Впервые я ощутил себя стариком, когда мне исполнилось чуть больше двадцати и время показалось нивелирующим шлифовальным кругом. Я не боялся смерти, но боялся собственной ничтожности. И потому в 1940-м, через неделю после женитьбы, отправился на торговом судне в плавание по портам Мексиканского залива. Такой медовый месяц даже мне самому представлялся несколько странным, но в этом была своя закономерность. Мы прощались с моей женой Мэри Грейс Слеттери на корме принадлежащего "Уотер лайн компани" парохода "Копа-Копа", который должен был вот-вот отчалить от пристани Хоокен. Родители пришли проводить меня и стояли около бортика, вглядываясь в очертания Нью-Йорка. Мы с Мэри жили вместе уже около двух лет, с тех пор как окончили Мичиганский университет, хотя каждый из нас, отстаивая свою независимость, сохранял за собой отдельную комнату: я обитал в дешевых меблирашках на пересечении 74-й и Мэдисон, она - вместе с какой-то приятельницей на Бруклинских Высотах. Я подумывал, не написать ли пьесу о немцах, которые под видом геологических изысканий оборудуют в южной части Тихого океана нацистские базы. Для этого мне надо было набраться морских познаний, да к тому же меня раздирали две страсти - к строго заведенному порядку и к новым впечатлениям. Слишком многое из того, что я знал, было почерпнуто из книг, и я устремился навстречу жизни и самому себе.
Перед войной Бруклинские Высоты были тихой зеленой деревушкой, где из окон комнаты Мэри, выходивших на Пиэрпонт-стрит, было видно, как таинственно уходят в море величественные корабли. Я хотел уехать хотя бы ненадолго и обязательно один. К тому же секретарские обязанности не отпускали Мэри из издательства. Чем дольше мы стояли на раскаленной палубе, тем более странным казалось, что я вот-вот должен отплыть, пускай всего лишь на две недели. Но Мэри верила в меня больше, чем я сам, она была на редкость цельной натурой и, приняв решение, никогда не отступала от него. Ее ясный взгляд придавал мне уверенности, и, уплывая, я любил ее больше, чем если бы тоскливо слонялся на берегу, мечтая о море. Возможно, так случается с большинством браков, но наша скорая разлука, как, впрочем, и женитьба, была своего рода отказом от бесконечных возможностей выбора, которыми, нам казалось, мы располагали. Тогда бы я ни за что не поверил, что в силу характера мы обладаем много меньшей свободой, чем нам это кажется.
В те времена на браки еврея и нееврея смотрели косо, особенно если один из них был католиком. Мэри перестала считать себя католичкой, учась в средней школе в Огайо. Я тоже стремился принадлежать всему человечеству, а не малой части его, связанной родовой порукой. Мы полагали, что тем самым освобождаемся от провинциальной узости расизма и от всего иррационального, что, на наш взгляд, воплощали повсеместно набиравшие силу фашизм и нацизм.
Мы не сомневались, что наши действия, как мысли и поступки любого человека, являлись выражением наших побуждений и в то же время были значимы для всего мира. Мы испытывали удовлетворение от внутренней цельности, которая определялась высоким просветленным представлением о грядущей социалистической эволюции планеты. Тогда это было возможно: будучи исподволь сопричастными неизбежной победе нового, справедливого миропорядка, мы как будто получали право на истину в конечной инстанции, что, помимо всех прочих преимуществ, позволяло подавлять любые сомнения, бросавшие тень на социализм, а главное, на собственные побуждения и поступки.
На деле бог Разума, которому мы поклонялись, обладал той же священной непостижимой природой, которая отличает любую религию. Хотя это презиралось как суеверие, у нас был все же свой символ веры: выбор в конечном итоге всегда оставался за нами. Я даже втайне разделял милленаристские воззрения, считая, что с нашим поколением история завершит свой круг. Порой накатывало пьянящее ощущение: перед триумфом разума, как утренний туман, таяла слепая сила стереотипов и самой культуры. Иудаизм и католичество были для нас с Мэри не более чем предания минувших дней - своего рода пережитки прошлого, придуманные ради того, чтобы дать священникам власть натравливать разные народы друг на друга. Социализм символизировал разум, в то время как фашизм, апеллировавший в лице Гитлера, Муссолини, а позже Франко к темным, атавистическим инстинктам, провоцировал низменные проявления коллективного сознания, чтобы править не с помощью разума, а войны. Разум олицетворял Советский Союз, ибо там делалось все, чтобы большинству жилось лучше. Он постоянно призывал заключить пакт о коллективной безопасности, который бы объединил усилия Запада и России против фашизма. Хотя однопартийная советская система не казалась верхом демократии, было достаточно отговорок, позволявших закрыть на все это глаза (десятилетия спустя та же история повторилась с кастровской Кубой, а в правом крыле - с диктатурами Чили, Аргентины и Турции). Все обстояло очень просто: нам надо было во что-то верить, и мы обретали веру там, где могли, в том числе в благородных иллюзиях. Действительность Америки с ее постоянно растущей армией безработных, затхлой атмосферой подавленности, разгулом расизма, потерей ценностей и, что самое страшное, отсутствием будущего для молодых была невыносима. Рузвельта едва ли можно было причислить к лику святых, но даже он пытался что-то сделать, чтобы предотвратить полное крушение. Единственное, что могло спасти мир, - это трезвый рассудок и социализм с его установкой на производство не ради прибыли, а ради всеобщей пользы.
Жара усиливалась, краска на палубе стала липкой, и нас преследовал неприятный запах стали. На прощание поцеловались; мою вину в какой-то мере искупало то, что за неделю до этого мы достойно пережили свою странную свадьбу в Огайо. Кроме того, на "Коламбии", где престижная Си-би-эс организовала серию экспериментальных постановок под руководством Нормана Корвина, у меня приняли первую радиопьесу. Это была политическая сатира под названием "Котенок и водопроводчик, который был человеком". Она должна была выйти в эфир, когда я буду в море, то есть я оставлял здесь свой голос, от этого возникало непривычное ощущение власти. И все-таки во всем сквозил скрытый оттенок бегства - я увозил его в своем чемодане.
Мы с Мэри казались себе и друзьям весьма передовыми, но свадьба обнажила, как трудно каждый из нас жил внутри. Когда мы решили пожениться, Мэри попросила, чтобы я ради ее глубоко набожной матери согласился венчаться в Огайо, хотя и не в церкви. Таким образом, церковь простирала над нами если не крыло, то одно из своих перышек. Вспомнив собственную маму, я понял желание Мэри пойти ей навстречу и согласился, чем узаконил в нашем сознании церемонию и ритуал.
Как и моя мама, миссис Слеттери, когда подчинялась общепринятым нормам, теряла самое себя. Так, эта милая, умная женщина могла не заметить, что церковь в Испании поддерживает Франко, и в то же время сокрушаться о тех несчастьях, которые повлек за собой фашистский путч. Точно так же она могла не реагировать на яростные нападки мужа в адрес организованных Рузвельтом благотворительных агентств, полагая, что они помогают людям, но находила возможным требовать признания статьи о профнепригодности. Хотя ей не было пятидесяти, она выработала особую, несколько старомодную сентиментальную манеру говорить о себе в прошедшем времени, как будто ее дни уже сочтены Господом и жизнь катится по наклонной плоскости туда, где душу упокоит вечная тьма могилы в конце земного пути. Это был глубоко подавленный человек; она не смеялась, а вскрикивала, тут же в испуге прикрывая рукой рот, в то время как другой одергивала край юбки, стараясь натянуть ее на колени. При этом она была достаточно умна и умела общаться с людьми другого вероисповедания. Кто был действительно глуп и одержим жаждой стоять поближе к власть имущим, так это господин Слеттери, городской инспектор котельных Кливленда, теперь уже пенсионер. Он получал крошечную пенсию и обожал общаться с преуспевающими состоятельными людьми, а также с теми, кто носил форму. У него были кое-какие связи в городской антисемитской немецко-американской организации, собрания которой он посещал, и, надо думать, я был для него как кость в горле - он бы никогда не допустил нашего союза, если бы не боязнь потерять дочь. Мэри же не скрывала, что мы приехали в Кливленд не для того, чтобы продемонстрировать набожность, а чтобы избежать раздора в семье. Но неожиданно выяснилось нечто такое, что повергло меня в уныние, хотя она не обратила на это особого внимания. Для того чтобы в самом скромном виде осуществить задуманное, нам надо было получить благословение из Рима.
Мы приехали в Кливленд в разгар немилосердной жары. На перроне, едва сдерживая слезы, миссис Джулия Слеттери, в хлопчатобумажном в цветочек платье, наклонилась, не сгибаясь в поясе, чтобы поцеловать дочь в щеку. Господин Мэтью Слеттери был крайне раздражен, так как у его "доджа" не открывалась задняя дверца. Обернувшись ко мне, он сказал: "Все дело, знаете ли, в профсоюзах, которые не дают своим членам работать как следует". Подобная двойственность общественной позиции смахивала на фарс и отдавала истерией. По дороге из Кливленда в пригородный Лейквуд я впервые услышал, как названия мостов, зданий, учреждений любовно сопровождаются притяжательным местоимением: "А вот наша "Стандард ойл", а там наше управление шоссейных дорог всего Куяогского района, а здесь наше озеро Эри. Когда мы в последний раз ездили к вам в Нью-Йорк, то проезжали по вашему мосту Джорджа Вашингтона…" Это вызывало совершенно неизвестное мне ранее ощущение отчуждения. Довоенный Средний Запад представал в своей первозданной красе - та самая Америка, к которой обращены все благочестивые политические призывы. Это был народ Адама в земле праведных, люди, которых надо было умиротворять, чтобы, очнувшись от призрачного сна, они не разнесли от возмущения залы конгресса.
В комнатах их просторного дома на тенистой улочке не было ни одного яркого пятна, кроме коричневой статуэтки распятого Христа в гостиной. На всем лежал какой-то налет, даже фрукты в вазе, казалось, сосчитаны. Выяснилось, что мы должны отложить свадьбу на неделю, до следующей пятницы, и, хотя в доме было полно кроватей, соблюдая приличия, я не мог ночевать под одной крышей со своей суженой и каждый вечер отправлялся за несколько кварталов в гостиницу, доказывая ее невинность. Самое забавное заключалось в том, что мы с Мэри уже около двух лет жили вместе, о чем ее родители, конечно, не могли не знать, но все разыгрывали свои роли. Всеобщая тяга, в том числе и моя, не быть самими собой была поразительна. Однако в этом таился секрет внутренней дисциплинированности Мэри, к чему я или по крайней мере какая-то часть во мне относились с большим уважением.
Эта жизнь была очень далека от внутреннего накала и красок еврейского быта. Каково же было мое удивление, когда я заметил глубоко скрытое сходство. За завтраком миссис Слеттери, прочитав в "Плейн дилер", что кого-то арестовали за подделку финансовых счетов собственной компании, разволновалась: "Только бы он не оказался католиком", точно так же, как это сделала бы моя мать, посетовав, как бы мошенник не оказался евреем. Впервые я понял, что католики, несмотря на веру, соборы и политические устремления, все равно меньшинство и в силу этого достаточно агрессивны. Мы с Мэри оказались ближе друг другу, чем я предполагал. И я представил, какого мужества потребовал от нее разрыв с ее окружением, ведь она была здесь совсем одна, безо всякой поддержки! Отсюда Америка казалась полотном, ровно сотканным из безропотного послушания, стиснутых зубов и изнуряющей - сутки напролет - дремы, исполненной смирения.
Вечером на парадной террасе собрались родственники: тетушки, дядюшки, кузены пришли поглазеть на первого в их среде язычника. (Церемония, которой мы дожидались, официально именовалась "для мусульман, язычников и иудеев", решивших вступить в брак с католиками.) Кто-то засиживался на час и более, кто-то, пожав руки и кивнув головой, уходил. В общей сложности ожидалось более двадцати приглашенных, и во всех сквозило какое-то напряжение. Женщины, раскачиваясь в креслах-качалках, обмахивались веерами, мистер Слеттери сплевывал на глазах у едва сдерживавшей раздражение жены на травку табачную жвачку, а я делал вид, что не замечаю, как она каждый раз выразительно смотрит на меня. Стало чуть легче, когда приехали двоюродные брат и сестра Мэри, молодежь ее возраста, которые просто были рады ее видеть, и мы разговорились, почувствовав, что все принадлежим к одной нации.
С официальным визитом прибыл молодой приходский священник, который должен был венчать нас. Это произошло в самый неподходящий момент: дядюшка Теодор Метц, только что вышедший на пенсию начальник полиции, невысокий плотный весельчак, рассказывал, как устроил боевое крещение своему сыну Барни, новоиспеченному лейтенанту полиции и любимому двоюродному брату Мэри. Когда они учились в старших классах, она обожала быть его шкипером, и они частенько плавали на лодке по озеру Эри. Теодор приказал Барни, который был совершенный новичок, переодеться в цивильное и навести порядок в местном борделе, на который постоянно поступали жалобы, что там идет форменный грабеж. Как только он произнес название заведения, все взоры тут же обратились на меня - всем была интересна моя реакция, а дамы испустили нервный вздох, после чего наступило глубокое молчание: боясь что-нибудь упустить, все слушали Теодора Метца. В тот момент, когда Барни находился там, он послал в публичный дом наряд полиции, приказав, чтобы те, ворвавшись, обшарили каждую комнату и забрали всех, кого найдут, включая его сына, чьи негодующие протесты не убедили полицейских, будто он находится здесь при исполнении служебных обязанностей. Одобрительный гул голосов на террасе то усиливался, то замирал над тихим кварталом, в то время как отец Барни, хохоча, рассказывал, как сын пришел в ярость. "Я приказал своим ребятам, чтобы они заперли его в один фургон с девками!" О, как это было увлекательно, однако в мою сторону то и дело летели настороженные взгляды, как бы я не изменил своего мнения о семье.
В разгар веселья появился священник. Я был поражен тем, как он молод, вроде даже моложе, чем я в свои двадцать пять. При этом стоило ему, бледному и по-юношески стройному, появиться на ступенях крыльца, пройдя по узкой тропинке сада, как воцарилась благоговейная тишина. Он поприветствовал всех присутствующих, пожал мне руку и отвернулся, чуть задержав руку Мэри в своей, затем сел. Напряженно вслушиваясь в его размеренный голос, все с озабоченным видом наклонились вперед, чтобы не пропустить ни единого слова, а когда он попытался шутить, с большим энтузиазмом засмеялись. "У меня сегодня такой длинный день" было встречено сочувствующим "а-а-а", тогда как фраза: "Жара, пришлось искупаться в озере" - вызвала взрыв одобрения его человечности и простоте. Минут через десять он пожелал всем доброй ночи и ушел, предоставив бывшему начальнику полиции возможность закончить свой рассказ про бордель.
Вечером, когда все разошлись, мы с Мэри отправились погулять. Казалось, она подавлена и удручена тем, сколь долгий срок родители установили для того, чтобы соблюсти пустые правила приличия и проявить лояльность, которой, на их взгляд, от них требовала вера. Я же теперь понимал, что они сами жертвы, люди, с которыми вполне можно по-дружески ладить. Она извинилась, что втянула меня в эту историю, но ее мать не пережила бы, если церковь в той или иной форме не благословила бы брак дочери. Духота к ночи не убывала, и мы неприятно ощущали свое малодушие от того, что продолжали играть взятые на себя роли.
Каждый день приносил какую-то неожиданность. Выяснилось, что молодой священник должен просветить нас, как строить семейную жизнь в соответствии с церковными положениями. Мэри становилась все печальней. На следующее утро она повела меня в офис к священнослужителю, где мы, не имея ни малейших намерений выполнять его советы, выслушали речь о греховности контроля над рождаемостью и о том, что церковь настаивает, чтобы мы крестили своих детей и воспитывали их католиками. Поскольку он сам был молод, то из нашего молчания все быстро понял и, торопливой скороговоркой завершив речь, спросил, нет ли вопросов. У меня действительно был серьезный вопрос. Как-то в "Нью-Йорк таймс" несколько лет назад я прочел беседу Брукса Аткинсона с фермером из Кентукки. Аткинсон спросил набожного прихожанина, как он себе представляет Дух Святой. Фермер задумался, но ответил: "Для меня это что-то вроде продолговатого расплывшегося пятна". Не знаю почему, но статья Аткинсона на какое-то время заставила меня заняться бесплодными поисками ответа на вопрос об этой загадочной сущности. Поскольку передо мной был эксперт, я, не скрывая жадного интереса, спросил, что такое Дух Святой.
Он поджал губы и посмотрел в зарешеченное окно; в тусклом свете особенно выступали его острые, обтянутые кожей скулы. Повернувшись к нам, он отвел в сторону голубые глаза, давая понять, насколько мной недоволен. "Думаю, нам лучше закончить, а на эту тему поговорим как-нибудь в другой раз. Однако мой долг предупредить вас… - теперь он обращался только к Мэри, которая сидела рядом со мной, - подобные браки обычно недолговечны".
Мы были так ошеломлены, что не могли ни вздохнуть, ни пошевелиться. Священник встал, за руку попрощался с Мэри, холодно кивнул мне и отпустил нас, предоставив возможность выйти на свежий воздух из его офиса одним. На улице Мэри рассмеялась, как будто наконец была перерезана нить, - здоровая реакция, вновь вернувшая нас к жизни. Казалось, она распрямилась, сбросив несвойственную ей покорность. "Ничего себе, а?" - сказала она улыбаясь, будто обрела почву под ногами. И еще раз перешла Рубикон, который впервые одолела, когда ей было пятнадцать, чтобы теперь уже никогда больше не повторять этого вновь. Выпад священника доказал, что ее долг - претерпеть все из уважения к матери. Поэтому в оставшиеся до пятницы два дня надо было постараться избежать никому не нужных конфликтов.
По крайней мере мы так договорились. Целый день мистер Слеттери бесцельно возил нас по жуткой жарище, а за обедом с тонко нарезанной ветчиной, когда салфетки были убраны, неожиданно поделился опасением, что с разрешением возникла загвоздка. Возможно, свадьбу придется отложить еще на несколько дней и перенести с пятницы на понедельник. От перспективы прожить три лишних дня в такой лжи у меня в голове что-то перевернулось, и я услышал, как, обращаясь через весь стол к мистеру Слеттери, говорю, что не смогу задержаться, поскольку в понедельник с утра у меня в Нью-Йорке назначена важная встреча. Эта удачная выдумка, казалось, прибавила мне уважения за столом. Миссис Слеттери, не поднимая глаз, разглаживала салфетку. Самое удивительное, что даже мистер Слеттери согласно кивнул головой.
Вскоре стало понятно, с чем это связано. Он внес залог в двести долларов на банкет в местной гостинице, которые теперь уплывали, а по тем временам это была немалая сумма для вышедшего на пенсию государственного чиновника. Худощавый, лысый мистер Слеттери, по приезде натянуто, по-официальному принявший меня, как некую залетевшую в его дом важную птицу, теперь искал моего дружеского расположения. Выразительно артикулируя, так что обнажались зубные протезы, он то и дело прикасался к моему локтю, заговорщицки убеждая меня хранить спокойствие. "Может быть, вы кому-нибудь позвоните?" - спросил я. Да, он собирался позвонить монсеньору, но было видно, что эта идея пришла ему в голову только что и он еще не совсем освоился с нею.