Мы знаем по свидетельству очевидцев, какие ни с чем не сравнимые страдальческие муки испытывала в течение двух суток Наталья Николаевна после того, как верный дядька Пушкина внес на руках смертельно раненого поэта в дом, знаем, как до самой последней минуты не верила, не хотела, не могла верить, что он неизбежно умрет. А когда это сершилось, ее моральные и физические мучения по своей нестерпимой силе явились своего рода параллелью нестерпимым предсмертным мукам самого поэта. "Несчастную жену с большим трудом спасли от безумия, в которое ее, казалось, неудержимо влекло мрачное и горькое отчаяние", - писала одна из блистательнейших представительниц петербургского великосветского общества Д.Ф.Фикельмон, жена австрийского посла, хозяйка вместе с ее матерью, дочерью Кутузова, Е.М.Хитрово, виднейшего политического салона столицы, близкая приятельница Пушкина, относившаяся еще при жизни поэта с несомненной симпатией, хотя тоже несколько свысока, к его молодой красавице жене и со столь же, как видим, сочувствием к постигшему ее страшному горю и состоянию, в которое она была им повергнута. Стоит, кстати, еще раз напомнить, что Вересаев, а затем и Анна Ахматова даже это состояние ставили ей в вину. И здесь они тоже следовали укоренившейся традиции, не только еще больше гиперболизируя ее, но и прямо доводя порой ad absurdum. "Если она и убита горем, то это будет ни долго, ни глубоко", - писала (одно из характернейших свидетельств полного непонимания натуры Натальи Николаевны современниками) Е.А.Карамзина-мать сыну о вдове поэта всего пять недель спустя после его кончины, добавляя, что "бедный Пушкин" вообще должен был бы выбрать себе жену "более подходящую его уровню". А в том же материнском письме дочь, С.Н.Карамзина, пошла еще дальше, призывая брата "успокоиться" за состояние "Ундины, в которую еще не вдохнули душу": "Ужас отчаяния, под бременем которого, казалось бы, она должна была пасть, умереть или сойти с ума, всё это оказалось столь незначительным, столь преходящим и теперь уже совершенно утихло!" На самом деле "всё" происходило абсолютно не так.
Прежде всего необходимо - дополнительно к публикуемым материалам - обратить внимание на словно бы небольшую, но очень значительную деталь. Известно, как ненавидел и презирал Пушкин то придворное звание, которым неожиданно наградил его царь, и тот камер-юнкерский мундир, в котором он обязан был появляться на придворных церемониях (за нарушение подчас этого этикета он получал от царя выговоры) и в котором, в случае его смерти, должен был быть положен в гроб. "Умри я сегодня, что с Вами будет? Мало утешения в том, что меня похоронят в полосатом кафтане, и еще на тесном Петербургском кладбище", - с горьким сарказмом писал он жене в 1834 году. Но несмотря на то ужасное состояние, в котором находилась его вдова, она настояла, чтобы его положили в гроб в обычном костюме. Никакой демонстрации, тем более "политической" (хотя царь - вероятно, по подсказу того же Бенкендорфа - воспринял это именно так) не было. Это был просто душевный порыв, еще раз свидетельствующий об ее любви и преданности мужу, вызванный стремлением выполнить и это его, может быть, и прямо устно высказывавшееся им, а возможно, лишь угадываемое по только что приведенной, но крепко запомнившейся цитате из давнего письма (и тогда это еще одно подверждение ее тончайшей женственной чуткости) желание мужа не лежать хотя бы мертвым в "полосатом кафтане".
А года четыре спустя после письма матери и дочери Карамзиных один из ближайших друзей Пушкина П.А.Плетнев призывал бывшего царскосельского лицеиста, встречавшегося с поэтом и ставшего в число первых его биографов, Я.К.Грота: "Не обвиняйте Пушкину. Право, она святее и долее питает меланхолическое чувство, нежели бы сделали это другие" (февраль 1841 г.). Сама Пушкина определяла этот свой душевный настрой точнее, сообщая в одном из писем к Вяземскому, что "чувствует себя смертельно опечаленной". Полностью совпадает с этим сообщение о светской встрече с Натальей Николаевной секретаря неаполитанского посольства графа Паллавичини: "Общество было очаровательно. Госпожа Пушкина, вдова поэта, убитого на дуэли - прекрасна; омраченное тяжелым несчастьем ее лицо неизъяснимо печально". И это - есть основание считать - заметил в ней не один Паллавичини.
Еще об одной ее - и особенно замечательной - светской встрече повествует в своих записках Арапова, ссылаясь на то, что об этом подробно рассказала ей мать. На вечере у Карамзиных, устроенном в честь Лермонтова, накануне его вторичного отъезда в 1841 году в ссылку на Кавказ, вернуться откуда живым ему уже не довелось, присутствовала и Наталья Николаевна. Лермонтов при прежних мимолетных с ней встречах держался с "изысканной вежливостью", за которой, однако, угадывалась "предвзятая враждебность". На этот раз он неожиданно подсел к ней, приметив в ней, видимо, то, о чем писала она в эту пору Вяземскому. Между ними завязалась длительная, очень искренняя беседа, в которой поэт повинился перед ней и вообще излил свою душу, а она проявила в ответ столько сердечной отзывчивости и такта, что его отношение к ней резко изменилось и приняло самый дружеский характер.
К запискам Араповой авторы относятся с должной критичностью. Но в отличие как от тех, кто, объявляя ее записки "насквозь лживыми", некритически заимствовал, однако, из них то, что отвечало его собственным концепциям, так и от тех, кто утверждал, что их просто следует вовсе изъять из научного обращения, они заняли более объективную позицию, считая, что решительно все выдумать Арапова, обладая обширным архивом матери, едва ли могла. Чтобы правильно решить этот вопрос, требуется тщательнейший строго научно-критический анализ, явно выходящий за рамки данной книги. Но кое-чем, действительно не вызывающим особых возражений, они все же сочли возможным воспользоваться. А в отношении данного рассказа они к тому же имели право опереться на то, что он был принят в лермонтоведении. Причем почин этому был положен не кем иным, как П. Е. Щеголевым в его "Книге о Лермонтове", вышедшей через год после третьего издания "Дуэли и смерти Пушкина". В предисловии к ней Щеголев резко полемизирует с методом аналогичного труда Вересаева "Пушкин в жизни". "Нужно ли доказывать, - пишет он, - необходимость чисто исследовательской работы, выражающейся в критике и сопоставлении показаний современников даже для такого рода книги, как наша, которая предназначается только для чтения и не претендует на научную значимость"? Тем знаменательнее, что данный рассказ Араповой приводится им без всяких замечаний, так сказать, на веру, хотя прямо вступает в противоречие с его концепцией жены поэта. Видимо, в связи с только что опубликованным им раскрытием "тайны" анонимного пасквиля против Пушкина, начало изменяться и его отрицательное отношение к его жене.
Заключает свой рассказ Арапова тем, что столь продолжительная беседа Натальи Николаевны с Лермонтовым и такая "непонятная перемена" в нем "вызвали много толков... потом у Карамзиных". Однако никаких прямых подтверждающих данных всему этому до сих пор обнаружить не удалось. По существу, на веру, подкрепляемую лермонтоведческой традицией, принято это и авторами книги. Но, как я сейчас укажу, некоторые косвенные данные в подтверждение рассказа Араповой все же можно привести.
В самом деле, типологически рассказ Араповой очень напоминает известное письмо Дантеса к Геккерну, в котором тот сообщает об очень мучительной для него беседе с Натальей Николаевной и по ходу ее о резкой перемене в разделявшемся им отрицательно-ходовом светском мнении о ней. Она проявила при этом, писал он, столько сердечности, ума, тонкого женского такта, что даже облагородила было его поначалу чисто чувственное влечение. Помимо того, многие другие (ряд случаев этого рода приводится в книге), неприязненно или прямо враждебно относившиеся к вдове Пушкина, при ближайшем с нею общении, под влиянием обаяния ее милой, чистой и доброй женственности, которая так бесконечно дорога была Пушкину, это отношение так же совершенно меняли (отец Пушкина, Е. Вульф-Вревская).
Можно выдвинуть и еще одно предположение, косвенно подтверждающее возможность того, что рассказ Араповой не просто начисто выдуман ею, а имеет под собой некую фактическую основу. Никаких упоминаний Лермонтовым о встречах с Натальей Николаевной и тем более творческих на них откликов у нас нет. Никак не упоминается о ней и в "Смерти поэта". И все же образ ее, видимо, отразился в другом лермонтовском произведении, написанном вскоре после ссылки его на Кавказ в том же 1837 году: "Песне про Царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова". Поединок - кулачный бой - Калашникова с одним из любимцев Ивана Грозного опричником Кирибеевичем, кончившийся смертью одного из них, как и некоторые до поразительности схожие детали (например, просьба Калашникова, обращенная перед казнью к Грозному на оставить "своей милостью" его молодую вдову и "малых детушек", царем исполненная) слишком напоминали о январских событиях того же года. "Хотя Лермонтов обратился к эпохе Грозного, - пишет И. Л. Андроников, - это его произведение прозвучало как современное". Надо думать, именно этим объясняется и его литературная судьба. Цензурный комитет наложил на "Песню..." запрет, а когда стараниями Жуковского удалось в 1838 году снять его, она появилась без имени автора (в подписи стояло лишь "- в") и, вопреки датировке ее Лермонтовым 1837 годом, была - есть все основания полагать - для отвода глаз помечена 1836 годом. Уже в наше время (тридцатые годы) обратили внимание на это сходство и некоторые видные исследователи В. С. Нечаева, М. А. Рыбникова, которые, однако, слишком прямолинейно считая, что "Песня..." прямо представляет собой замаскированное изображение дуэли Пушкина с Дантесом, игнорировали ряд существеннейших отличий, делающих фабульную часть "Песни..." своего рода антифабулой по отношению к реальным событиям, в какой-то мере, как мы только что видели, несомненно, ее подсказавшим. Ведь в "Песне..." не басурман (как это явствует из контекста) Кирибеевич, "вскормленный" самым жестоким, наводящим на всех ужас пособником грозного царя - Малютой Скуратовым, убивает происходившего из старого русского купеческого рода сына "честнова отца" Степана Парамоновича Калашникова, а наоборот, убит им. И это отличие столь существенно, что едва ли Лермонтов тоже только для отвода глаз пошел на это. Дело, думается, в другом. В период еще не закрывшейся в Лермонтове душевной раны - столь тяжелых и мучительных дум о трагических событиях гибели Пушкина - в его творческом сознании мог возникнуть вопрос, а что произошло бы, если бы не Пушкин погиб от пули Дантеса, а, наоборот, его правое дело восторжествовало и Дантес был бы убит? И что бы ждало тогда самого поэта? На почве этих раздумий и мог возникнуть замысел "Песни...". Если это так, все становится на свое место - и близость "Песни..." к тому, что случилось в жизни, и другой, как бы поправляющий ее - катартический - вариант. Мало того, "Песня...", как бы в дополнение к стихотворению "Смерть поэта", становится тогда еще одним произведением во славу великого русского народного поэта - Пушкина, дифирамбом, соответственно этому облеченным в форму народной исторической песни. Конечно, отсюда никак не следует, что Калашников - это "замаскированный" Пушкин, а жена Калашникова - "замаскированная" Наталья Николаевна. Так примитивно, понятно, нельзя к этому подходить. Реальные лица и события были переведены Лермонтовым, как это всегда бывает у поэтов подлинных, тем более великих, на язык искусства, подсказанный в данном случае и замыслом, и жанром произведения, полностью перенесенного - и по типически обобщенным характерам действующих лип, и в отношении языка и стиля - на исконно национальную почву. Это дало возможность поэту собрать, как в фокусе, в образе купца Калашникова (фольклором, как выяснили исследователи, подсказано само это имя) лучшие черты исконно русского национального характера, каким он складывался в сознании и самого народа - в его поэтическом творчестве: честность, прямота, доброжелательство, богатырская мощь и тела, и духа, готовность постоять за правду, выйти за поруганную и оклеветанную честь жены "на страшный бой, на последний бой" с ее обидчиком (невольно вспоминаются пушкинские строки о "сердце русских", которого не постиг "дивный ум" не ведавшего до того поражений захватчика и "тирана" Наполеона, их решимость одолеть дотоле непобедимого или погибнуть: "Война по гроб - наш договор"). Именно в плане этого широчайшего и сугубо народного художественного обобщения Пушкин и Калашников действительно совпадают.
Такими же лучшими чертами народно-национального характера наделена и "верная", "честная", "беспорочная", "невинно опозоренная" злым опричником на глазах сплетниц-"соседушек" жена Калашникова, Алена Дмитриевна, которая на суровые упреки и угрозы еще не знавшего, что произошло, мужа отвечает ему: "Не боюся смерти лютыя, Не боюся я людской молвы, А боюсь твоей немилости". Было ли это отражением доброго уже тогда отношения Лермонтова к вдове Пушкина (если судить по Араповой, не было), или - в отличие от Калашникова - Алена Дмитриевна тоже желанный для Лермонтова, но не соответствующий реальности антиобраз Натальи Николаевны, сказать трудно. Скорее всего, что "враждебного" к ней отношения у него не было ("убийцей Пушкина" Лермонтов, который первым понял, кто его истинные убийцы, ее не считал, но он мог разделять уже известную нам точку зрения на нее Карамзиных, в салоне которых очень часто бывал, и где, видимо, и имели место его предыдущие встречи с вдовой поэта. А когда увидел во время прощального вечера на ее еще более прекрасном лице черты той "смертельной опечаленности", о которой она писала Вяземскому и которая так поразила и пленила Паллавичини, у автора "Смерти Пушкина" и "Песни о купце Калашникове..." вспыхнуло в эту снова для него столь драматическую пору (крушение его планов добиться отставки и всецело отдаться своему творческому делу) желание ближе узнать и понять ее. Пока нет прямых подтверждающих данных, факт такой интимной встречи-беседы, явно выходившей из светских этикетных рамок и потому, по-видимому, даже шокировавшей Карамзиных, вдовы Пушкина с уже признанным тогда его наиболее непосредственным литературным "наследником" (слово Белинского) не может считаться окончательно доказанным. Но приведенные мною косвенные соображения, считаю, делают это весьма правдоподобным.
Вообще же после возвращения в Петербург Наталья Николаевна повела очень уединенный образ жизни, не бывала, за исключением салона Карамзиных, который так часто посещала вместе с Пушкиным, ни на светских приемах, ни в театре. В то же время она всячески пыталась окружить себя близкими Пушкину людьми, такими, как П. А. Плетнев, П. А. Вяземский (еще с лицейских пушкинских лет бывший его личным и литературным другом, который стал теперь завсегдатаем в ее доме, посетил ее в Михайловском и даже поддался ее женскому обаянию, как говорили, "волочился за ней") и, в особенности, наиболее любимый Пушкиным в последние годы его жизни П. В. Нащокин и его жена. "Пушкина всегда трогает меня своею привязанностью", говоря, "как ценит дружбу ко мне мужа", писал Плетнев тогда же. Повторила она свое горячее желание продолжать самые дружеские отношения с ним и после выхода замуж за Ланского, во время традиционного свадебного визита к нему, приехав, однако, не так, как полагалось по этикету для новобрачных, не вдвоем, а одна. Плетнев очень обиделся за это на Ланского, не поняв, что со стороны Натальи Николаевны (можно не сомневаться, что именно она проявила здесь инициативу) это было подсказано столь присущим ей особым сердечным тактом - опасением, что появление ее - счастливой - вместе с новым - счастливым - супругом может причинить боль другу поэта.
Примерно с такой же, если еще не большей, неохотой, как в свете, Наталья Николаевна снова стала появляться и при дворе, когда император и императрица опять пожелали украсить ее присутствием свои балы и приемы; а вовсе уклониться от этого, конечно, было немыслимо. Напомню, что и после брака с Пушкиным она, как известно, очень не хотела, и отнюдь не только по робости, как считала ее свекровь, уверяя, что это скоро пройдет, сближения с императорской четой и двором, но силой обстоятельств и стремлением Пушкина ни в чем не лишать свою юную и прекрасную "женку" она вынуждена была все же пойти на это. Весьма оживленная, полная развлечений великосветская жизнь, которую вследствие этого ей пришлось повести, ее молодость, преклонение перед ее красотой, блистательные светские и придворные триумфы, бесчисленные поклонники - все это на какое-то время могло вскружить ей голову. Но под влиянием того чуть не разорвавшего ее душу в клочья удара, который на нее внезапно обрушился в 1837 году и который навсегда оставил на ней свои следы, первоначальные, исконно свойственные ее натуре черты стали проявляться с еще большей силой.