И "неожиданное" из уст непредсказуемого Лихачева прозвучало: "Конгресс - как правило, согласительное объединение, это уже установлено исторически"… Филатов далее пишет: "Но ведь и я так считаю, подумалось мне". Однако вслух это сказал - Лихачев. Далее он развил свою мысль: "Интеллигенция - это всегда отдельные личности". Впрочем, добавил: "Интеллигенция призвана объединиться вокруг защиты демократии, демократических ценностей".
Филатов пишет: "Дмитрий Сергеевич закончил свое выступление под аплодисменты. Я понял, что сомнения многих присутствующих уступили место решению создать такой конгресс. Я подошел к Дмитрию Сергеевичу по окончании встречи и попросил, если он не сможет приехать на конгресс, выступить перед телекамерой".
Ведь Лихачеву тогда был уже 91 год!
"…Дмитрий Сергеевич протянул мне письмо для Б. Н. Ельцина по поводу церемонии захоронения останков царской семьи и участия президента в этой процедуре".
То есть и в 91 год Лихачев не ездил на эти собрания просто так - покрасоваться, погреться в лучах славы, хоть имел на это право и возраст позволял… но то - не о нем. Он всегда, с мучительной улыбкой стоика, "волок" за собой какой-нибудь "воз", какое-то тяжелое, трудное - но очень важное для всех дело. В данном случае - "царское", дело о захоронении царской семьи, - тяжелое, неудобное, особенно для Ельцина, который, как все знали, в эпоху своего правления в Свердловске распорядился "убрать" (правда, по указанию сверху) портящий весь советский пейзаж дом Ипатьева, в котором была расстреляна царская семья. Конечно, Ельцин раскаялся и призывал всех к раскаянию, и даже к запрету коммунистической партии… Но, зная его бурный, самолюбивый характер - напоминать ему лишний раз о царских останках мог осмелиться только Лихачев. У нас он такой был один, и он понимал это, и снова шел и шел туда, куда идти было тяжело, а порой и страшно… но - нужно.
Наина Иосифовна Ельцина вспоминает:
"Я познакомилась с Дмитрием Сергеевичем в Санкт-Петербурге во время визита английской королевы Елизаветы II - на ее яхте, на прощальном приеме. Дмитрий Сергеевич один сидел в холле и тихо покашливал. Было очень холодно. Я подошла к нему и предложила горячего чаю, и, конечно, очень растерялась, увидев так близко этого великого человека! Но его бесконечное обаяние так располагало к общению, что очень скоро мы разговаривали уже как давние друзья. От него исходил такой свет! Он говорил удивительно просто и тихо… Именно он убедил Бориса Николаевича участвовать в церемонии захоронения останков царской семьи…"
"Призывом к гражданскому покаянию" называют его письмо к Ельцину в 1998 году, в котором он убеждал президента России принять участие в погребении останков царской семьи. Вопрос этот стоял тогда очень остро. Православная церковь была против захоронения останков, считая доказательства их подлинности недостаточными.
Историю о выяснении подлинности останков я узнал довольно обстоятельно от моего двоюродного брата, Юрия Алексеевича Неклюдова, профессора медицины, судебного медика. Когда останки через много десятилетий после расстрела были вдруг найдены, причем в таком "неподходящем", "неторжественном" месте, фактически, под дорогой, по которой много ездили, пошла волна скепсиса. Многим почему-то показалось, что так быть не может: царские останки - и так непочтительно?! Но убийцы к тому и стремились - чтобы все сделать "не по-людски". О какой их "человечности" может идти речь? Зарыли там, где успели, второпях, но именно там, где и в голову никому не придет искать…
Потом кости долго хранились без особого пиетета среди других костей в криминологической лаборатории, и лишь когда встал вопрос о захоронении их в Петропавловском соборе, рядом с Петром I и другими царями, началось их тщательное изучение. Необходим был сравнительный генетический анализ. Для сравнения были нужны какие-то бесспорные медицинские фрагменты, содержащие генетический код Николая II. Что можно было найти - через столько десятилетий, когда память о царях не поддерживалась, а напротив - уничтожалась? Но опытные судебные медики, имевшие гигантский опыт расследований, цепкие и изобретательные, одну зацепку всё же нашли. Судебному медику надо знать многое, в том числе и историю, и искусство, и другие смежные области: доказательства могут найтись где угодно. В этот раз - в Японии! Там на юного Николая, тогда еще цесаревича, во время его путешествия по миру было совершено покушение - японский националист саблей нанес удар по голове Николая. Удар охранникам удалось отклонить, и рана была неглубокой. Наложили повязку. И вдруг, в попытках найти способ идентификации останков, вспомнили: повязка с засохшей кровью цесаревича хранится в одном из японских хранилищ. Японцы, поняв значимость этого раритета, назначили цену. И вопрос долгое время опять стал неразрешим - пока на выручку не пришел великий музыкант Мстислав Ростропович. Понимая важность проблемы, он за огромные деньги выкупил повязку с остатками царской крови и передал ее экспертам. Одна часть ее отправилась в Лондон, другая - в Екатеринбург. Работая отдельно, английские и русские генетики и эксперты (среди них был и мой брат) независимо пришли к одному и тому же выводу: генетический анализ показывает, что кости принадлежат семейству Романовых!
Однако церковь не признала эти доказательства достаточными и отказалась благословить их захоронение в Петропавловском соборе рядом с останками других царствующих особ. Ельцин вполне мог сослаться на "власть духовную" и под этим предлогом отменить захоронение или на него не прийти. Совесть его, без сомнения, грызла - и более гибкий (а значит, бессовестный политик) нашел бы повод уклониться… Но Ельцин был человеком с душой.
Был и еще один сложный вопрос с церемонией захоронения: не было ясности с наследниками Романовых, которых, наверное, надо было пригласить на церемонию? Или - не приглашать? Сказать хорошим, уважаемым людям: "Вы не наследники, вы не приезжайте!"? Кто мог сделать это - уважительно и в то же время твердо? И эту тяжкую миссию взял на себя Лихачев. Енишерлов писал ему: "Читал Вашу статью о псевдоцарской семье и юном Гогенцоллерне".
Дело обстояло так: в преддверии похорон царской семьи в Россию часто приезжала княгиня Леонида Романова, ставшая Романовой только в браке (в девичестве Багратион-Мухранская). Ее дочь от этого брака Мария вышла замуж за герцога Гогенцоллерна, так что внук Леониды Георгий Гогенцоллерн вряд ли мог считаться прямым наследником Романовых. Именно благодаря упорству Лихачева никакого "особого статуса наследников" эта семья так и не получила. Присутствие их на церемонии похорон вызвало бы скандал среди всего разветвленного клана потомков царя, а значит - и неуважение к самому факту захоронения, к его участникам, и даже к правительству, пошедшему на такое. Лихачев взял эту тяжкую проблему на себя - сумел сделать так, что лженаследники не приехали.
Резко и аргументированно возражал Лихачев и против притязаний семьи великого князя Владимира Кирилловича на престол. Не случайно некоторые почитатели (или недоброжелатели) называли Лихачева "канцлером". Многие весьма важные государственные вопросы мог решить только он - и даже управлять царскими делами.
Организаторы похорон (дела весьма непростого и недешевого) страдали - а вдруг не приедет президент? Если бы Ельцин не приехал на эту церемонию, Россия бы оскандалилась перед миром. И все взгляды обратились опять к Лихачеву: только он один во всем мире мог спасти ситуацию, сделать так, чтобы Россия избежала очередного позора, избавилась бы наконец от прозвища - "империя зла", покаялась бы, проведя торжественное захоронение, но обязательно в присутствии президента - иначе бы "государственное покаяние" не состоялось. Именно Лихачев (а кто же еще?) написал Ельцину письмо, где настойчиво проводил мысль, что похороны останков - акт покаяния и искупления. Лихачев сообщал Енишерлову: "Я был доволен тем, что президент откликнулся на мое письмо, звонил мне и хорошо разговаривал. Все-таки это польстило моему самолюбию, и само письмо показали по телевидению. Кстати, оно было написано от руки".
Захоронение было проведено 17 июля 1998 года.
Воспоминания Филатова о Лихачеве:
"На протяжении всего траурного действия в храме он старался стоять (92 года! - В. П.). Если сидел, то когда это требовалось по процедуре, вставал первым, за ним через некоторое время поднимался и президент. Я уверен, что приезду президента во многом способствовал именно Дмитрий Сергеевич. Ведь он написал Ельцину три (!) письма (это то, что знаю я). И говорят, в последний день звонил ему. Лучше Лихачева, пожалуй, никто не знал эту проблему и не мог привести всех аргументов в пользу президентского участия в процедуре… "Совесть нации" - так его окрестил народ за умение в любой, самой трудной, порой скандальной ситуации обратиться к властям со своим словом правды и быть услышанным".
Лихачев писал Енишерлову:
"…B последнюю минуту, когда мы уже стояли в соборе, явился президент… Хорошо - по собственной воле, не приехали Мария с Георгием, разные губернаторы. К счастью, не нашлось денег, чтобы превратить похороны в "постановку". Не было ряженых в старую форму, зато были шотландские волынщики (Николай был шефом одного из шотландских полков)".
От родового дворянства присутствовал барон Фальцвейн (по матери Епанчин). Романовы и Епанчины произошли от одного общего предка…
Сохранилась фотография, сделанная после церемонии; Ельцин пожимает руку Лихачеву, благодарит его. Улыбка Лихачева несколько вымученная, взгляд Ельцина - властный, уверенный и в то же время - чуть вопросительный… "Наверное, если мы обмениваемся рукопожатием с самим Лихачевым - значит, мои отношения с интеллигенцией более-менее в порядке?"
Чрезвычайная важность миссии Лихачева была по достоинству оценена Ельциным: 1 октября 1998 года Лихачеву была вручена высшая награда России - орден Святого апостола Андрея Первозванного.
По ощущениям Екатерины Юрьевны Гениевой, директора Библиотеки иностранной литературы, церемония не совсем соответствовала вкусам, да и самому облику Дмитрия Сергеевича:
"Все действо происходило в то время, когда только открылись отреставрированные кремлевские покои. Помню, какое тяжелое впечатление произвела на меня эта невообразимая позолота. Дмитрий Сергеевич и Борис Николаевич долго беседовали за закрытыми дверями. Когда они вышли к собравшимся… я заметила, как плохо облик Дмитрия Сергеевича гармонировал с нуворишской роскошью кремлевских покоев. Скромно одетый, с палочкой, Дмитрий Сергеевич всем своим видом словно бы укорял эту позолоту и роскошь.
Борис Николаевич вручил Дмитрию Сергеевичу красивый орден, который был специально сделан с учетом всех геральдических премудростей.
…Когда мы ехали с ним из Кремля, почему-то разговор зашел о вещах, которые Дмитрий Сергеевич хотел бы увидеть сделанными, как он выразился, "пока я жив"… Его очень беспокоили малые музеи, проблемы малых городов, малых библиотек. В этом разговоре проявилось и его внимание к личности любого человека, будь то директор Эрмитажа, Русского музея или библиотекарь в городе Мышкине: эти фигуры были для него абсолютно равнозначными.
…Мы приехали в библиотеку, поднялись в дирекцию и перекусили. Он сказал: "Я бы хотел посмотреть библиотеку"… Когда мы дошли до одного из залов, где было особенное скопление студентов, я, говоря чуть громче, чем обычно, рассказывала Дмитрию Сергеевичу о том, что мы в данный момент осматривали. Вдруг я поняла, что студенты в какую-то секунду осознали, что перед ними - живой Дмитрий Сергеевич Лихачев… Разрешилась эта тишина тем, что весь этот зал, переполненный молодыми людьми, встал и зааплодировал Дмитрию Сергеевичу… Я помню, как тогда у меня подкатил комок к горлу, как я видела глаза Дмитрия Сергеевича, ставшие такими мягкими, влажными под очками. Он тихо сказал: "Спасибо!" Думаю, что по силе воздействия для Дмитрия Сергеевича это было не меньшее признание, чем все торжества в Кремле".
По воспоминаниям внучки Зины, Лихачев относился к своим бесчисленным наградам спокойно и даже с иронией и никогда, даже приблизительно, не мог перечислить их. Хранились они без всякого пиетета в ящике стола. И однажды, перед какой-то торжественной церемонией, они искали и так и не нашли золотую звезду героя труда. Пришлось обращаться к ювелиру, который смог быстро изготовить копию… Из всех наград, по воспоминаниям Зины, больше всего Дмитрий Сергеевич ценил медаль "За оборону Ленинграда", полученную им в 1942 году за тушение зажигалок на крыше Пушкинского Дома. Гордился он также присвоением ему, самому первому в городе, звания "Почетный гражданин Петербурга" - особенно потому, что такое звание имели его предки и он смог восстановить "фамильную честь". Радовался он и тому, что городу возвращено старое имя. Он говорил: "Никак не ожидал, что родившись в Петербурге, я снова в нем окажусь!" Это была одна из главных радостей его жизни.
А насчет наград… Зина вспоминает, как дед рассказывал, что с орденом Святого апостола Андрея Первозванного его охранял в поезде специальный человек. "Но охранял он, конечно, орден, а не меня!" - с улыбкой сказал Лихачев… Вскоре он передал этот орден на хранение в Эрмитаж.
ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ
В возрасте девяноста двух лет, подводя итоги своих отношений с властью, а заодно и Москвой, он написал: "За последние годы я был всего один раз в Москве и поразился разгулу пошлости, безвкусия. Впрочем, Петербург трусит вслед за Москвой".
В институте на всех наиболее важных мероприятиях он старался бывать - и его появление каждый раз производило на всех сильное впечатление - и то, что происходило без его ведома или вопреки ему, попадало под его суровый взор: он ничего не забывал и все контролировал. Однако - силы убывали. Он пишет Енишерлову в 1997 году:
"Я перестал ездить за границу - был только 4 дня в Ницце, где мне давали премию за "Поэзию садов" и где я открывал главную улицу - возвращал ей старое название: вместо улицы Сталинграда - улица императриц, вдовы Николая I и Королевы Виктории.
Сопровождение Герры (Рене Герра, известный славист, главный специалист по искусству и литературе русской эмиграции. - В. П.) было очень полезным, от него я узнал много интересного… его не любят многие за злой язык, но я думаю, что он справедливо судит (и осуждает). С его оценками приходится считаться… Вот видите, какой у меня старческий почерк. И с этим (почерком. - В. П.) очень трудно бороться".
Старый его друг Сигурд Оттович Шмидт в 1997 году получает от него такое письмо:
"…Не могу написать вам статью в ваш сборник. Посвящаю вам очередное издание "Писем о добром"…
Еду в Италию на 10 дней. Повезут в кресле на колесах. Я уже так летал. В Италии мне дадут премию за "Поэзию садов" и оплатят сопровождение (внучка Зина)".
Но в доме благополучия не было. Внучка Зина, оставшаяся без мамы, очень остро воспринимала жизнь семьи и оставила самые подробные, самые эмоциональные воспоминания. Дмитрия Сергеевича она часто видела вблизи, усталого, "не в лучшей форме", без того душевного подъема, который он возбуждал в себе на трибуне, или на кафедре, или перед телекамерой, без мантии "академика всех академий мира" и прочих парадных регалий. И впечатления эти, конечно, отличались от "общеизвестных". Когда Дон Кихот снимает свои "доспехи", он превращается в усталого старика с тяжелым характером. Это где-то там, на последнем напряжении сил, он блестящ, великолепен… а здесь он - "вне роли", "без грима", совсем не такой как "на сцене". "Сколько лет я прожила с дедом - но как человека я его так и не поняла!.. - писала внучка Зина. - Говорили: "К тихому голосу ДС все должны были прислушаться". Но он мог рявкнуть так, что ложечки дребезжали. Считалось - "ясно мыслящий, демократический". Со стороны виднее. Он был закрытым человеком абсолютно для всех!.. Невероятным усилием воли подавляет эмоции… В три и в тридцать три я боялась дедушку; где-то в глубине зрачков отражались страшные его испытания. Нередко находили приступы ярости… Дома он был совсем другой. Жизнь сделала дедушку подозрительным, скрытным, любое событие воспринималось - негативно. Бывший корректор, он цензурировал и свою жизнь: будто не было у красивого юноши романов! Как будто не было страха перед смертью!"
Дмитрий Сергеевич сделал свой выбор: служение обществу всеми силами. И когда выбираешь одно - для другого сил уже не остается. Терпения, благожелательности, заинтересованности и всех других его замечательных качеств, прославивших его, с трудом уже хватало для поддержания знаменитого образа - для дома уже сил не оставалось.
Один знакомый журналист рассказывал, как брал у Дмитрия Сергеевича интервью и в очередной раз был поражен его эрудицией, неожиданными сопоставлениями, выводами, остротой ума, ну и, конечно - простотой, доступностью, доброжелательностью… Когда он, поблагодарив за великолепное интервью, уходил, а Дмитрий Сергеевич, собрав силы, исполнял обязательный обряд - подавал гостю пальто, вдруг как-то внезапно появилась супруга Дмитрия Сергеевича Зинаида Александровна и заговорила:
- Не уходите так быстро! Вы так интересно разговаривали!
- Ну так это доступно вам каждый день! - простодушно сказал журналист.
- Нет - не каждый, не каждый! - воскликнула Зинаида Александровна, глядя при этом не на гостя, а на мужа, обращаясь со своей жалобой явно к нему. Журналист, чувствуя, что произошла неловкость, быстро ушел.
Да - все силы Дмитрий Сергеевич оставлял "там", а "тут" их почти не оставалось.
…Один мой знаменитый друг, когда долго снимали его, восклицал:
- Да скорее же! Трудно так долго держать доброе выражение глаз!
Да - "доброе выражение глаз" трудно долго удерживать в этой жизни. Терпения - еще и на домашних - Дмитрию Сергеевичу порой не хватало. Свою маму Веру Семеновну, когда она еще была жива и затрагивала в разговоре с малознакомыми людьми свою обычную антисоветскую тему, Дмитрий Сергеевич нередко обрывал окриками: "Мама, прекрати!.."
Страх жил в нем всегда, и преодолевать его каждый день было делом нелегким… Многие человеческие достоинства "дорастают" порой до недостатков. Та гражданская активность, которая так поднимала Дмитрия Сергеевича в глазах общественности, в семье порой оборачивалась нетерпимостью к ближним, яростью. "Они совсем меня не поддерживают, ничего даже знать не хотят, только просят!"
Бабушка Зина порой жаловалась: "Ты меня совсем не любишь, не хочешь со мной разговаривать!" Раньше они вместе ходили не только в театры, но и на ученый совет, и бабушка Зина восторгалась: "Он такой красивый, ему так идет синий костюм!" Теперь выходили вместе крайне редко.
С ростом "общественной занятости" Дмитрия Сергеевича на Зинаиду Александровну оставалось все меньше времени и сил. Она явно "отставала" от блистательного мужа, уже не могла понимать сложных общественных и тем более научных конфликтов, изводивших его - а он все чаще срывал дома досаду, накопившуюся на службе. Однажды он запустил в бабушку Зину туфлей. Прогнал из дома любимых бабушкиных двоюродных племянниц, с которыми Зинаида Александровна так любила общаться… ведь больше порой было не с кем!
Формальной причиной, по которой Лихачев отлучил от дома родственниц, было то, что муж одной из них, архитектор Алымов, имел отношение к безобразному, с точки зрения Лихачева, памятнику Победы на площади Восстания, который и в народе прозвали "стамеской"… Гражданская позиция Лихачева! Это понятно, но должна ли она так драматично откликаться в семье?