- Что я должен написать?
- Ну… что вы шведский шпион и что вы собирались… взорвать Кронштадт!
Берков понял, что ему не выкрутиться. Но как бы написать так, что хотя бы потом по его показаниям поняли, что все это липа? И он написал:
"Я был завербован агентом Швеции, мы встречались с ним у Казанского собора, где он передавал мне задания и взрывчатку. Звали его Барклай де Толли".
И следователи все это "скушали" - так и осталось в документах.
Эрудиция, ирония, в числе прочих достоинств, помогали интеллигенции держаться, не сломиться. Многие были арестованы, уничтожены, но интеллектуальная жизнь продолжалась. На лекции Г. А. Бялого сбегались студенты не только из университета, но и из других вузов. Знаменитый "западник" профессор А. А. Смирнов читал блистательные лекции по Ренессансу, смущая скромных студенток слишком точным пересказом сюжетов "Декамерона".
Густой тогда был "лес", и, несмотря на постоянные "вырубки", талантливые и смелые люди все равно оставались. Полностью изгнать высокий дух из Ленинграда не удалось. Хотя - "пули свистели" рядом. Почему уцелел тогда Лихачев? Отчасти, может быть, этому способствовало получение им в 1952 году Сталинской премии?
Какую-то защиту это давало. Но не полную. "Проработчики", которым явно было дано задание "выполнить план", не унимались. И устраивали один "шабаш" за другим, в том числе и в Пушкинском Доме.
Главными "проработчиками" в городе на Неве были профессора Л. Плоткин, Б. Мейлах, П. Ширяева, доцент университета Г. Лапицкий. По воспоминаниям А. И. Рубашкина, Лапицкий преподавал в университете древнерусскую литературу, вел себя перед студентами заискивающе-любезно, часто, сладострастно закрыв глаза, произносил: "Замечательно! Пять с плюсом!" Однако эта его "любезность" не мешала ему играть самую черную роль в преследовании лучших ученых того времени.
Весной 1950 года у Лихачева разыгралась язва желудка. Как раз тогда по рекомендации Жирмунского и Орлова, известного "блоковеда", Лихачев был принят за его книги в Союз писателей СССР и сразу же - в великолепном здании Союза писателей, бывшем особняке Шереметевых, угодил на "коллективную порку" писателей, устроенную властями. И хотя Лихачева непосредственно это мероприятие не коснулось, он понял, что спасения нет нигде.
Вскоре "докатилось" и до него. На историческом факультете университета, где Лихачев был допущен к преподаванию, его вдруг перевели на ставку лаборанта, а он ведь был уже доктором наук. А скоро дело дошло и до его сочинений. Весной 1952 года в актовом зале Пушкинского Дома проходило обсуждение только что вышедших "Посланий Ивана Грозного". Книга завершалась статьей Лихачева о Грозном-писателе с комментариями сотрудника Пушкинского Дома Я. С. Лурье.
Обсуждение проходило ровно через неделю после вручения Лихачеву Сталинской премии за статью в сборнике "История культуры Древней Руси", о которой мы уже говорили. Однако и премия не оградила Дмитрия Сергеевича от нападок. Видимо, было получено указание сверху: "Можно. И даже - нужно!" Вышедший на трибуну сотрудник Пушкинского Дома Ю. Скрипиль (с которым Лихачев был в эвакуации в Казани и вынужденно поддерживал отношения) неожиданно прервал сугубо научное обсуждение сборника и набросился на Лихачева с обвинениями в "космополитизме", подтверждая обвинения сакраментальной фразой: "Не случайно Дмитрий Сергеевич сочувствует изменнику Родины - князю Курбскому!"
Как говорил Лихачев в одном интервью, вспоминая ту пору: "Душили подушками". Обвинив в "древнем космополитизме" Лихачева, Скрипиль перешел к разгрому Якова Соломоновича Лурье.
Однако разгрома не получилось. Настоящие ученые, которых всегда бывает немало, гораздо больше заинтересованы в поддержании добрых отношений с коллегами, нормальной обстановки для работы - нежели в раздувании всякого рода "пожаров", после которых "восстановить" науку порой невозможно. Бывает, разумеется, и вражда между ними, и интриги, но солидарность ученых (особенно против внешних врагов), как правило, существует. И "налетчики" уже начинали это чувствовать.
"Осуждение" закончилось ничем, и даже против Лурье, не защищенного лауреатскими лаврами, не было принято никаких мер. И хотя "органы" старались внедрить во все отрасли науки своих людей, солидарность ученых, взаимопонимание и поддержка помогали выжить. Однажды, после одного из очередных "разносных" ученых советов, Лихачев и Борис Эйхенбаум зашли в туалет Пушкинского Дома, и Эйхенбаум мрачно пошутил: "Вот единственное здесь помещение, где легко дышится!"
Взаимопонимание, взаимопомощь интеллигентных людей спасали их. Замечательный пример тому - семья Томашевских. Живя в одном доме с опальным Зощенко, они всячески ему помогали, носили еду. Настоящие интеллигенты в нашем городе не переводились никогда.
А времена менялись. Сразу после 1953 года стали происходить удивительные события, о которых раньше опасно было даже мечтать. Вдруг возник смелый план - провести очередной Международный съезд славистов всего мира в Москве! - после долгого отрыва русских ученых от мирового научного процесса. И одним из активных организаторов съезда сразу стал Лихачев. Знаменитый ученый-филолог Вячеслав Всеволодович Иванов, сын писателя Всеволода Иванова, вспоминает те годы:
"Ранней весной 1956 года… меня вместе с несколькими еще молодыми учеными (В. Н. Топоровым, О. Н. Трубачевым) позвали участвовать в заседаниях и развлечениях славистов, съехавшихся со всего мира на заседание комитета, готовившего международный съезд в Москве… Среди толпы пестро и непритязательно одетых знаменитостей Лихачев выделялся удивительной элегантностью костюма… это с присущей ему наблюдательностью отметил Виктор Владимирович Виноградов, шутливо обративший внимание шедших с ним на наряд Дмитрия Сергеевича… Мне запомнился светлый плащ, как-то на редкость ладно сидевший на нем - погода в тот день была неприветливая, а стройная фигура Лихачева вся будто светилась… Тот отвечал Виноградову, улыбаясь, но с достоинством, как бы не желая продолжения шутки… Во внешности и манере держаться Лихачева было то же несовременное благородство, что и в стиле понравившейся мне его книги".
В этом точном воспоминании ярко проступают характеры двух великих ученых - веселого, насмешливого, отнюдь не безобидного Виноградова и слегка застенчивого, но твердого Лихачева…
Далее Иванов пишет: "…и полтора года спустя, в сентябре 1958 года на самом Четвертом международном съезде славистов в Москве, наши разговоры касались преимущественно русского язычества, которым я тогда начал серьезно заниматься. Лихачев в особенности рекомендовал мне изучить посмертно изданную статью Комаровича о древнерусском культе Рода".
Съезд славистов в России, первый после снятия железного занавеса, имел огромное "оздоравливающее" значение для нашей науки. Он был важен и для русских славистов, и для зарубежных, съезжавшихся в Россию (после столь долгого перерыва) с огромным энтузиазмом и интересом. Приехали самые именитые специалисты - по литературе Средневековья, по поэтике, по источниковедению и текстологии. Встретились старшие и младшие поколения ученых, западные ученые (в том числе и эмигранты) и славянские (восточноевропейские) школы.
В книгах, изданных к съезду, были собраны труды лучших русских славистов, в числе которых были и прежде запрещенные или "нерекомендуемые". Среди звучных имен, внимание к которым заострилось именно благодаря съезду, - Н. К. Гудзий, В. Н. Перетц, Н. А. Мещерский, Д. С. Лихачев, И. Н. Голенищев-Кутузов, П. Г. Богатырев, В. Я. Пропп, В. В. Виноградов, А. Н. Робинсон, А. В. Флоровский, М. П. Алексеев, Н. И. Толстой. Изданы были в большом количестве и иностранные корифеи.
В 1958 году как раз вышла замечательная книга Лихачева "Человек в литературе Древней Руси". Один из сотрудников Лихачева, И. З. Серман пишет, что появление этой книги можно объяснить лишь наступившей оттепелью - в книге говорится не о государственных устоях, а о человеке, о его чувствах, заблуждениях, о его тяге к прекрасному с самых давних времен. Серман написал восторженную рецензию, отнес в "Новый мир", который был тогда в центре внимания всей читающей России - и рецензия была одобрена Твардовским и напечатана.
Лихачев сделал на съезде чрезвычайно всех заинтересовавший доклад "Некоторые задачи изучения второго южнославянского влияния в России".
Речь шла о южнославянском (в основном болгарском) влиянии на формирование древнерусского языка.
Один из крупнейших иностранных специалистов, участвующих в съезде, Дж. Броджи-Беркофф в своих воспоминаниях писал:
"В 1950–1970-х годах международные конгрессы славистов были почти единственной возможностью встречи между людьми, занимающимися славянской филологией и на Западе, и на Востоке. Это, конечно, уже само по себе - достижение таких съездов, несмотря на то, что сама идея их организации была вызвана идеологическими причинами и подлежала строжайшему контролю со стороны официальных аппаратов".
Но такие собрания авторитетных ученых всего мира, взаимная их симпатия и поддержка как раз вселяли надежду на то, что "строжайший контроль" и давление идеологии могут быть преодолены или, во всяком случае, ослаблены.
Далее - из воспоминаний В. В. Иванова:
"…Нередко мы говорили о Лихачеве с Романом Якобсоном (Якобсон - всемирно известный славист, уехавший из России и прославившийся поначалу за рубежом. - В. П.). Якобсон ценил его чрезвычайно высоко, подчеркивая, что Лихачеву не у кого было учиться, а каким прекрасным филологом он стал!
Чаще всего с Дмитрием Сергеевичем в начале 1960-х я виделся именно во время приездов Якобсона… Приехав в очередной раз на аэродром встречать Якобсона, я несколько неожиданно для себя увидел там Лихачева. Он сказал, что специально приехал из Ленинграда, чтобы повидаться с Якобсоном. В те годы это было небезопасно (меня незадолго до этого, выгоняя из преподавателей университета, обвиняли, кроме несогласия с официальным поношением "Доктора Живаго", именно в поддержке статей и докладов Якобсона)… Вернувшись из поездки в Ленинград, Якобсон расхваливал Лихачева. Его восхищало, как хорошо тот знает буквально каждое здание и его историю. Но и дома у Лихачева ему очень понравилось. Он показывал, как жена Дмитрия Сергеевича потчевала его разными сортами варенья, приговаривая, как и из чего оно изготовлено: "Отведайте этого, оно брусничное…" Та самая "естественная старорежимность", которая была одним из главных секретов обаяния Лихачева, Якобсона пленила и в домашнем его обиходе".
Международные конференции с большим количеством иностранных гостей теперь уже не считались чем-то невероятным. Лихачев был одним из тех, кто после долгого перерыва распахнул заржавевшие ворота в большой мир.
ОСТРОВ
Я бы ни за что не взялся за эту книгу о Лихачеве, если бы не дружил со многими сотрудниками Пушкинского Дома, хорошо знавшими ДС (так они называли его между собой). Их рассказы, да и сама их жизнь в этом доме были очень интересны. И в Пушкинский Дом, в гости к приятелям - Игорю Смирнову, Александру Панченко, Саше Лаврову, Славе Багно, Эдуарду Шубину, Сергею Гречишкину - я ходил не раз.
За тяжелой входной дверью - и перед второй такой же - гулкий мраморный вестибюль. Как раз там я часто встречал моих молодых тогда друзей, у которых тут был свой "курительный клуб", место доверительных разговоров.
Как бы "среди них" стоял красивый мраморный памятник - Александру Веселовскому (1838–1906), одному из основателей Пушкинского Дома, бывшего поначалу лишь местом сбора пушкинских рукописей. Над ним высоко на стене - мраморные доски в память о выдающихся русских филологах, основателях Пушкинского Дома - ученого-хранителя, члена-корреспондента АН СССР Бориса Львовича Модзалевского (1874–1928) и первого директора академика Нестора Александровича Котляревского (1863–1925).
За второй дверью - гулкое фойе и три огромных пролета старинной мраморной лестницы. На одной из ее площадок - бронзовая скульптура Минина и Пожарского, а заканчивается она широкой светлой площадкой с копией знаменитой картины Айвазовского и Репина "Прощай, свободная стихия!" - где серое штормовое море изобразил Айвазовский, а стоящего на скале у воды Пушкина в "крылатке" - Репин.
В рабочий кабинет Лихачева, в Сектор древнерусской литературы, нужно подниматься выше. С площадки - влево, через темноватый директорский коридор, где расположены бюсты классиков и кабинеты начальства. Тут же тяжелая дверь одного из "лихачевских кабинетов", но так он стал называться уже позже и использовался Лихачевым для официальных высоких встреч, когда он уже стал возглавлять Фонд культуры.
Теперь там табличка: "Мемориальный кабинет академиков М. П. Алексеева и Д. С. Лихачева". Кабинет этот роскошен - старинные тяжелые столы, шкафы, но следов пребывания М. П. Алексеева и Д. С. Лихачева здесь не наблюдается. Кабинет помпезный и несколько холодноватый. Настоящий рабочий кабинет Лихачева в другом месте. Но туда надо еще подниматься и подниматься. Открыв незаметную дверку в директорском коридоре, оказываешься на черной лестнице - правда, тоже огромной. И до самого конца он одолевал эту лестницу сам. Иногда лишь, и то в последние годы, он позволял забрать его тяжелый портфель и нести рядом.
Отдел древнерусской литературы (его часто и сейчас называют "сектор", как раньше) расположен в четырех комнатах на третьем этаже, за небольшой белой дверкой.
В этом отделе Лихачев проработал с 1937 по 1999 год, до самой кончины, то есть 62 года без перерыва.
Долгое время сектор возглавляла замечательная Варвара Павловна Адрианова-Перетц, и веселые молодые сотрудники называли сектор "монастырь игуменьи Варвары" - при всем уважении и любви к ней.
Вскоре после войны Адрианова-Перетц передала Лихачеву руководство сектором, добившись при этом, чтобы его выбрали членом-корреспондентом Академии наук. Как говорила Варвара Павловна, "члена Академии собаки меньше кусают". Лихачев активно занялся подбором ученых для развития сектора. В секторе уже работали известные специалисты по древнерусской литературе И. П. Еремин и М. О. Скрипиль. Вскоре после аспирантуры были приняты Г. Н. Моисеева и Л. А. Дмитриев. Лихачеву хотелось взять уже опытных фольклористов, таких как К. В. Чистов и В. Е. Гусев, но они нашли работу, которая была ближе к их специальности.
Лихачев относился к формированию сектора очень ревностно. Когда он просил взять на работу Р. П. Дмитриеву, которую он знал еще как слушательницу своего семинара на историческом факультете в 1946 году, и не получил поддержки, он сгоряча даже опрокинул мраморный столик в кабинете научного секретаря. И Дмитриева была принята. Но такое было скорее исключением. Сама Дмитриева вспоминает:
"Как правило, он держался вежливо и сдержанно, даже если бывал недоволен. Он умел держать себя в руках. Вообще, по натуре он был человек застенчивый, но всегда собранный, благородный и элегантный, обладал интеллигентными манерами, не допускал возможности фамильярного поведения, а потому и его собеседники должны были быть сдержанными при общении с ним. При этом у него был особый дар собеседника: он умел располагать и очаровывать своих слушателей. Помню, как мы с ним пришли в Рукописный отдел Библиотеки Академии наук: мне нужно было получить рукописи для работы над кандидатской диссертацией. Дмитрий Сергеевич представил меня и стал вести приятную беседу с тремя пожилыми сотрудниками отдела - создалась очень хорошая обстановка, что в дальнейшем очень помогло мне в работе".
Главной целью Лихачева было создать в Пушкинском Доме крупный научный центр по изучению древнерусской литературы. И он добился этого, действуя спокойно и методично, вежливо, но упорно - как и во всех других случаях.
В одном из писем Лихачев пишет: "В нашем секторе остались лишь хорошие люди. Все плохие ушли". Лихачев вовсе не тихий кабинетный ученый, он - боец. Сила его не только в его научной гениальности - но и в умении своим авторитетом формировать научную среду. И ему удается в конце концов собрать в отделе древнерусской литературы не только талантливых, но и верных людей. Всех, кто работал в секторе (позже - Отделе древнерусской литературы) и помогал Лихачеву, и тех, кому он помогал в науке и жизни в разное время, трудно перечислить. Упомянем лишь основных сотрудников - Г. Прохорова, В. Бударагина, А. Панченко, О. Белоброву, Н. Понырко, Т. Краснобородько, М. Рождественскую, И. Смирнова, С. Фомичева, И. Лобакову, Е. Водолазкина, О. Панченко, Л. Лихачеву, А. Боброва, Р. Дмитриеву (упоминаю лишь тех, кто оставил воспоминания о работе с Лихачевым). Вместе они представляли реальную силу, и, опираясь на них, Лихачев уже мог бороться. И вскоре показал свою отвагу и силу, став главным заступником справедливости, непререкаемым авторитетом.
Стоит вспомнить хотя бы историю с Бельчиковым, присланным неожиданно из Москвы на пост директора института. Вскоре тот показал полную свою несостоятельность. Ретиво реализуя "полученные указания", он сумел добиться лишь одного - весь институт был охвачен склоками, обидами, измучен совершенно нереальными и никому не нужными заданиями.
И тут Лихачев - именно он - поднялся "во весь свой гигантский рост" - и спас институт. Он поехал в Москву, в Академию наук, поскольку там его уже знали и уважали. Он пришел в кабинет к академику-секретарю Отделения литературы и языка (ОЛЯ) АН СССР В. В. Виноградову, который "отвечал" за литературу и филологию - при этом был настоящим ученым и - хитроумнейшим аппаратчиком, используя этот свой "дар" чаще всего на пользу науке. К сожалению, потом его на этом посту сменил М. Б. Храпченко. У того уже вся энергия уходила на то, чтобы "внедрить" в научную среду постановления партии и правительства. А Виноградов был авторитетен, интеллигентен и независим, разумеется, в тех пределах, которые позволял ему высокий пост. Когда Лихачев вошел в кабинет Виноградова, Бельчиков сидел уже там. Лихачев приехал в Москву не один. С ним был еще Михаил Павлович Алексеев, авторитет которого в Пушкинском Доме был тоже довольно высок, и впоследствии он тоже стал академиком, весьма уважаемым. Алексеев приехал из Иркутска, успешно возглавлял сектор западной литературы, и тоже, как и Лихачев, сумел собрать у себя в отделе замечательных людей. Молва гласит, что они не слишком симпатизировали друг другу, хотя держались, разумеется, всегда корректно. На предложение Лихачева поехать в Москву Алексеев сразу же согласился.
Виноградов выслушал Лихачева. Суть речи Лихачева была в следующем: "Когда все воюют против всех, работа не ведется".
Виноградов выслушал затем Алексеева, Бельчикова, потом позвонил в отдел кадров Президиума Академии наук и сказал: "Ко мне приехал Лихачев и в присутствии директора института объяснил, почему он не может с ним работать. По-моему, Лихачев прав!"
Лихачев оказался сильнее. Бельчикова изгнали. Лихачев вернулся триумфатором.
Свой все более растущий авторитет он никогда не использовал в узкокорыстных целях (так и авторитета бы не осталось). Но что он использовал его весьма продуктивно - это факт. То, что он сделал - не удалось бы никому. Ольга Белоброва, в дальнейшем одна из активных сотрудников лихачевского отдела, вспоминает о их знакомстве.