу почитать. Человека этого не называл.
Ничего не доказав, чекисты прислали письмо в Пушкинский Дом, где вина Прохорова объявлялась доказанной. Они требовали читать это письмо во всех отделах, чтобы и другим было страшно.
После протеста Прохорова, поданного в прокуратуру, появилось второе письмо, еще более злое и "личное" - рассказывалось о "неискренности" Гелиана Прохорова на следствии. Вскоре в Пушкинский Дом явились представители КГБ и Василеостровского райкома партии, заставили провести общее собрание. На этом собрании они добивались, чтобы, как в "славные тридцатые", коллектив обратился к властям с требованием о лишении Прохорова советского гражданства и ученой степени кандидата филологических наук. Конечно, времена были уже не те, когда "единодушно" требовали расстрела, но, скажем, за отъезд дочери за границу могли "по требованию коллектива" лишить степени и уволить.
В Пушкинском Доме все пошло не так. Гелиан Прохоров вспоминает:
"Я произнес блеклую ответную речь, из которой следовало, что я этого не хочу (того, что требовали "органы". - В. П.)… И мои сотрудники во главе с председательствовавшим директором, мало мне даже знакомым, Василием Григорьевичем Базановым, и двумя академиками в зале: Михаилом Павловичем Алексеевым и Дмитрием Сергеевичем Лихачевым, сделать это не согласились. Только стукач-завхоз и чекист-пожарник изо всех сил, но без успеха, старались помочь представителям двух ветвей, росших из одного корня. Сочетавший партийность с упрямым благородством, Василий Григорьевич был затем вызван в райком, и его настиг очередной инфаркт".
Спустя год после этих событий Прохоров был снова вызван в Большой дом на Литейном, где его измором заставили подписать бумагу о том, что он получил предупреждение о его деятельности, граничащей с преступлением. Когда измученный многочасовой "беседой" Прохоров подписал предупреждение, следователи возликовали: "Теперь мы с вами увидимся уже в другой обстановке!"
Дальше события, по воспоминаниям Прохорова, опубликованным в сборнике "Дмитрий Лихачев и его эпоха", происходили следующим образом: "Мое непосредственное начальство, Дмитрий Сергеевич Лихачев был вызван в Смольный, в обком партии (хотя всегда был беспартийным), к всесильному секретарю обкома Григорию Романову, и тот, между прочим, упрекнул академика за то, что он оказывает покровительство таким людям, как я. Что сказал или пообещал ему Лихачев, не знаю, но Романов согласился прекратить преследование меня и начать выпускать Веру, его дочь, талантливую ученую, за границу. И свое обещание Романов выполнил.
Машины, дежурившие около дома в городе и вдруг освещавшие фарами ночных прохожих около дачи, исчезли; вызовы, допросы прекратились, слежка тоже - или пошла по другому режиму… Но главное - я остался на свободе, в России и в Пушкинском Доме, некогда приглашенный туда и сохраненный там Дмитрием Сергеевичем Лихачевым".
При этом вовсе нельзя сказать, что общая обстановка в Пушкинском Доме благоприятствовала Лихачеву и его благородным начинаниям. Скорее наоборот! Очень подробно о деятельности Лихачева и обстановке тех лет рассказывает сборник воспоминаний современников, составленный одним из ближайших сподвижников Лихачева Евгением Водолазкиным. Вот отрывок из воспоминаний Александра Васильевича Лаврова, ныне академика:
"В те недоброй памяти годы Пушкинский Дом являл собой диковинный симбиоз подлинного культурного оазиса, вместилища замечательных умов и талантов с оголтелой партийно-пропагандистской конторой".
В институте и среди научных сотрудников было полно ортодоксов, пытающихся "верностью советской власти" компенсировать свою малую одаренность и недостаточную образованность. Они яростно ненавидели этого "аристократа" Лихачева и не упускали случая его "укусить". Они старались набирать себе подобных, и благодаря их усилиям Пушкинский Дом в некоторые десятилетия имел репутацию весьма реакционного и даже черносотенного заведения. Вот в такой обстановке существовал и действовал Лихачев.
"Будучи председателем редколлегии "Литературных памятников", ДС активно содействовал выходу двух книг, к которым мне довелось иметь отношение - "Петербурга" Андрея Белого и "Ликов творчества" Максимилиана Волошина, - вспоминает Лавров. - При содействии его была выпущена и другая знаковая книга - книга прозы Пастернака "Воздушные пути", после того как имя Пастернака многие десятилетия было под запретом, и к тому же после выхода скандального для начальства "Доктора Живаго". Комментарии к "Воздушным путям" делали А. Лавров и С. Гречишкин, вступительную статью написал Лихачев".
Именно он, опираясь на лучших, талантливых, смелых молодых сотрудников, возвращал нам запрещенную русскую литературу.
Вспоминаю Сашу Лаврова той поры - веселого, румяного, с короткой интеллигентной бородкой. Ходил он очень быстро, почти бегал. В огромном раздутом портфеле, с которым он не расставался, соседствовали самые смелые книги "тамиздата" с бутылями прекраснейшего портвейна. Этот "джентльменский набор" был весьма характерен для молодых интеллектуалов той поры. И этот "багаж" вовсе не оказался губительным - скорее наоборот. Александр Лавров стал академиком, одним из главных специалистов по Брюсову, Белому, Соллогубу. С восторгом вспоминаю годы веселой, отчаянной молодости, выпущенную А. Лавровым и С. Гречишкиным книгу весьма смелых, даже шокирующих рассказов Валерия Брюсова, которого у нас долгое время рисовали верным слугой Советов. А Гречишкин и Лавров "освободили" и Брюсова из-под гнета! Замечательно было тогда. И многое происходило именно под "патронажем" ДС, как его кратко, но почтительно называли молодые интеллектуалы.
Вспоминаю и я свою первую встречу с Лихачевым в те годы. Непосредственного отношения к филологии я не имел, увлекался больше литературой, но крепко дружил с молодыми специалистами из Пушкинского Дома, особенно с Игорем Павловичем Смирновым, работавшим тогда в Секторе теории литературы (расположенном в верхней башне, откуда открывался чудный вид на разлив Невы у самой Стрелки и Петропавловку).
Однажды мы "отдыхали", а точнее - веселились с Игорем Павловичем в Доме творчества в Комарове, у Финского залива, а поскольку ночь была белая, мы и не заметили, как она наступила. Поняли мы это, лишь когда обнаружили, что магазин, который нам очень был нужен, - закрыт!
Открывался он лишь в девять утра, а продажа алкоголя начиналась аж в одиннадцать. Это было, конечно, разумно. Начинать пить с утра было неправильно, разве что за исключением некоторых особых случаев.
Явившись в девять и получив отказ, правда, мягкий, от знакомой продавщицы, буянить мы и не думали.
Мы просто вышли и прямо напротив витрины смиренно встали на колени на чудесный, желтый, сухой песок (Комарово стоит на отличном песке, поэтому и комаров в нем очень мало). Мы смиренно и даже, я бы сказал, отрешенно стояли на коленях. Лишь иногда, когда продавщица, оборачиваясь, смотрела на нас, мы низко, до самой земли - точнее, до песка - кланялись. Это было совсем не трудно, и даже полезно для мышц, поэтому не скажу точно, через какое время продавщица обернулась и призывно махнула рукой. Мы робко вошли и интеллигентно взяли лишь "маленькую", чем, надо сказать, приятно поразили и продавщицу, и себя. Но весь день топить в водке мы и не собирались: так, по рюмочке для большей сообразительности, и - работать. Впереди был упоительный день, писать с Игорем Павловичем мы любили, каждый свое. Игорь Павлович был тогда аспирантом Дмитрия Сергеевича Лихачева, о чем неоднократно рассказывал, упоминая шефа с уважением, что в эпоху торжествующего нигилизма было редкостью.
"Маленькая" сияла в утренних лучах, радость жизни играла в нас, и мы придумали (начал Игорь) - перекидываться "маленькой" на ходу, что было увлекательно, но опасно. Перебрасываясь бутылочкой, мы перешли шоссе и двигались по зеленой Кавалерийской. Игру мы все более усложняли, ловить сосуд приходилось все в более трудных бросках. И, наконец, - я не допрыгнул, и "маленькая", тихо звякнув, соединилась с обломком кирпича, неизвестно как оказавшимся в траве. Я поднял лишь горлышко.
- Ладно! - сказал Игорь Павлович. - Я виноват. За это я пойду к Дому творчества на коленях!
- Может, купим другую? - гуманно предложил я.
- Нет! - горько произнес Игорь, рухнул на колени и так пошел. Когда мы приблизились к Дому творчества, калитка вдруг открылась сама собой. Ее открыл и вежливо придержал высокий, стройный, благожелательный человек в очках. После многочисленных рассказов Игоря о своем шефе я сразу догадался, кто это был… кто еще поведет себя так?!
- Здравствуйте, Дмитрий Сергеевич! - вежливо поздоровался мой друг, не поднимаясь с колен. - …Проходите!
- Нет, нет! Пожалуйста, вы! - улыбаясь, произнес Дмитрий Сергеевич, продолжая придерживать калитку.
- Спасибо! - поблагодарил Игорь Павлович (впоследствии крупный ученый) и на коленях вошел.
За ним прошел я, робко поздоровавшись. И лишь затем вышел Дмитрий Сергеевич, прикрыв калитку.
…Да-а-а. Такого шефа и я хотел бы иметь!
И вот уже в наши дни, по протекции тоже моего старого знакомого, а ныне директора Пушкинского Дома Всеволода Евгеньевича Багно, я оказался в Отделе древнерусской литературы.