Вольга Андреевна, рассказав о той ужасной предвесенней поре 1942 года, не может успокоиться. Потому что страдания ее на этом не окончились. Память ее, ее рассказ переносит нас на два года вперед, в не менее страшные дни последней под оккупацией зимы.
"…Ну, живем уже в Деменке, и опять тут стала блокировка. Такая блокировка, что нельзя было ни в лесу, нигде спрятаться. Попались мы в куренях, нас половили. А потом мы поутекали, все спалили у нас, все - до грамма, ничего не осталось. Мы другой сделали уже курень.
А потом однажды такая стрельба далеко появилась.
Собрались: куда ж нам всем с острова? Уже люди советуются: стоим на гати - куда ж мы пойдем?.. И вот только мы понадевали сумочки, у кого что было, как на нас:
- Стой, русская…
И по матушке. Кто мог - побежал. А у меня тогда дитя уже было на руках, мальчик полтора года. В Деменке, у сестры первое свое и родила. И сестры моей мальчик остался со мной.
Демян хотел с конем утечь, а немец коня застрелил, а Демяна за воротник и сюда.
В очередь поставили нас, сорок человек в очередь, и давай стрелять.
Этого самого человека, Демяна, хлопчик стоял впереди на очереди. Мать его, хозяйка с дочкою, стояла сзади за людьми. Как стали стрелять, дак Демяна первого. В затылок - он и упал, ни словечка не сказал, ни словечка. А хлопчик уже идет, бедный, идет да все: "Ой, боюсь, ой, боюсь!" А как выстрелили, дак он еще крикнул: "Ой, не боюсь!" - и упал.
Вопрос: - Так и крикнул?
- Крикнул. Сначала: "Ой, боюсь!", а потом: "Ой, не боюсь!" Ему годков двенадцать было.
Ну, как застрелили хлопчика, дак она, мать, что в самом конце стояла:
- Ой, подождите, паночки, нехай уже семейка за семейкой. И я приду.
Пришла уже мать эта да на дочку:
- Иди, Вольга, и ты.
Девочку застрелили, тогда мать подошла:
- Я сама.
Да так вот взялась за голову, да подшилась под убитого мужа. Дак немец в шею - как даст, она головой как мотанет, да ногой… Три раза он стрелял в нее, и три раза она так…
Мы стоим все, а у меня сестрин хлопчик, годов, может, семь, и моему полтора года. Вот все тут горит, кажется, разрывается - что мне делать?.. Или, это, детей вперед, или самой?..
И пришел такой, в очках, и прекратил расстрел. Прекратили расстреливать. Поговорил он по-русски, обыскал нас по карманам.
А они, это, въехали в такую топь, - они коньми, верхом ехали, - что кони лед не могут поломать, потому что ноги порежут. Дак они - нас. Мы идем, руками лед ломаем, а они за нами коньми едут, верхом. Дак я своего пацана на льду подвину, да и ломлю тот лед. Да доломали всю лощину руками, да пообрезали руки. Выбрались мы из этой лощины, то у кого какая сумочка была, к переобулся. А соседкина мать, она старая была, вышла, бедная, из воды, а у нее никакого узелка. Она не переобулась и так околела, так околела, на колени так и упала. А он подошел, немец, коленом в плечи - она так и заткнулась. Он еще и выстрелил в нее.
Ну, а нас уже гонят, гонят… А хлопчик один… И штанишки упали, голенький. Идет голыми ножками, уже не может идти, замерзли ноги так. Дак немец из разрывной пули… Кишечки вымотало, он стонет, стонет, а нам оглядываться не дают на того хлопчика. Пошли, а оно слышно, как хлопчик стонет тот.
Чувствую я, что вот-вот партизанские курени. А немцы ж не знают, где это…
И вот партизаны увидели из куреней, что это… А они нас впереди гнали. Едут немцы на конях, а нас впереди - женщин двадцать было, еще осталось, а человек двадцать застрелили. И эти партизаны стали стрелять по немцам. Дак мы попадали да ползем к куреням. А немцы тоже попадали, и их двоих тогда убили, немцев, на Рудницком болоте.
Приползли мы уже к партизанским куреням, и так уже остались мы живые.
Вопрос: - А как ваш мальчик, тот, маленький?..
- Мальчик мой помер, бедный, не выдержал…
Вопрос: - А семья у вас какая теперь?
- Теперешний мой муж перед войной пошел в кадровую, оставил жену, мать и сына, а пришел - уже не застал ничего. И мы с ним побрались, поженились, сиротами. И заимели шестеро своих детей. Дети уже наши выучились, самому меньшему вот уже тринадцать годков. Все дети уже, слава богу, живы: три дочки и три сына. Двое в Бобруйске, одна работает экономистом по связи, а один, это, кончил лесотехникум в Бобруйске, а одна Девка в Пинске, на третьем курсе педучилища. А парень в армии один. Кончил одиннадцать классов. Одна в десятом классе, а самый меньший - в пятом.
Вопрос: - А первый муж был тоже местный?
- Местный. Зайцев. Это теперь я Минич. Его брат бригадиром у нас. Дружили мы, я три года с ним дружила. Я согласна была вместе, я ведь просила того партизанского врача, чтоб он нас с мужем отравил, чтобы нам вместе… И вообще я такая душевная: гибнуть, так вместе гибнуть…"
Полотенце все еще лежит на коленях. Но слез уже нет…
Закончив свою повесть, Вольга Андреевна молчит. И мы молчим.
И в этом молчанье она спохватилась:
"…Боже, боже, еще ж одно забыла я!.. Такое происшествие было, что я прямо на себя вину беру. Это тогда еще, з первую блокировку, в сорок втором. Ей-богу, и сколько я жить буду, столько и вину буду на себе иметь!.. Одна женщина, у нее племянник был в партизанах, а младшие хлопчики, его братики, дома. Когда они стали, немцы, гранаты кидать в хаты, дак эта женщина и своих девочек и этих хлопчиков… Выскочила из хаты и кричит:
- Детки, бегите куда глаза глядят!..
Эти девочки, большенькие они, дак они побежали за матерью, а те мальчики вдвоем - по сколько им было годиков, не представляю, - дак они побежали немного с теткой, да уже и не знают, куда она пошла…
Я тащила мужа, уже вечером это, и знаете, вот так, метрах в тридцати от меня шли они назад, за руки побрались хлопчики и шли назад в село. И почему у меня ума не хватило, ей-богу, ну, прямо непростительно! Почему мне было не сказать: "Детки, вернитесь назад!" Мне как-то на ум… Просто я растеряна была. А потом уже, назавтра, я опомнилась. И вот и сегодня, где увижу двое деток таких, дак обязательно я вспомню тех детей. И я вот на себя вину беру: почему я их не вернула, тех деток?.. И пошли они, и так никто не знает, куда они делись. Или они их так же, немцы, в огонь покидали?.."
Это правда, душевный вы, Вольга Андреевна, человек! И как ни хорошо, как ни ладно живется вам сегодня, не забыть никогда о том, что было. И те мальчики маленькие, взявшиеся за руки, будут идти по снегу… Кровавому снегу вашей памяти.
Теперь - уже не только вашей.
Я ТОЖЕ ИЗ ОГНЕННОЙ…
Воспоминания людей, которые здесь прозвучали и будут снова и снова звучать, мы собирали четыре года. А собирать поехали спустя почти три десятилетия после самих событий.
Что же они такое - эти воспоминания, рассказы людей, записанные на магнитофонную ленту, когда прошло уже столько времени? Насколько это документ? И какой это документ?
Мы не боимся сами задать такой вопрос, потому что нам, кто видел, слышал всех этих людей, - очень разных и в то же время в чем-то очень схожих, - нам ответ известен.
Да, это документ. Психологический, социальный. И не только документ того, как сегодня, в 70-е годы, народ помнит военные Хатыни, но и чрезвычайно весомый документ о правде самих событий. Хоть и прошло с того времени более четверти столетия.
Правда этих рассказов прежде всего психологическая. Что и как было с ним самим, как чувствовал, воспринял, видел он это сам, - человек помнит настолько точно, что правда эта не только убеждает тебя, но звучит помят просто невыносимо. Настолько в упор смотрит пана те жуткие события и приближает к тебе их так внезапно, сразу, таким "крупным планом", что сам ты становишься как бы свидетелем - не слушателем или зрителем, а свидетелем происходившего…
"Я не из этой, но тоже из огненной…" - услышали мы на Витебщине, в Шумилинском районе.
Женщина говорила о деревне, однако же и о памяти; огненная!
Психологическая правдивость этих рассказов - немалая гарантия и всякой другой точности, фактической - также. Здесь возможны, понятно, и ошибки, провалы памяти (когда что происходило, фамилии людей, последовательность событий). В таких случаях мы старались уточнять рассказы.
Бывшие партизаны рассказали нам, как на шоссе Могилев - Бобруйск была уничтожена группа карателей. Часть тех самых эсэсовцев, которые убили в Борках тысячу восемьсот мирных жителей.
Алексей Андреевич Ананич.
"…Было их так человек шестьдесят. Эсэсовцы. Но что характерно - характерно было то, что когда мы брали их штыки, то они были в крови. Это была одна из групп, что участвовала в Борках…"
Иван Сергеевич Ананич.
"…Возьмем их вещмешок, дак там детское барахло было. Даже вынимали их эти финки, так в крови были. Они людей прирезали и бросали в огонь…"
На магнитной ленте остались наши настойчивые (может, даже и слишком настойчивые) вопросы: как оно все же было, как происходило? Эсэсовцев было шестьдесят, партизан сто с чем-то, да из засады - можно было уничтожать фашистов, даже никого не потеряв. Одного только партизана ранили.
Однако ж, как мы узнали, тот бой начался не совсем удачно.
Иван Сергеевич Ананич.
"Не доехали машины метров пятьсот - некоторые и стали патроны загонять в патронники. И нечаянно Паин партизан выстрелил. Немцы услышали выстрел. Одни спешились, шофер открыл дверку и потихонечку ехал. А немцы куветом идут…"
При таких обстоятельствах да такой бескровный для партизан бой? Не легенда ли это малость? Честно говоря, мы засомневались, что все здесь точно.
- А сколько их было всех?
- Их, говорят, человек шестьдесят было.
- Всех били?
- Всех.
- А машин сколько?
- Три, кажется.
- И один только раненый у вас?
- Да. У нас один раненый был только.
- А они, видно, не все по этой дороге пошли, ведь Борки очень большие и немцев больше приезжало?
- Да, может, на Могилев пошли часть. А мы лежали в сторону Бобруйска.
Потом, расспросив хорошо еще людей, мы убедились, что так и было: на самом деле - на диво удачно провел бой Аркадь Антюх, который командовал партизанской ротой. Все так и происходило, как рассказывают Ананичи Иван и Алексей.
Продолжает рассказ Иван Сергеевич.
"…Отдает приказ: сделать не простую засаду, а держать настоящий фронтальный бой. Огня у нас, мы чувствуем, хватит - мы решили принять бой. Для этого мы расположили взводы буквой "Г". А самому правофланговому взводу командир дал команду: как только завяжется бой, пересекать шоссе и - цепью, для того, чтобы легче было расправиться…
Ну, завязался бой. Оттуда наши уже стали перебегать, чтобы окружить, но - тут был пулеметчик немецкий.
Я перебежал в канаву, где немцы, и, пока подбежали наши, развернулся и убил пулеметчика и второго номера тоже, и тут же, в этот момент и мне в ногу ударило… Я сел, пока меня перевязали, прошло пять минут, и бой операция была закончена. Ребята подбежали и смяли их, буквально за пять минут…"
Конечно, так допытываться обо всем, так "муштровать" (пусть они нам простят!) мы могли по-дружески только хлопцев-партизан. Уточнять рассказы женщин или стариков, что прошли через все ужасы, не станешь вот таким "открытым способом". Здесь уже мы старались опросить как можно больше людей, специально обращая их внимание на тот или другой факт (дату, количество жертв, фамилии, последовательность событий и т. д.), искали материалы в местных музеях, смотрели документы в райкомах и райисполкомах, обращались к документальным книгам и специальным архивам.
Однако это - что касается "внешних" фактов. О том же, что человек сам пережил, перечувствовал, что он делал и что с ним нелюди вытворяли, об этом вам Тэкля Круглова или Вольга Минич так и такое расскажут, что их воспоминаниями можно уточнять многое. И уже не в масштабах деревни или района, или даже Белоруссии. Целому миру есть что поведать этим женщинам.
Живут среди других сегодняшних людей - также сегодняшние, те, кого мы искали, переезжая из области в область, из района в район, из деревни в деревню… По спискам обкомовским, облисполкомовским, потом - по райкомовским и райисполкомовским, а дальше - по живой цепочке человеческой памяти: назвал человек факт, фамилию, деревню - едем туда, а там - новая цепочка, к другим фактам и людям, которые, может, нигде, ни в каких бумагах и не означены. Цепочка эта ведет ко все новым и новым воспоминаниям, трагедиям, человеческой боли и жестокости нелюдей, сразу перебрасывая тебя, а вместе с тобой и солнце, и улицу с детскими лицами п голосами, и дома, и лес, и дорогу - туда, на три десятилетия назад.
Вот остановился наш "газик" среди песчаной, какой-то чересчур широкой улицы. После пожаров и от послевоенного безлюдья возникала такая "просторная" планировка. Надо начинать разговор с женщинами, что по-воскресному сидят у старых, еще довоенных берез. Тут вот дети вертятся, хоть и не очень много их сегодня в деревнях.
По-разному, в разных условиях, начинаем беседу - сразу с объяснения, кто мы и зачем ездим. - Ой, вспоминать это легко ли?
- Еще один только раз расскажите, - убеждаешь, как извинения просишь, - мы запишем, напечатается это, пусть люди знают…
Однако бывает, что откладываем такой разговор надальше, потому что самим хочется обычной сегодняшней беседы, чтоб и солнце сегодняшнее оставалось, и смех, и голоса детские не исчезали…
Начинаешь с другого, издалека:
- Это - Погулянка? И теперь так деревня ваша называется? Должно быть, веселыми людьми были деды и бабки, что так назвали.
- А почему ж! А мы разве скучные?
Ну, вот, мы неожиданно сами себе усложнили задачу. Теперь попробуй перейти к тому.
- В войну у вас тут…
И женщины, будто и тона не меняя, громко - о том, что "было, а как же, хватило всем!". Но уже несколько лиц как бы отделились от остальных. Это замечаешь сразу. Прежде всего глаза видишь - остановившиеся на чем-то там, в прошлом…
Живет человек, как все, у многих и семьи новые, и детей бывает много, тоже "новых". Нет, не обязательно лица, глаза эти будут печальные или строгие (хоть таких большинство). На некоторых держится какая-то непонятная усмешка, которой сам человек, кажется, и не чувствует. Нет, человек совсем нормальный. Ненормально то, что он знает, что помнит этот человек, что помнят люди из огненных деревень.
Эмилию Карловну Партасёнок мы вначале не застали дома. И соседи помогали - не нашли. "Только что была у нас, а куда побежала - разве, може, на тот конец!" Пальцы, что играли со старыми автомобильными шинами, авторитетно разъяснили:
- Бабка Амиля дома не сидит!
А когда возвращались из другой деревни, мы снова завернули в Засовье (это на Логойщине Минской области), Амиля Карловна уже ждала нас в своей хате. Немного растерянная, с недоумением: кому и зачем она так понадобилась, что и раз к ней заехали, и пообещали (через соседей) еще раз специально приехать. Первое, что услыхали от нее:
- Живу одна: не могу, чтоб кто крикнул, чтоб стукнул.
Не может. Но не может и без людей, а потому и не сидится ей в тихой хатке.
"…Я как стану рассказывать, дак вся трясусь…" (Смеется.)
Неожиданный этот смех смущает, даже, кажется, пугает ее саму. Черная, морщинистая рука, сжатая в кулачок, старается прикрыть улыбающиеся старческие губы. И кулак этот, и губы дрожат, как у малого дитяти. Которое вот-вот закричит от боли, от обиды…
"…дак вся трясусь…
В Литвичах немцы приехали молодежь брать в Германию, а партизаны подползли и стали там их уже бить… А они опять в воскресенье раненько приехали в Литвичи. А уже тогда приехали к нам в двенадцать часов. Тогда уже приказали они… У нас был Жаворонок, староста, местный. Как партизаны подойдут, так он собирал им что надо, а как немцы подойдут, дак он и немцам тоже. Ну, они приказали старосте этому, чтоб собрал яиц… Ну, люди ж боятся сильно… Я тоже одна была с двумя девочками своими, дак тоже боялась. Я из хаты не пошла. Сильно их, этих немцев, боялась. (Смеется.)
Они ходили там по хатам. И к нам приходили. Мои были девчата небольшие.
На этом месте брат мой двоюродный жил, дак я пошла к нему. Спрашиваю, что будет, може, в Германию будут брать. Девчата мои… Одной уже шестнадцать было. Дак он говорит:
- Нас не будут брать никого. Тут из нашего Засовья нема никого ни в партизанах, ни в полиции, нигде…
Ну, я пошла домой и легла с этими своими девчатками спать. Назавтра я одну разбудила. Выпустить корову там, где моя тетка жила и я сеяла картошку, там был мой приусадебный участок. Так был на участке погребок такой выкопан, и будочка землей обсыпана. Дак я говорю дочке, чтоб шла к корове, а я побегу картошки возьму. Взяла посудину какую-то… (Смеется.) И вдруг они стоят там, возле тетки моей, пять человек. Одна женщина подошла к ним, спросила о чем-то. А я потом подошла к ней и тихонько говорю:
- Виктя, что они тебе сказали?
- А я, - говорит она, - спрашивала, можно ли выгнать корову в поле, дак они сказали, что только на выгон.
Я тогда скоренько взяла да бегом, да бегом около них. А они мне ничего не сказали. Пришла я к тетке в хату. Дак она говорит, что, може, поубивают, потому что в Литвичах людей убивали - хлопчик один говорил. Это - уже сродственник ее. На печи лежит, из Литвич прибежал. Убежал. Он и корову вел сюда. Дак и корову убили… Тогда, как стали убивать людей. Я тогда скоренько в тот погребок - нагребу картошки и побегу к детям. Одну ж разбудила, а другая спит…
Только я стала вылазить… А был мой брат двоюродный, у тетки жил: там у них голод был на Украине, дак он сюда переехал. Дак он идет и говорит по-хохлацки:
- Амиля, что-то там стреляют. Дак я говорю:
- Лезь сюда, прячься…
Там, в ее погребе, перегородка такая. Он туда, в этот катушок, залез, а я этак вот присела. Погребок глубокий, а у меня кожух был длинный. Но босая я. Дак я вот так присела и сижу. У дверки сижу. Тихонько. Тогда вижу я, что женщина, соседка, что-то гомонит. Приоткрыла я Дверцы и говорю ему:
- Гайдучиха, видать, просится, чтоб в Германию…
У нее было одиннадцать душ семьи, а ее гонят в хату - убивать. Я сижу у дверцев, а он там, в катухе. И кашляет. Дак я говорю:
- Не кашляй, сиди тихонько.
А как ты в земле сидишь, дак в хате такой глухой выстрел. Слышу - у тетки моей два раза выстрелили… А он на меня:
- Гляди, что там делается.
Вижу - два немца идут с горы - Жаворонок там жил, дак мы все называли Жаворонкова гора. С горы той идут сюда. Когда у тетки выстрелили два раза, дак тогда я слышу - дух-дух - идут по двору. Один подошел, дверцы эти открыл. Я его и теперь вижу…"
И снова усмехается старая женщина, закрываясь маленьким, как у ребенка, но черным от старости кулаком. Будто неловко ей за все, что с нею было. И за всех. За то, что так несуразно, по-детски пряталась, так ползала и ничего не понимала, а незнакомые люди откуда-то приехали, бегали, искали ее, чтоб убить…
"…Нехай бы он меня убил…