У-ух! Как вылетают ко мне два полициянта. Выскочили из-за куста, за меня - цап! Уже меня взяли. Да уже моего хлопца - восемь годов:
- Сынок, где твой батька?
- Нема, убили батьку моего. Уже убили немцы Романа моего.
- Паночек, я сама с голоду, с холоду загину, только вы меня не убивайте. Я не хочу, чтоб вы меня убивали. Нехай я сама пропаду с детьми…
Он говорит:
- Где больше люди?
- Побежали к лесу.
- Иди на телегу! А сами ушли.
Если б я пошла на ту телегу, к тому бобровицкому полицаю, что всех добивал, что показывал, где кто схоронился, - он застрелил бы меня, убил бы. Сильно бобровицких людей он убивал. Я-то не попала к нему. Они ушли за кусты, а я - тоже за кусты. Вы меня не видите, а я вас! И я на такой те-е-мный побежала луг - такой луг, что камыш там, папоротник, всего там… Я туда побежала и лежу. там. Лежу уже. Они всех людей высбирали, уже тихо стало…
Только партизаны бежали. Бежали партизаны, моим детям мяса вареного дали. Наелись мои дети - воды!.. Уже этот, которому два года:
- Воды, воды, воды, воды!..
А вода повысыхала, може, на метр, негде напиться Темнеет. Уже этот мальчик, которому восемь лет…
- Возьми, - говорю ему, - мочи своей в чугунчик Напоили.
- Не, - каже, - мамо, невкусная вода. Иди ищи вкусной воды! Иди!..
Нема нигде воды. Плакал тот, плакал… Легла я. И спички е, огонь развел бы. Ой!.. Дай воды… - плачет. Я вот честно говорю вам. Выкопала такую ямочку, выкопала во. "Как на сырой земле человек полежит, думаю, то умрет". Повыдирала мох, повыдирала. Потому что малые: "Как же я вас прокормлю, как одену?.." Вот я ямочку выкопала в болоте до самого торфа, все мы ц нее и полегли. Вот уже заболеет, воспаление возьмет, уже его и не будет на свете, хоть один руки мне освободит…
И вот живет! Даже ни чуть-чуть не заболел!
И вышла я опять с того болота.
- Пошли, говорю, дети, в Телеханы, нехай нас добивают.
Дети не схотели.
- Куда хочешь, мамо, нас в свет веди, только не пойдем к тем немцам и полицаям!..
В Великой Гати квартеру нашли. Стали палить и Великую Гать… Это уже я тогда в партизанах была. Сидела, сидела, сидела, траву сушила, деток травой укутывала. Здоровье потеряла, ревматизм достала. Вот как!..
Детей порастила, порастила. Пошли по государской работе всюду. И дети по свету, а я - себе… Вот спасибо, пенсию дают уже. Овец доглядала, тысячи овечок выходила, десять лет на ферме стояла. Дети работали.
Вот все свое страдание пересказала. Може, я и лишнее что сказала? Я неграмотная. Извините…"
МАТЬ И СЫН. СЫН И МАТЬ
1
Минская область, Копыльский район. Рулёво - даже и деревней неудобно назвать: три хаты на опушке, поселочек, однако и он отмечен памятником жертвам еще одной карательной экспедиции 1943 года.
Лизавете Иосифовне Кубрак шестьдесят шесть лет. Женщина немощная, с клюкой. Расказывает вроде спокойно. Предупредила только: "Не бойтесь, если я буду вскрикивать от боли: у меня отложение солей…"
"Говорят, что едет карательный отряд. Из Песочного много людей сюда приехало, укрыться. А они, немцы, ехали не по дороге, а болотами - хотели захватить всех Приехали, нашли, значит, много чужих людей А эти люди решили, что если едет карательный отряд, дак мы скажем, что из этой деревни. Было большое гумно колхозное, а земля тогда уже была разделена, дак они решили, что мы это все молотим тут. Пошли наши мужчины молотить туда, и эти пошли, из Песочного.
А немцы, как приехали, дак в каждом доме спрашивают семью, жителей дома. Мы помещались у тетки, у нас своего дома не было. Муж, сын и я. А у тетки было две дочки.
Мой муж с сыном тоже пошел туда молотить. В гумне люди хотели спрятаться по норам, но не успели. Немцы открыли двери. Кто успел цеп схватить, тот - будто молотит, а кто и не… А в домах они, немцы, спрашивали: "Где мужчины?" А моя тетка говорит, что молотить пошли. А две из Песочного, учительницы они были, сидят на печи. Я уже им сказала: "Хоть бы вы что вязали…" Немцы спрашивают:
- Где хозяйка? А тетка говорит:
- Это у меня две дочки, и еще племянник с женой живет, а у них - сын.
- А эти кто две?
Она говорит, что это люди из Песочного.
- А чего они у вас тут? Она говорит:
- Тут мои девчата, и они приехали с прялками. Что ж иначе говорить?
Они ко мне:
- Где муж?
Им мужчины нужны были. Я говорю:
- Молотят там, в гумне.
- Пойди позови. Я пошла, позвала.
- Партизан? - спрашивает. А он говорит:
- Пан, какой же я партизан? Вот спросите у хозяйки, мы совместно живем.
А были немцы, и были полицаи.
- А это кто? Он говорит:
- Это из Песочного. Вот у тетки дочки, они - подруги, дак они пришли к ней.
И немцы у мужа спрашивают:
- А когда они пришли? Он говорит:
- Сегодня.
А те говорят:
- А мы тут уже целую неделю живем.
Уже не одно пошло. Им верят, а ему нет. А березовая палка здоровая, лучше, чем у меня во, да с набалдашником. И давай они его бить… И столько били, что прямо он черный весь был. А тот палку в сторону отставил и другому говорит:
- Застрелить.
Вижу я, что беда, давай просить:
- Пан, это неправда - они сегодня пришли. Пойдите вы поглядите: они из Песочного, ко всем понаехали, не только к нам. В некоторых хатах по двадцать человек, по пятнадцать, и кони стоят запряженные, и в гумне много…
Они и пошли глядеть.
И пришел уже вечер.
У тетки дом большой был, и их собралось человек пятьдесят. Наносили соломы. А мы на кухне поместились. На полу около печки посадились и мы, и возчики, что их привезли. Я у одного этого человека и спрашиваю, у возчика:
- Дядька, где они, что делают? Дак они говорят:
- Ничего.
А другой говорит:
- А, в Песочном? Одну девочку убили и дом спалили…
Ну, у меня уже мысль плохая, если они так сказали.
Долго не ожидая, приходят и спрашивают по-польски:
- Где господаж?
А он же сидит рядом со мной. Он говорит:
- Я.
- А ну вперед!..
Поскольку они говорили, что застрелят, дак я ж и посчитала, что берут застрелить. Он поднялся и говорит:
- Прощайте все. Куда забрали, не знаю…
Погодя видим - детдом горит. Думаю я: видать, туда его завезли. Там убили…
Еще тихо было назавтра, а я все чувствовала, что будет плохо.
А там у нас сарайчик был, где стояла телка и кабанчик. Дак я говорю сыну:
- Идем туда. В случае чего, дак мы в лес.
Не успели мы дойти туда - уже выстрел получился.
У нас была в сене, в сарайчике, нора пробита, - дак сын говорит:
- Мама, я полезу туда. - Потом я говорю:
- Не, ты лучше лезь наверх, а я - за тобою.
Он лезет, а два немца входят как раз… Дак я его - за ноги. Лопочут они черт их знает что. А я им говорю:
- Пан, я даю есть корове.
А они говорят по-немецки. И давай нас толкать, сына и меня. Так вот сарайчик наш стоит, а так вот - то гумно большое, где они молотили, мужчины. Уже двери открыты. И стал такой большой снег идти! Дак они, немцы, один за него, а другой за меня. Втолкнули в то гумно. И дали два выстрела. Сын побежал, а я упала. Так упала, не ранили. Мне не больно. А в сына, видать, попали, что и не ойкнул. Такая мысль у меня мелькнула…
Вопрос: - А сколько ему лет было?
- Четырнадцать лет было.
Стало гумно гореть… А там семь хозяев складывались. Снопы. Дак там все перемешано… Как я упала, дак еще и соломы на себя натянула. Когда солома стала гореть, дак я думала, что я лежу у стенки, под оконцем, через которое шел приводной ремень молотилки. Подымаюсь к этому оконцу и гляжу - они стоят. А впереди постройка горит, и это же гумно горит… А там еще из гумна в поднавес, где молотилка, большое окно, и оно колючей проволокой перекрещено. Попробовала я один виток - еще вот раны остались - один виток был с гвоздем, дак оторвался, а другой - с пробоем - никак. Все - не вылезешь! Да если б это человек нормальный, а то ж весь…
И в этот момент мой сын:
- Мама, ты живая? (Плачет.)
Я говорю:
- Живая.
Он вырывается бежать. На нем был кожушок, он сбросил. И шапка горит на нем, и пинжачок горит… (Плачет.) Набрала я снегу, стала тереть, его тушить. А он вырывается бежать. А я говорю:
- Сынок, еще стоят!..
Вопрос: - А вы уже вышли из гумна?
- Не, в гумне. Ветер клонит, двери открытые, снег большой кидает, а мы у самых дверей…
В тот момент они отходят, эти немцы, потому что многие постройки горят и на них - дым большой.
И мы за ними выходим - вот так, как от меня до вас Как они могли не оглянуться? Судьба какая-то есть на свете… Навес около гумна незакрытый. Гумно сгорело, а навес остался. И мы зашли туда. И только крик слышали, стрельбу большую и крик…
Сын может бежать, а я не. "Мамочка, ты - раненая". А я говорю, что не. Ну, откуда ж кровь? А у меня эта рука порванная была вся. Не чувствовала я. Ну, он может бежать, а я - не. Там было такое дерево большое, срезанная елка. Снегу много надуло. Он меня тянет хоть в эту елку, в снег. Ну, куда ж он меня дотянет! Четырнадцать лет было. Дак я говорю:
- Сынок, спасайся, а мне уже все равно как будет…
Дошли мы еще дальше, полежали там немного, в яме, где песок брали. И вот в этот лесок, сюда. Этак вот с утра ходили мы, день, ночь ночевали… Он же тоже раздетый, только пинжачок на нем. На мне была теплая кофта такая, дак я ее сняла и на него надела. Дитя. Ходили мы, ходили, куда пи пойдем - немцы… Их нема, но они нам все равно в белых халатах показываются. От страха. Под утро петухи поют. А выйдем на край леса - немцы… А их же не было! Только люди приходили, трупы собирали, а их - не было… И уже так все доходит, что только спать - и все. От холода. Спать. Но я знаю, что как сядем - все… Лапок наломаем, на снег положим, я сажусь, а его беру на колени. Как он только засыпает, дак я его вот так вот… (Показывает, как будила.) А только сучья на деревьях трещат да падают. И того мы пугаемся…
Под утро вышли на край, и куда ни поглядим, всюду нам - немцы ходят…
Мужа моего они не убили. Взяли на подводу, чтоб показал, где Свинка, деревня такая. Там были эти "самооборонцы". И там, в Свинке, моя мама родная жила. А они еще хотели туда, где там где-то Кошачий Брод есть, чтоб он туда вел. А им сказали, что не езжайте, потому что вас ночью убьют партизаны. И тут они мужа отпустили. И он пошел к моей маме. И мама его оттуда не пускала, потому что уже наше Рулево горело…
Грицто уже мама мне рассказала, когда мы с сыном в Свинку пришли.
Мама говорила, что мой муж, когда он ушел оттуда, из Свинки, глядеть, живые ли мы, дак говорил: "Если их нема, дак и я не вернусь…" Женщина одна в чулках только по снегу из Рулева прибежала и сказала, что видела, как нас повели, и слыхать были два выстрела, а куда мы подевались - неизвестно… Он костей наших поискал и не нашел…
А мама моя запрягла коня и в Рулево приехала. Он плачет, а мама говорит:
- Они живые, они пришли уже до нас!
Потом мы жили у мамы. Я была черпая, темная. Больше года была ненормальная. "Немцы, немцы!." Куда я ни пряталась, куда я ни ходила - всюду немцы были… В белом, в белом… Нагнувшись ничего не могла делать, только стоя. Гречку на телегу подавать… Получился у меня менингит, гипертония, и так - всю свою жизнь мучаюсь…
А сын вот уже в этом месяце девять лет как помер. Мой Ростя. Шестеро внуков оставил… Они в детдоме, четверо младших…"
2
В Новом Селе Борисовского района, на Минщине. Михась Николаевич Верховодка рассказывал о том, как весной 1944 года убивали его родные Буденичи.
Михаилу Николаевичу сорок лет. Он был один в хате, однако по рисункам, наклеенным на стенке, здесь ощущалось присутствие детей. Впрочем, он и сказал нам после, что это дочка так хорошо рисует.
Человек характера мягкого, чуть ли не с женской лаской в голосе. Может, потому и помнит все так подробно. Как женщины. Рассказывал охотно, будто, наконец, дождавшись случая.
"…Два дня дождь лил… Ну, тут все вышли… Есть ни у кого не было ничего, голодный народ был. Посадились, солнце пригрело - все тут и посадились на месте.
А я сидел, не задремал, ничего. Известно, еще ребенком был. Гляжу: немец идет. Я только сказал:
- Ай, немец идет!.. Большой идет, с автоматом.
Моя сестра была. Брата убили тут же, на месте. Как я сказал: "Немец идет!" - дак сестра - дала драпу в лес. Тут нашлась еще невестка - она тоже в лес. А дети - за нею.
Ну, а мы только повставали все. Стоймя стали.
Корова была привязана Он дал очередь в то место. Попало этой корове. Корова эта - по лесу. И повалилась. Как начала ногами… Пока она кончилась.
Он надумал - и ракету вверх - жах! Тут их аж черно стало. Повыбежали из лесу, окружили нас полностью, со всех сторон. Ну, хлопцы такие были - крест во на рукаве и в черном одеты были.
Нас построили. Начали издевательства. Мужчин отдельно построили, а баб - отдельно. И начали лупцевать этих мужчин.
- Где ваше, бандиты, оружие?
Сюда подставит, под бороду… Карабин или черт его там знает. А я за юбку у мамы держусь. Я ж уже немного ладный был, первый класс кончил уже.
Так этих мужчин били, сколько им надо было, метров пятьдесят отогнали, лег пулеметчик… Минометчики легли с боков.
А у меня еще детский разум был - глядеть, как мина летит. Один лежит, а другой зайдет со стороны - швырь! Я видел это - мина летит и плюх там, свалится, туда, в березничек. Я то место знаю и теперь. Только теперь оно изменилось, конечно, много лет прошло.
Побили этих мужчин - бабы наделали крику. Пулеметами побили - куда ж они на чистом лугу денутся? Три пулемета. Как косанули! Там и мой брат был, Василь. Жена его с нами была и дети.
Прилетает один сюда, этот немец. Хотели нас в березничек, тут уголок один остался. Какой-то старший подъехал и говорит: "Нет!" Или как он там сказал. Они изменили план. Как стали из миномета бить - два хлопца идут. Молодые хлопцы, може, им тогда по семнадцать было, по восемнадцать. Нас пока оставили. Тут плач. Тут дети эти плакали…
А я не плакал, как-то держался. Интересовался просто… И знал же, что на смерть иду!..
Добре. Занялись этими хлопцами. Били их, сколько хотели. Известно ж, люди при силе, а тут - бессильные. В этот березничек, где нам надо было лечь, этих хлопцев… Так вот как-то положили и прострочили их.
Сейчас подошел ихний этот, какой-то старший, видать, и говорит:
- На Буденичи! Ну, нас погнали.
Мы немного отошли, и этой нашей невестки старший хлопец прорвался. А младший, Генка, тот остался. Вернулся сюда, где нас брали.
А меня как брали с места, то там постилка была завязана: хлеба краюшка была. Я завязал за плечи. Дак он мне сказал:
- Сынок, не бери, он тебе не нужен. Я на месте это и бросил.
Прогнали нас метров пятьдесят - выбежал ребенок. Шел сзади конвоир. Говорит… Старушка сзади шла, дак он ей говорит:
- Приведи его!
Пацаненка того. Она пошла. Если б умная старуха, дак она б за этого пацаненка да в лес. Черт бы за нею побежал. Мы тут начали б разбегаться. А она пошла, за ручку того ребенка и привела сюда, в колонну к нам. Идем дальше. Мать мне говорит:
- Сынок, лезь в куст.
- Мамочка, - говорю я, - штыком как даст!.. Пырнет все равно.
Я уже разбирался. Десятый год мне был. Или уже одиннадцатый. Я девяти лет в первый класс пошел: маленький был какой-то.
Добре Я не полез в куст. Пригнали нас в землянки. В первую землянку пошли старухи какие-то. Мы отошли метров тридцать - уже эти первые - др-др-др! Горит. Кто в другую пойдет? Столбом стали люди. А у них палки были - или они повырезали, или им давали такие, черт их знает. Лупцуют сзади там…
Гляжу: моя мать первая пошла в эту землянку. Ну, раз мама пошла, должен и я. Я за нею второй - шмыг Она как шла - были две переборки, поленца такие. Ктото картошку ссыпал, что ли. Она легла туда так вот как-то. (Показывает.) А я сел. Тут еще старушка… Или они вкидывали их - кто знает. Мы не видели. Може, моей маме первой попало, дак она и шмыгнула сюда… Налезло, налезло, налезло людей - дети и бабы старые. Я сел, и мне думка такая - тюк в голову: "Я знаю, что убьют дак нехай с мамой убьют". Он только стал в дверях Что-то там стал копаться в автомате. Начал он лязгать, а я в этот момент - шусть за маму. Так вот лег и слушаю, как в меня будет пуля… Еще не разбирался, - думал, что она будет, как червяк, точить, эта пуля. Може, я так минуту полежал. Он - др-р-р! - начал стрелять. Пострелял… Только у нашей невестки, - а брата там убили, на лугу, - был дитеночек малый на груди привязан, дак тот только "ку-ва, ку-ва!" - закричал…
Все. Кончилось.
Приносит солому сюда, в эту землянку. Солома, слышно… Я ж то живой. Солому - шарах сюда и запалил. Дым этот тут пошел. Лежу я так вот, зажимаюсь. Сгорела эта солома.
- Е.т.м., не горит!
По-русски сказал. А так - лопочут по-немецки.
Добре. Сгорела солома, отошли, минуты две - гранату сюда. Граната эта разорвалась. Тут все это - поленья, бочка какая-то лежала, железяки - все на нас выворотило. В двери он туда попал. Те, что были убитые, тех поразрывало. Другую они вбросили. Но это я уже мало слышал. Как выстрел какой-то, как пистолетный. Я еще услышал это. Мать, не знаю, слыхала или нет…
Добре. Пролежали… Сколько мы там пролежали?.. Я слышу: мать дышит, живая!.. Я уже ее прошу:
- Мамочка, не дыши. - Так страшно ребенку, что я говорю: - Мамочка, не дыши.
Добре. Тут подходят, посчитали это: "Айн, цвай, драй, фир, зекс…"
Тут девки едут… Коровы мычат. Кажется, встал бы и пошел, если б только не трогали… Они отступали это уже. Немцы. На Усохи ехали. И полицаи с ними. Коровы мычат, девчата поют вовсю..
Вопрос: - А что за девчата?
Откуда же я могу знать? Я лежу. Я только услыхал, что земля - дух-дух-дух, дак я пробовал вставать. Мать не вставала. Я встану, только слышу: земля - дух-дух-дух.
Я говорю:
- Мамочка, идут уже опять!
Я все страху нагонял ей. И сам боялся… Я расскажу вам еще одно… Это я пропустил. Подходит до землянки этой, где убитые, говорит:
- Тут мины наведены.
А мне, малому, думалось, что это они еще и мины при этом навели. Я слышу. Какое ж тут расстояние? Я глядеть только не могу: не пошевелюсь никак. Это немцы не заходили, ушли. Сейчас приходят два немца еще. Люди побиты, гранатами. Все. А они там что-то - ляп-ляп чем-то. Железки… И сами с собой: "Гер-гер, гер-гер…" А дыхание-то мы не сдержим! Я лежу так вот носом в землю, а мать немножко боком лежала. Где ж тут сдержишь дыхание! Они задержались как-то долго. "Ляп-ляп-ляп!.." Мать возьми да чихнула… И один услыхал.
- Что-то дышит!.. - то по-немецки говорили, а то - по-русски: - Что-то дышит!