Он, Ян, давно предупреждал, что не будет добра, если я стану засматриваться на разных смазливых мещанок, на дворянок, кататься на катках с жандармскими барышнями и с подобным отродьем! Я попытался заметить, что таких предупреждений я никогда от него не слыхал, но он решительно перебил меня, рывком скинул пиджак, стал с вызывающим видом, широко расставил ноги, засунул глубоко руки в карманы, спросил, с какой целью, по-моему, эта самая, как её, Ина, стала бы раскрывать ссыльным предателей? Мне нужно было повторить простые слова, сказанные Иной при прощании, что ей противно предательство Миры, нужно было дальше сознаться, что я убедился в правдивости Ины, потому что поверил её мизинцу, складкам её платья, когда она стояла против меня в Варюшиной спальне, - только это я и мог бы ответить Яну. Но я не смел, не сумел ему в этом сознаться. Это прозвучало бы смешно и неубедительно. И ещё: оттого ли, что Ян заставил меня снова усомниться в рассказе Ины, оттого ли, что я испугался, когда Ян упомянул о моей ответственности за сообщённое, но я больше не защищал Ины. Больше того, я постарался непринуждённо развалиться в дырявом кресле, неискренне и даже как бы подловато засмеялся, промолвил в ответ легкомысленно и внешне пренебрежительно:
- Откуда я знаю? Может быть, порыв благородного сердца. Скорее всего, ты прав: одна болтовня и сплетня.
И тут же мне стало обидно и за себя, и за Ину: зачем, к чему я лгал? Неужели в каждом из нас сидит лгун и предатель? Я зажал ручку с пером меж пальцами и с хрустом сломал её.
В комнату вошёл Аким с берданкой за плечами, в высоких сапогах, - от них пахло болотом и дёгтем. Он возвращался с охоты, в его сумке серели убитые утки. Несмотря на усталость, он казался весёлым и возбуждённым. Ян с осуждением и возмущением передал Акиму заявление Ины. Аким слушал Яна с непроницаемым видом, отогревая руки у печки. Я подтвердил слова Яна, прибавив, что Ина предлагает проверить своё сообщение. Аким насторожился, густые брови его сдвинулись и нависли коршуньими крыльями, он вобрал голову в плечи, озабоченно, твёрдо и быстро сказал с хрипотцой:
- Это надо непременно сделать, и чем скорее, тем лучше.
Ян спросил Акима, что он думает по поводу "всех этих россказней". Аким закрыл левый глаз ладонью, потёр ею и глаз, и морщинистый лоб, задумался, спросил неожиданно:
- А что эта барышня говорила об Андрее? Знает он или не знает, что его жена бывает у исправника, ходит к нему сам или нет?
Вопрос Акима застал меня врасплох. Я был столь поглощён свиданием с Иной и её рассказом, что совсем забыл спросить её об Андрее. Я пожал недоумённо плечами, пообещав расспросить Ину. Ян пробурчал что-то опять о чепухе, о сплетнях, о вертихвостках. Аким отмалчивался. Мы расстались, условившись, что проверкой сообщения Ины займутся Ян, Вадим и я.
Последующие дни я провёл в изнурительной сумятице. Я избегал встречаться с Мирой, опасаясь нечаянно выдать свои подозрения, видел её однажды всего, лишь мельком. Она остановила меня на мосту, нагруженная кульками и свёртками, справилась, почему я не захожу к ней. Я сослался на головные боли. Я долго не мог оторвать взгляда от скорбного пятна на её матовой щеке. Заявление Ины вновь показалось мне неправдоподобным, но, оставшись один, я опять поверил ей. В конце концов, все мои помыслы сосредоточились на двух женских образах. Куда бы я ни шёл, что бы я ни делал, я волей-неволей держал их в памяти. Я путался в сомнениях и предположениях, не спал по ночам. Вид смятой простыни, сбитой подушки, скомканного одеяла усиливал тоску, с отвращением я бросал книги, журналы, кое-как одевался, по тюремной привычке ходил из угла в угол. Непотухающие зори передвигались по небу, седыми покровами ложились на траву сильные росы; едва скрытые в бледных сумерках белых ночей, беззвучно, мирно и широко раскрывались леса, острова, тундра; величаво вставало солнце. Как тихо, спокойно, как прочно и уверенно в себе всё кругом и как всё это далеко от того, что происходит во мне и со мной! С поблекшим лицом, с отягчёнными бессонницей веками я подходил иногда к зеркалу, мной овладевало непреодолимое желание гримасничать. Я дёргал себя за волосы, показывая себе язык, грозил кулаком. Я говорил вслух:
- Не находите ли вы, синьор, своё поведение дурацким? Находите? Прелестно.
Будто в отместку этому другому "синьору", рассудительному и наблюдавшему за гримасами, я совсем идиотски надувал щёки и хлопал себя по ним. Потом наступали моменты бессилия и равнодушия ко всему. Может быть, я делал всё это, чтобы отвлечь внимание от мрачного раздумья.
Я с нетерпением ждал, когда позовёт меня Ина. Она позвала меня спустя дней десять после первого нашего свидания у Варюши. Варюша передала записку с лукавым видом, будучи уверена, что является посредницей в сердечных делах. В записке кратко сообщалось, что Мира находится "у папы". Я сказал Варюше, что ответа не будет. Кажется, она удивилась, но мне было не до неё: я спешил к Яну.
Дом исправника находился на берегу реки. Внизу, наискось от дома, берег был загорожен штабелями дров, амбарами, пакгаузами. Мы засели сторожить, выбрав удобный угол сарая. Почти у наших ног река несла полные, мутные весенние воды. Серый чинный двухэтажный дом исправника с парадным крыльцом показался мне таинственным и тревожным. Ждать пришлось долго. Улица, уходившая одним своим концом в сторону кладбища, была пустынна. Прошла домой от Варюши Ина. Она отчётливо простучала каблуками по мостовой. Ян неизвестно зачем толкнул меня локтем. Я недовольно посмотрел на него. У меня дрожали губы, и я с трудом удерживал себя на месте. Должно быть, у меня пробудился древний инстинкт охотника. Странное дело, я поймал себя на мысли, очень настойчивой и для меня необычайной: мне хотелось, чтобы Мира оказалась предательницей и чтобы мы её выследили. Я взглянул пристально на Яна: он глубоко затягивался махоркой, лицо его сделалось напряжённым, горячим, нос покраснел. Вытянув шею, он не сводил с парадной двери дома исправника глаз, они стали у него колкими, в них вспыхивали и гасли острые огни.
"Он тоже охотится, - подумалось мне, - и хочет уже поймать Миру. Мы в засаде и сторожим, выслеживаем Миру, точно дичь. Если забыть, если много забыть в сложной окружающей нас жизни, взглянуть на то, что мы сейчас делаем, и что мы чувствуем, простым, свежим, наивным взглядом, то как всё это почудится диким, непонятным и недостойным человека! Есть области, есть такие стороны в нашей жизни, когда человек ползает на четвереньках, на карачках, щерится, показывает клыки, готов вонзить их в другого человека с радостью, с ожесточённым блаженством. Закон революции требует, чтобы я и Ян сидели вот теперь в засаде, но откуда это чувство охотника за дичью?"
Прошло минут двадцать. Стало томительно и скучно.
- Ян, - шепнул я приятелю, - закон революции есть высший закон, не правда ли?
- Закон революции есть высший закон, - ответил Ян шёпотом, не отрывая взгляда от парадного крыльца.
- А над революцией стоит человек, революция во имя человека, человечества и человечности, не правда ли?
- Революция во имя человека, человечества и человечности, - ответил Ян.
- Бывают случаи, когда революция поднимает свою руку против человеческого и человечности. Революции жестоки и необузданны.
Больше Ян не прибавил ни слова.
- А если для дела революции иногда приходится будить грубые, злые инстинкты?
- Это временно, - строго сказал он. - Это окупится с лихвой и оправдается. Об этом позаботятся история и более счастливое, чем наше, поколение.
- А мы менее счастливые?
- Мы менее счастливые.
- Ян, - шепнул я снова приятелю после некоторого молчания, не глядя на него и тоже не сводя взгляда с крыльца, - я всё же не хотел бы быть с теми, со счастливыми, на них тоже падёт ответственность за то, что мы делаем, а они будут довольные. Я даже думаю, что чем дольше живёт человечество и чем оно старше, тем более на нём ответственности за прошлое. А человечество забывчиво до тупости, до жестокости.
- Выдумки и резонёрство. Я живу настоящим, довлеет дневи злоба его, - заметил тихо, но ещё строже Ян… - А я тоже не хотел бы жить с будущим счастливым поколением, но по другой причине. Настоящие, теперешние люди труда мне ближе и родней… Что-то никого не видно, надоело сидеть.
Мы примолкли, опять напряглись от ожидания. Проскакал на вороном коне стражник, дробное цоканье копыт о камни было сухо и бездушно. На соборной колокольне ударили к вечерне, на окраине одинокий женский голос тянул однообразную песню без слов, на небе легли алые мечи. Мы хоронились от редких прохожих, и мне всё чудилось, что все они глядят на наш угол. Наконец парадная дверь в доме исправника открылась, на крыльце показалась Мира. Я знал и был уверен, что она покажется, однако горячая волна ударила мне в лицо, я жадно вглядывался в Миру, точно видел её в первый раз. Она мгновенье задержалась на крыльце, оглядела улицу направо и налево сторожким взглядом, качающейся, ровной походкой пошла по направлению к своему дому. На ней было серое весеннее пальто, в изгибе её спины и плеч таилось что-то неверное и опасное.
Ян густо крякнул и, точно опасаясь быть услышанным, прикрыл рот ладонью. Когда Мира скрылась за углом, он зашептал:
- Обойдём её слева, спросим, где она была.
Мы бегом миновали сарай и штабеля дров, поднялись наверх, надеясь на перекрёстке встретить Миру, в чём не ошиблись. Заметив нас, Мира заулыбалась. Я как бы беспечно спросил её:
- Гуляете?
Помахивая слегка ридикюлем, она просто и с готовностью ответила:
- Нет, я ходила по делу.
- По очень важному? - спросил шутливо Ян и засмеялся. Смех у него казался почти естественным, но был излишне громким. Впрочем, Ян всегда громко смеялся.
Мира переложила ридикюль из одной руки в другую, оправила выбившуюся из-под шляпы прядь волос, глядя на нас открытым взглядом, промолвила:
- Я была у исправника. У меня запутанная история с паспортом. Третий месяц пишу прошения, заявления, объясняюсь с полицией. - Вздохнув, прибавила: - Скучно всё это. Проводите меня лучше домой.
Ян взглянул на меня вскользь убийственным взглядом. Я вдруг почувствовал, что мои руки неизвестно зачем привешены к телу, нелепо болтаются, я не знал, куда их деть. Мира о чём-то спросила меня. Я невпопад ответил ей. Не глядя больше на меня, Ян пошёл рядом с Мирой. Я, как осуждённый, поплёлся за ними. Расставаясь, Мира пригласила нас непременно быть у неё, не помню, на мужниных именинах или на дне рождения. Мы с поспешной готовностью дали обещание.
- Сплошные выдумки, - решительно и возмущённо заявил Ян, когда мы остались одни. - Обманщица твоя барышня. В лучшем случае, она ошибается: Мира ходит к исправнику по своему личному делу, а твоя приятельница, может быть, по молодости и по неопытности, наплела на неё невесть что. Дело очевидное.
Я подавленно пробормотал, что всё это возможно, что я будто бы никогда серьёзно и не верил Ине. Дальше я с раздражением придрался к словам Яна "барышня" и "приятельница", заявив, что никаких приятельниц, прикосновенных к полиции, у меня нет и быть не может, что я не ожидал от него подобных выпадов против меня. Словом, я едва не поссорился с Яном, отказался к нему зайти, отправился домой, но по дороге свернул к Варюше, упросил её устроить мне на завтра свидание с Иной.
На другой день, перед вечером, я встретился с ней. Деревянным голосом, стараясь не принимать её взглядов, я рассказал ей, что я проследил Миру, очень ей, Ине, признателен, но Мира объяснила, что она ходит к исправнику из-за паспорта.
Ина слушала, опустив голову, не проронив ни слова, пока я говорил, потом встрепенулась, сосредоточенно глядя на меня, почти шёпотом спросила:
- Скажите откровенно, вы не доверяете мне?
Я ответил угрюмо, что доверяю, но что она, Ина, возможно, ошибается.
- Нет, я не ошибаюсь, - горячо и с упорством возразила Ина. - Никакого дела с паспортом у Миры нет. Она очень, очень нехорошая. Она ходит и рассказывает, что делается среди ссыльных. Вы проследили, сколько времени она была у нас?
- Около часа.
- Зачем ей сидеть у нас целый час? И кроме того, о паспорте говорят в правлении, а не на дому.
- Возможно, - неопределённо согласился я с Иной.
Её горячность почему-то мне не понравилась и показалась неестественной. Ина нервно теребила косу. Я вспомнил об Андрее.
- Вам известно что-нибудь о муже Миры? - спросил я её тоном допрашивающего. - Бывает он у вашего отца, знает он, что Мира ходит к вам?
Ина отчуждённо и холодно ответила:
- У нас он не бывает. Возможно, он не знает, чем занимается Мира.
Ина глубоко вздохнула, положила руку на спинку кресла сжав губы. Её брови сошлись у переносицы и поднялись у висков.
- Всё это очень странно.
Она ничего не ответила. Мы молчали, как люди, которым нечего сказать друг другу. В полуоткрытое окно было слышно, как у столба гудели телеграфные провода. Чайка острым крылом разрезала воздух. На реке от прилива качалось судно, чёрным острием мачты чертя невидимые узоры в упругой небесной синеве.
Ина ушла оскорблённая, но обещала сообщить, когда Мира снова будет у отца.
Несколько дней я избегал встреч с Яном. Я осуждал себя то за то, что верил Ине, то за то, что не верил ей, но ещё хуже было, что дорогой мне образ, мой образ счастья, осквернялся подозрениями и сомнениями. Они накладывали на него тёмные неизгладимые пятна. Я переживал дни бескровного убийства.
Спустя неделю я опять по вызову Ины, на этот раз уже с Вадимом, сторожил Миру в засаде на прежнем месте. Она пробыла у исправника минут сорок. Мы проследили её ещё через несколько дней. Я больше не сомневался и чувствовал облегчение. Ина при встречах держалась деловито и сухо. Но один случай показал мне её в другом виде. После третьего свидания у Варюши, когда я оставил её дом и уже шёл по улице, я заметил, что забыл портсигар, решил возвратиться. Открыв дверь в первую большую комнату, служившую Варюше и столовой, и приёмной, и мастерской, я увидел Ину, стоящую против большого мутного трюмо. Около неё хлопотала Варюша, ползая по полу и прикалывая булавки. Ина примеряла новое платье. Я остановился на пороге, но Варюша крикнула:
- Ничего, входите, они одеты.
Глядя на себя в зеркало и стараясь увидеть, как платье сидит сзади, Ина спросила новым, задорным и весёлым голосом:
- Идёт мне это платье?
Платье было летнее, белое. Ина стояла ко мне вполоборота, показывая крепкие ноги и вытянув шею. Она походила на молодого оленя. Её сиявшие глаза были счастливы. Я ответил, что платье ей очень идёт.
- Вам нравится? Мне тоже нравится, только нужно, по-моему, Варюша, увеличить вырез на шее сзади.
- Что вы, Иночка, - возразила Варюша, оправляя складку, - ничего не нужно. Платье - как влитое.
Серый котёнок, с белыми "чулками" на лапках, выгнув вверх спину, потянулся, выпрямился, стал тереться у ног Ины. Она нагнулась к нему. Я увидел сзади тёплый изгиб шеи, блеск кожи, нежно обозначавшиеся полудетские позвонки. Они были чисты и трогательны. Теперь она стояла против меня с котёнком в руках, полураскрыв губы, белое платье оттеняло их девственную алость. Растопырив слегка пальцы свободной правой руки, она оттянула немного повыше колена платье, сделала шутливый реверанс. Это было уже совсем по-детски. Я вспомнил засады, как я пытал и допрашивал Ину, людей в голубых мундирах - и всё это показалось мне неправдоподобным и жутким сном. Должно быть, взгляд мой в этот момент был странен, потому что Ина остановилась, опустила на пол одной рукой, не сгибаясь, котёнка, глаза её отразили недоумение, удивление, почти испуг. Она как бы спросила ими: "Что же это такое, я ничего не понимаю?" - Я не выдержал её взгляда, быстро прошёл в другую комнату, взял портсигар, торопливо попрощался…
Вадим пригласил меня, Яна и Акима на совещание. Мы признали, что улики против Миры есть, но всё же они недостаточны. Я настаивал на том, что Мира - провокатор. Ян предлагал быть осторожным в выводах, но уже не говорил, что утверждение Ины - вздор. Аким отмалчивался, своего мнения не высказывал.
- Улики есть, но нужно что-нибудь более веское, - решительно заявил Вадим. - Нужно достать вещественные доказательства: докладную записку, письмо, расписку в получении жалованья, словом, надо поймать с поличным.
- Это очень трудно, - заметил я Вадиму.
- Да, это трудно, но надо попытаться. Сходи-ка ты и потолкуй с этой девицей, уговори её порыться в бумагах у папеньки. Разъясни ей, что это необходимо. Пусть она добудет какую-нибудь стоящую бумажку.
Ян и Аким поддержали предложение Вадима. Я с предупредительной поспешностью согласился, но сделал это упавшим голосом.
- Кстати, - прибавил Вадим поучительно, - дай ей почитать что-нибудь антиэсеровское по аграрному вопросу. Толку из этого, вероятно, никакого не будет, а всё-таки… Что ж ей шляться без дела, да хвостом вертеть, да шляпки примеривать… Чего доброго, ещё с эсерами спутается, они падки до таких барышень, а она нам нужна. Для начала можно дать ей две-три брошюры попроще.
Я назвал Вадима остолопом. Он добродушно рассмеялся: нельзя же к шутке относиться серьёзно.
Я собирался сходить к Варюше, вызвать Ину, но получил от неё записку раньше, чем собрался идти. В записке Ина просила "непременно, непременно" быть у Варюши. Я застал Ину у стола, она рассматривала моды в растрёпанном женском журнале. В комнате сгущались сумерки, было холодно, Ина куталась в Варюшин шерстяной платок. Её брови беспокойно шевелились, её лицо показалось мне озабоченным. Она рассказала, что после последнего посещения Миры отец Ины отправился в правление, возвратился оттуда с бумагами, долго их перелистывал в своём кабинете. Когда ушёл опять в правление, она, Ина, заглянула в раскрытые папки: среди бумаг оказалось моё "дело" и "дела" ещё нескольких ссыльных. Она назвала Вадима, Акима, Николая. Очевидно, Мира что-то про нас наговорила.