Другой чем-то, я не знаю, железо какое взял или палку, и засекли, в каком месте кто-то дохнул.
Мать эту катают… Ну, я за матерью вот так вот шевельнулся.
А другой говорит:
- Е.т.м., кто тут может дышать? Смотри - руки, ноги валяются, кто тут может дышать?..
Вопрос: - Так они то по-немецки, то по-русски говорили?
- Между собой по-немецки, а эти слова сказали по-русски.
Добре. Я это слышал, малыш, лежу. Сейчас же они шмыг отсюда и ушли. Страшно им стало, что ли?..
Тихо стало. Все. Забегут, поглядят… Те, что ехали позже. Возчики это, что ли?
Лежим мы. Стало вечереть. Это к обеду было, когда нас оттуда, с места, взяли. Стало вечереть. Они, наверно, пост оставили в Буденичах, пулеметчика или двоих. Ну, и несколько партизан нарвалось на этот пост. Они тоже тогда, хлопцы эти, шли насмело и нарвались. Завязалась драка. Такая драка, что эти самые немцы - все оттуда начали в Буденичи садить.
А мы лежим. Все боялись это. Мама моя уже тут опомнилась. Говорит:
- Сынок, вылазь!..
А они опомнились, стали из пушек бить, из Усох или из Икан там.
Как попадет снаряд, сынок, дак и убьет нас. А у меня в памяти другое:
- Мамочка, они ж мины навели!
Я уж слыхал, как они говорили. Я ж не разбирался, что это за мины такие и как их наводят. Говорю: ~ Мамочка, они - мины… Я взорвусь…
А она:
- Лезь, сынок, снарядом попадет - то и убьет.
Ну, я и вылез. По этим людям - граб, граб, граб - и перелез. Стал у косячка и гляжу, а немцы эти бегут. "Гер-гер-гер…" Сюда это. Уже темновато. Фонарь вот такой повесят, ракету - видно, хоть ты считай… А я у косячка спрятался, у землянки, и стою. И говорю:
- Мамочка, скорей! Мамочка, скорей!..
Ну, мамочка постарше, разлежалась… "Поднимусь, - говорила потом, - и повалюсь, поднимусь и повалюсь…" И мокрая. Мы ж мокрые от дождя. Потом расшевелилась.
Как только она вылезла - дак я и побежал. Просто ни страху никакого… Где ж тут - уже утекаешь да будешь бояться? Побежал и как раз попал в жито. Метрах в двадцати. В полоску жита. В жите я уже жду.
- Мамка, скорей! Мамка, скорей!
А она ползет да ползет… Я пожду ее и дальше. А она меня и догонит. Выскочили мы опять на этот луг. Выбежали на пойму - видно: ракету эту повесят. А пулеметы режут, автоматы!..
Она говорит:
- Убьют. Я говорю:
- Все равно уже, побегу я. Если ж меня убьют, дак ты сиди тут!..
Я и побежал, как клубок покатился через эту пойму. Добежал до лесу… И уже тревожусь, боюсь. Как раз попали мы на это место, откуда нас брали… И почему как раз сюда пошли?.. Пождал я мать, прибежала мать. Постилки, все раскидано… Нашла она тут, на этом месте, круглый котелок, сухарей, може, пять нашла, и соли такую вот торбочку. У кого-то осталась. Она взяла. А я все пищу:
- Мамочка, быстрей! Мамочка, быстрей!
Из страху такого вырвавшись.
Добре. Куда ж нам идти?.. Лес чужой, а ночь уже настала, темно Метров, може, пятьдесят, а може, больше мы прошли. А потом легли и спали вот так.
Еще ночью, как мы шли, дак крот бугорок нароет, а мне уже казалось, что это - мины… Говорю:
- Мамочка, мина!
Мы обойдем его, этот бугорок. А потом легли под елочкой Просыпаемся, уже обед - столько мы спали. Добре. Я уже стал говорить:
- Мама, есть хочу!
Дак она мне - сухарь. Я его немножко похрупаю. А куда идти - не знаем, куда идти. В лес, чтоб только в лес, чтоб на край не попасть нигде.
Вот прошли мы… А тут партизаны. Подходим.
- Откуда вы? - говорит.
Дак я уже говорю: так и так, от немцев утекли.
Они нам влили крупени немножечко, такая вот, сечка. Мы уже совсем другие люди стали: мы уже горячего попробовали. И зашли мы на Горелый Остров…
А потом и армия наша скоро пришла.
Ходили мы с мамой и плакали Там, где убитые, в Буденичах. Сказали нам, что и брат мой убит…"
ГОРИТ РАЙОН
В музее городского поселка Октябрьский Гомельской области можно увидеть такие цифры:
"Перед войной жителей в Октябрьском районе было - 32 тысячи
В конце 60-х годов - 25 тысяч"
Нечто подобное расскажут вам и Минщина, и Витебщина (бывшие Логойский и Бегомльский, Россонскии и Освейский районы), и другие места Белоруссии.
Выполнять свой план "обезлюживания", "освобождения жизненного пространства на востоке от населения" фашисты начали с первых дней войны
По особенно зловещий размах это приобрело на исходе первой военной зимы на Октябрыцине
Гомельскую область мы выбрали для записей в 1971 году потому, что лето было тогда сухое. Знали по Брестской и Гродненской областям, где уже побывали, что добираться придется до самых дальних деревень оно, пусть и подсушенное, приподнятое мелиорацией, а все-таки - Почесье
Хотя и знаешь, что Беларусь - нефтяная республика, и уже не первый год, но, очутившись в тех местах, будешь снова и снова искать глазами вышки, огромные баки - такое все необычное здесь, среди густой полесской зелени.
Немного в стороне - обязательные газовые факелы.
Знаешь, что это дорогая, "нерентабельная" красота, а не смотреть - не можешь.
И смотришь по-особенному: своими, но уже и не только своими глазами. Такое ощущение, что ты уже видел это полыхание под полесским небом, но в те годы - ночное, тревожное… Один из нас партизанил как раз на Полесье, но дело здесь не в его личной памяти, а в той памяти, которую мы собираем и с которой скоро и неизбежно сживаешься, как с собственной.
Люди из огненных деревень…
"Я не из этой, но тоже из огненной деревни", - сказала нам витебская крестьянка. И сколько их в Белоруссии, деревень, которые страшно, жутко породнил огонь! "Я - тоже…"
Не одному, пожалуй, человеку ночные отблески мирных газовых факелов нефтяного Полесья не дают заснуть. Потому что видится тогда и такое:
"…Снаружи подожгли нас. Вот взяли так, брызнули на этот клуб - и этот клуб пошел гореть. И вот один наш… Он в окно, в раму как дал и вылетел с сыном. Сын был вровень с ним. И еще женщина… Они, как летели ключом через это окно, дак немцы по ним очередь выпустили - те, что у железной дороги лежали. Они бежали все, как гуси какие, ключом, так они все и полегли, эти люди. А я сзади, из окна выпала, и тут канавка ж была, и кустики были такие…"
(Тэкля Яковлевна Круглова из городского поселка Октябрьский.)
"…Подожгли Ковали. На этом моменте. И мужчины эти позалезают на крышу, смотрят и видят, как ловят детей и бросают в огонь…"
(Матруна Трофимовна Гринкевич из деревни Курин Октябрьского района.)
"Тот край деревни занятый, а наш еще свободный. Мы и пошли на поселок, что у самого леса. Потом в ольшаничек. И тут нас, може, баб пятнадцать лежало, в этом ольшанике. Уже упали и лежали. Не видели, как они жгли, как убивали, только слышно - сильно кричали, народ кричал. Не слышно, что она там одна говорит, только: "А-а-а!" Только голос идет, идет голос. А потом и все - онемели…"
(Ганна Сергеевна Падута из Лавстык Октябрьского района.)
"…Я отползла так, може, метров сто от деревни и лежу в жите… Я далековато была от них, оттуда, где их там жгли, - метров, може, четыреста… Лежу я и слушаю, а их там из автоматов - та-та-та-та - строчат, строчат из автоматов, как завели уже в хату… А потом вижу - горят уже хаты, и деревню всю осветило. Видно стало, а уже темнеть собиралось… А потом, когда утихло все, я тогда в жите встала, вернулась на свою усадьбу и позвала, може, где кто есть. А никто не отзывается, только скот ревет, да коты мяукают, да собаки лают…"
(Катерина Даниловна Крот из Лозок Калинковичского района.)
Это все в наших людях очень уж близко, и звать не надо, на самом кончике памяти:
"Когда так все тянется, - говорила нам женщина в деревне Костюковичи Мозырского района, - думаешь, может, это уже кончилось. А как снова, вот так напомнят… Кажется, что снова начинается…"
Те тысячи километров, которые молодой шофер Коля Сулейка накрутил на колеса обкомовского "газика", пока мы ездили по Гомелыцине, если перенести их на карту, вытянутся в ломаную линию, на концах и углах которой Гомель - Речица - Калинковичи - Мозырь - Лельчицы - Петриков - Копаткевичи - Озаричи - Октябрьский… И если это считать стволом дерева, то ветви и ветки его - уже те деревни, куда нам и надо было все все время "ответвляться": Горваль - Глыбов - Первомаиск - Крынки - Лиски - Алексичи - Лозки - Приоыловичи - Большие Селютичи - Тонеж - Копцевичи - Новоселки - Великое Село - Лучицы…
Особенно много таких деревень вокруг Октябрьского - более тридцати.
"Фильтрация", "акция", "экспедиция" - по-разному оно называлось в разных районах Белоруссии, но означало одно: массовое уничтожение населения, запланированное заранее.
И Гитлер и его подручные по разбою и расистскому каннибализму о многом говорили открыто. Но еще больше прятали до той поры, "когда можно будет" (после победы над главными противниками) приступить к "окончательному урегулированию".
Гитлер:
"Теперь является важным, чтобы мы не раскрывали своих целеустановок перед всем миром. Это к тому же вовсе не нужно. Главное, чтобы мы сами знали, чего мы хотим… Мотивировка перед миром наших действий должна исходить из тактических соображений… Итак, мы снова будем подчеркивать, что мы были вынуждены занять район, навести в нем порядок и установить безопасность. Мы были вынуждены в интересах населения заботиться о спокойствии, пропитании, путях сообщения и т. п. Отсюда и происходит наше регулирование. Таким образом, не должно быть распознано, что дело касается окончательно урегулирования. Тем не менее, вопреки этому и несмотря на это, мы все же будем применять все необходимые меры - расстрелы, выселения и т. д."
И еще:
"Русские в настоящее время отдали приказ о партизанской войне в нашем тылу. Эта партизанская война имеет и свои преимущества: она дает нам возможность истреблять все, что восстает против нас".
Борман:
"Опасность, что население оккупированных восточных областей будет размножаться сильнее, чем раньше было, очень велика… Именно поэтому мы должны принять необходимые меры…"
Меры?.. Расстреливать каждого, кто хотя бы косо глянул! - кричит ефрейтор Шикльгрубер - Гитлер.
А Кейтель переводит это на генеральский язык приказов: "Фюрер распорядился, чтобы повсюду пустить в ход самые крутые меры… При этом следует учитывать, что на указанных территориях человеческая жизнь ничего не стоит и устрашающее воздействие может быть достигнуто только необычайной жестокостью…"
И вот немецкие регулярные войска начали здесь, на Октябрыцине, реализовать ту удобную "возможность": под видом борьбы с партизанами выполнять давний и главный свой "план".
Для военных и хозяйственников "удобно" было, что и партизан, как они рассчитывали, станет меньше, местность станет "чистой", доступной. Но главное - вообще меньше будет этих славян, этих белорусов, русских, украинцев… Еще в начале 1941 года, выступая в Вевельсбурге, Гиммлер изложил цель "русской кампании" в таких цифрах: расстреливать "славянское население" - каждого десятого, чтобы (для начала) уменьшить их количество на 30 миллионов. Почему бы заранее, не ожидая окончательной победы, не начать на деле "снижать биологический потенциал" восточных народов? Дело это уже начато - в концлагерях и в лагерях для военнопленных. Перенести это и в деревни, откуда каждая нация черпает в основном "человеческие ресурсы".
"Согласно плану, - говорилось на одном из совещаний в ставке Гитлера, - предусмотрено выселение 75 процентов белорусского населения с занимаемой им территории".
И "выселение" началось. С первых дней войны, оккупации. Массовое уничтожение и выселение людей из района Беловежской пущи, карательная операция "Припятские болота" в июле - августе 1941 года. Еще более жуткий размах приобрело это в начале 1942 года - в Октябрьском районе. А начали здесь - с деревни Хвойня. Правда, относилась деревня эта к соседнему, Копаткевичскому району, но на немецких картах якобы числилась за Октябрьским. И потому с нее начали. Расписание, инструкцию, план выполняли со зловещей педантичностью. Приехали и убили 1350 человек. За что? Потому что на их карте Хвойня - в Октябрьском районе. Так и объяснили это и полицаи, и сами немцы. Объяснения должны были поддерживать у окрестного населения веру, надежду, что уничтожают, карают "за вину", а не "всех подряд". Фашистам, понятно, не хотелось, чтобы люди бросились в леса. Достань их потом оттуда! Вот и "объясняли". Убили Алексичи - большую деревню около Хвойников, и пустили слух: ошибочно, не ту хотели, а совсем в другом районе, а те, другие Алексичи - в самом деле "виноваты"! Уничтожили Лозки и опять: хотели Голявичи, ведь возле них партизаны поезд подорвали, к ним это ближе было. А здесь, в Лозках, ошибочка вышла!..
Не только их жуткие дела, но и эти идиотские "объяснения" лишний раз показывают, что и Хвойня, и Лозки, и Алексичи, и вся Октябрыцина, и сотни других деревень в других районах уничтожены, убиты за одну-единственную "вину": в деревнях этих жили советские люди, которых "перевоспитать" в покорных невольников фашисты не надеялись. А потому главная задача - "выселять"! А что значило это - одной из первых испытала Хвойня, а за нею - почти все деревни Октябрыцины.
Было тогда в Хвойие более трехсот дворов. На их месте сейчас - шестьдесят. Новых. И люди в деревне новые. Беспорядочно рассыпались эти шестьдесят хат по песчаным пригоркам. По сыпучему песку мы идем к братским могилам, в которых похоронена бывшая Хвойня - 1350 человек…
Что с ними сделали, с этими людьми, рассказывают нам муж и жена Репчики - Миколай Иванович и Вольга Пилиповна.
"…Значит, рано мы встали и глянули в окно, - начинает Миколай Иванович, - как темная туча, они были на той стороне речки. Куда они едут, черт их знает. Много народу кинулось в лес, мужчины больше. Бабы с детьми остались. Ну, и мужчин осталось много. Что делается? Приехали они, охватили деревню, заняли с конца и гонят - и детей, и малых, и больших, и старых. Кто не может идти - из хаты не выгоняют. Остаются. Я тогда окалеченный был, мне перебило ногу, и я в гипсе лежал. Ну, думаю, что будет, то будет. Вижу, погнали людей. Мужчин отделили, и детей с женщинами. Мужчин загнали в гумно и запалили: я уже вижу, что огонь горит. Вижу, с горы гонят пачками женщин и детей. А гумно горит. То горит, которое дальше. А их гонят в другое. Кончили гнать сюда - раз, двери закрыли, облили бензином и подпалили. А мне все это из окна видно. Я говорю своей семье:
- Знаете что - кто куда! Не хоронитесь только в постройках, а где какие колодья или корчи. И в стога не хоронитесь, он подожжет, гореть будем.
Эти бабы что делают? Напугались. А у меня землянка была. Так вот - хата, а от хаты - так вот землянка. Я сказал им, а сам по их следам иду, потому что забыли очи обо мне, что и я тут. Дак я взял тогда повод прицепил - была у меня веревка такая, - спустился с кровати, ногу так-сяк обмотал и пошел. Переполз я порог, смотрю, куда они пошли. Вижу - в землянку. Дополз я туда. Но уже к моей хате немцы не подошли. Так мы и остались.
Кто был где в хате, тех побили, горят в хате. Войдут в хату - люди лежат, а кто утекает - стреляют. Волы ходят, коровы ходят, свиньи пищат, а деревня горит. Людей нет, а стадо по селу гонят, скот повыгоняли.
Мужчин сначала по песку гоняли, потомили их, а потом уже загнали в гумно. Женщин гнали постепенно, пачками. А мужчин гоняли, чтоб ослабели они, чтобы не могли сопротивляться.
Жгли нас в сорок втором году, на провесне. Это эсэсовцы были. С черепами…"
У жены, Вольги Пилиповны, свой тон, своя всему окраска: очень живая, непосредственная у нее натура. Да, действительно, забыла она, тетка Вольга, своего мужика. И сама об этом говорит: увидела, что делается, а па руках - дети!.. Нет, она все же крикнула мужу, мужчинам, и совсем не женскими словами: "Такие-сякие, что же вы сидите-лежите, немцы ж вон!.."
- А у меня ж двое детей, одно - на руку, и другое - ча руку. Открыто скажу: и не гляжу на того мужика. Детей схватила - и про мужика забыла. А он пришел да ругается…
А затем мы долго слушали Вольгу Андреевну Минич, трагедия которой в тот жуткий день в Хвойне только началась. Продолжалась она уже не в Хвойне и не один день.
Курин, Вежин, Октябрьский, Ковали, Затишье… Мученический шлях Вольги Минич и муки тех деревень сплелись в один клубок. Через всю пылающую Октябрьщину прошла, пробежала, проползла она, спасая дорогого ей человека.
Теперь этой женщине немногим за пятьдесят.
А было в свое время и двадцать один. Была она счастлива своим замужеством, ждала первенца. И все было бы хорошо, нормально…
Было бы… Но была война, фашистская оккупация…
Женщина рассказывает.
Хозяйка хаты, тетка Репчик, которая вначале больше мешала, чем помогала своему медлительному "деду" Миколе рассказывать про тот мартовский день, а потом и сама, уже одна, спешила говорить, теперь молчит, полностью доверившись толковости младшей соседки.
Соседка говорит и, время от времени, не умолкая, плачет.
Хозяйка прошла тихонько за перегородку, в спальню, вернулась с чистеньким ручником и положила его соседке на подол.
"…Две колонны идет в воскресенье: одна колонна, большущая, из Копцевич, а другая - из Лучиц. Эта колонна там, а эта - там, они сошлись, сговорились обо всем и стали идти в село. Поставили посты - прямо на десять метров один от другого. Всю деревню обставили. И тогда уже стали заходить в каждую хату.