Осокин ускорил ход, свернул на большое шоссе, проложенное по самому берегу Луары, обогнул несколько воронок, продырявивших асфальт шоссе, обогнул развалины дома, за поворотом чуть было не натолкнулся на группу людей, тушивших перевернутый горящий автомобиль, и, оставив позади уходивших из города жителей, поехал в сторону Амбуаза. Километрах в двух от Блуа Осокин и Лиза обогнали раненного взрывом человека. Все лицо раненого было измазано известкой, одежда разорвана, на белой рубашке темнели подсыхающие пятна крови, левого рукава не хватало. Рядом с ним почти бежала молодая, красивая и очень накрашенная женщина. На одной туфле у нее был сломан каблук, и она бежала подскакивая, как хромая.
- Постой, не спеши, куда ты… Постой, не спеши…
Она повторяла одну и ту же фразу все тем же захлебывающимся голосом, уже давно не замечая того, что она говорит, и не надеясь, что ее услышит раненый.
Когда они отъехали от Блуа на несколько километров и обогнали последних шедших пешком свидетелей бомбардировки, все снова стало спокойным и обычным: темно-серая шоссейная дорога, автомобили, повозки, беженцы с усталыми и уже совсем бесчувственными лицами, щебетанье птиц, тени облаков, изредка пересекавшие дорогу.
После долгого молчания, уже успокоившись, Лиза спросила Осокина:
- Скажи, а ты злой?
- Разве я похож на злого?
- Я знаю, что ты - добрый. А ты можешь стать злым?
Осокин, еще не уловивший, к чему клонит Лиза, и вместе с тем немного обиженный предположением, что он злой, напомнил девочке:
- Ведь я тебе и негритенка купил!
- А если у меня Буроба негритенка отнимет - ты разозлишься? Мама добрая, но она иногда делается злая-злая. Когда она злая, она совсем некрасивая. Это очень странно, что добрый бывает злым.
Как все люди, не привыкшие разговаривать с детьми, Осокин легко терялся от самых простых вопросов, и ему трудно было поддерживать разговор с Лизой, не любившей, чтобы ее вопросы оставались без ответа. Вскоре Осокин заметил, что у Лизы теперь все делится на две категории - добрых и злых - и что сплетение этих двух начал каждый раз приводило ее в недоумение.
В Амбуазе на одной из боковых улиц Осокину удалось найти ресторанчик, и в первый раз после отъезда из Парижа они смогли по-настоящему пообедать. За столом Лиза вела себя удивительно хорошо, не играла с негритенком, не вскакивала и ловко справлялась с огромной вилкой. Осокин возгордился, как будто это он воспитал девочку, и сам старался подтягиваться, но привычка к холостой жизни то и дело давала себя знать: то вино прольет, то соль возьмет пальцами, то закинет ногу на ногу. "Эким же я медведем стал, - невольно думал он, роняя с вилки кусок мяса, - даже перед ребенком стыдно".
За обедом Осокин расспросил официанта в белом куцем пиджаке. Официант хорошо знал окрестности Амбуаза (хотя не знал того, что в этом городе умер и похоронен Леонардо да Винчи). Он объяснил Осокину, что легче ехать в Пуатье не через Тур, а через Лош, - так получается короче, да и дорога, вероятно, будет меньше забита беженцами. От Пуатье до Олерона останется уже совсем недалеко, километров полтораста. "Доеду в один, в крайнем случае в два дня, - подумал Осокин. - Но что я буду делать на Олероне? Конечно, с моими деньгами в деревне можно прожить чуть не год. А потом? А если меня мобилизуют? Придется поручить Лизу чужим людям". - И в первый раз мысль о том, что его мобилизуют, была ему очень тяжела. Он постарался думать о другом, но это не получалось. "Неужели придется расстаться с Лизой? Если мобилизуют - ничего не поделаешь. А может быть, и война скоро кончится?"
Найти шоссе, ведущее в Лош, оказалось не просто - прошло добрых полчаса, прежде чем Осокину, запутавшемуся, в узких улочках Амбуаза, удалось попасть на залитую асфальтом дорогу, круто поднимавшуюся в гору. Лиза шла рядом - подъем был слишком крут, чтобы ехать на велосипеде.
С двух сторон дороги поднимались каменные стены. В выдолбленных в скалах пещерах, за толстыми дубовыми воротами, по-видимому, хранилось в бочках вино. В воздухе пахло пробкой и сеном. Деревья, росшие на уступах скал, подчеркивали голубизну и недостижимую высоту неба и легкость перистых облаков. Выйдя из ущелья, Осокин посадил Лизу на велосипед и поехал прямой шоссейной дорогой, пересекавшей лиственный лес, где между стволами больших деревьев вырос густой подлесок. Но и на этой дороге то и дело попадались группы беженцев, велосипедисты, повозки и огромные, как сараи, телеги. В глубине одной из поперечных аллей Осокин заметил решетчатые ворота и фасад большого здания, похожего на казарму.
Вскоре он почувствовал, что привязанный сзади чемодан начинает сползать в сторону, и ему пришлось слезть с велосипеда. Он опустил Лизу на землю, начал затягивать ослабевшие ремни. И в этот момент услышал далекий еще гул моторов и почти тотчас же - взрывы новой бомбардировки: немцы атаковали переправы через Луару около Амбуаза.
Скоро взрывы бомб стали отчетливее и ближе. Начала дрожать земля. Неожиданно из-за деревьев донесся нарастающий вой авиационного мотора. "Что это такое? Как будто самолет пошел свечою вверх?" - едва успел подумать Осокин, как в вой мотора ворвался отвратительный треск пулемета, приближавшийся с непостижимой быстротой. Осокин увидел над самыми вершинами деревьев самолет, летевший вдоль шоссе. Он схватил Лизу, бросил ее в канаву и упал на нее сверху, прикрывая своим телом. Почти в ту же секунду коротко засвистели пули, самолет с грохотом пролетел над самой головой Осокина - так низко, Как будто он скользил широко раскинутыми крыльями по самым вершинам деревьев.
В течение нескольких минут Осокин лежал неподвижно. Гул мотора заглох так же быстро, как и возник. Наступила глубокая тишина, птицы замолкли, и, казалось, даже ветви деревьев перестали шелестеть. Осокин поднял голову. Листья, сбитые пулями, еще кружились в воздухе. Дорога была совершенно пустынна, только неподалеку стояла брошенная телега, из-под которой уже вылезал крестьянин без шапки - на солнце ярко светилась его лысая незагоревшая голова. Под телегой были видны еще чьи-то скрючившиеся тела.
"Хорошо, что лошади не понесли", - подумал Осокин, вставая и поднимая Лизу. Все произошло с такой быстротою, что девочка ничего не успела понять и была напугана не столько происшедшим, сколько испугом Осокина. Она посмотрела на опустевшую дорогу и спросила:
- Куда же пропали все люди?
- Сейчас увидишь, появятся.
Действительно, один за другим с обеих сторон дороги, из канав начали высовываться взлохмаченные головы. Мимо Осокина проскочило несколько велосипедистов, появились пешеходы, бежавшие изо всех сил, как будто они надеялись добежать до такого места, где им уже не будут страшны ни бомбардировщики, ни истребители. Ни убитых, ни раненых Осокин не заметил - на этот раз все, кажется, обошлось благополучно.
Через несколько минут пустынная дорога стала снова многолюдной, шумной, бестолковой. Время от времени общий гул покрывали истерические выкрики женщин и ругательства мужчин.
Осокин подтянул ремни чемодана и уже собирался сесть на велосипед, когда из-за кустов появился человек, одетый в синюю форму французских летчиков. Поравнявшись с Осокиным, он резко обернулся и спросил:
- Вы куда едете?
- В Пуатье.
- Откуда?
- Из Парижа.
- Покажите ваши бумаги.
Доставая бумажник, Осокин заметил необыкновенно острые серые глаза, синюю с золотом фуражку и очень белые руки с длинными худыми пальцами, игравшими кобурой револьвера. "Вероятно, он услышал, что я говорю с Лизой по-русски, - подумал Осокин. - Это - летчик, и, может быть, он не знает, что для нас, русских, нужно особое разрешение".
- Вы иностранец? - спросил летчик, возвращая Осокину удостоверение.
- Да, я русский.
- Зачем вы едете в Пуатье?
- Я уехал из Парижа, теперь все уезжают.
Летчик вдруг приблизил лицо к самому лицу Осокина и, блестя сумасшедшими глазами, в которых вспыхивали странные огоньки, сказал ему шепотом:
- Ты немецкий парашютист.
- Да что вы, с ума сошли?! Что же меня, по-вашему, сбросили на парашюте вместе с девочкой и велосипедом?
- Это ничего не значит. Идите за мной.
- Куда?
- Идите за мной. К дежурному офицеру. Там посмотрим. Мало ли что с девочкой.
Осокин хотел посадить Лизу на велосипед, когда летчик его остановил уже совсем другим голосом - ласковым и даже вкрадчивым:
- Оставьте девочку - здесь недалеко.
- Как же она одна останется?
- Ничего, ничего, вы сейчас вернетесь.
Осокин прислонил велосипед к телеграфному столбу и сказал Лизе по-французски:
Останься здесь, не беспокойся. А главное, никуда не уходи. Слышишь?
- Ты скоро вернешься?
- Очень скоро. Главное - не уходи и не беспокойся. - И прибавил шепотом по-русски: - Смотри, не уходи, это очень важно.
Летчик пропустил Осокина вперед и двинулся за ним по узкой тропинке, уводившей в глубину леса. Тропинка шла в сторону от большого здания, похожего на казарму, которое заметил Осокин несколько минут тому назад.
Пройдя шагов тридцать, он чуть заметно повернул голову и заметил, что летчик своими длинными белыми пальцами вынимает револьвер из кобуры.
"Сумасшедший, конечно, сумасшедший", - подумал Осокин и сделал еще несколько шагов, стараясь всем телом услышать и догадаться, что сейчас предпримет летчик. "Вот, наверно, он уж вынул револьвер". Больше ждать было невозможно: напряжение сразу достигло предела, выступил пот на голове, и волосы стали как приклеенные. "Ох, только бы хватило силы", - мелькнула последняя мысль.
Осокин резко отскочил вправо и, развернувшись, изо всех сил нанес летчику удар в живот, ниже пояса. Летчик выронил револьвер и, сложившись вдвое, схватился за живот обеими руками. Ударом левой руки в лицо Осокин выпрямил противника и правой, сухим ударом, ссадив пальцы и чуть было не вывихнув суставы, снизу вверх ударил его в подбородок. Летчик упал навзничь в классической позе нокаута. Осокин поднял револьвер, ударил наотмашь еще два раза лежавшего без сознания летчика и бросился к тому месту, где оставил Лизу. Выбежав на опушку, он бросил револьвер в кусты, посадил девочку на велосипед, с размаху вскочил сам, нажал на педали с такой силой, что чуть было не сорвал цепи, и в десять минут проехал шесть километров, несмотря на то что пришлось взлететь на довольно крутой подъем.
Мысли метались в голове с такой же стремительностью, с какою Осокин вертел педали велосипеда: "Я его не убил. Человека не так-то легко убить… Он сумасшедший. Все сумасшедшие особенно живучи. Вовремя же я обернулся!" Он снова увидел перед глазами белые длинные пальцы, вытягивавшие револьвер из кобуры. "Он, наверно, уже очнулся. Если он не соврал и военный пост близко, скоро за мной погонится автомобиль". Осокин обернулся - дорога позади была запружена сцепившимися телегами. "Это хорошо. Это даст мне еще несколько минут. Теперь все равно решат, что я парашютист. Надо свернуть на боковую дорогу".
Вскоре Осокин увидел перекресток, замедлил ход, чтобы не обращать на себя внимания, и свернул на узкую проселочную дорогу, извивающуюся между полями колосящейся пшеницы и невысокими стеблями молодой кукурузы.
"Какая жалость, что у меня нет карты. Придется ехать вслепую. Главное - оставить Пуатье в стороне.
И быть осторожным при переезде через мосты - на мостах могут быть заставы".
Осокин обернулся. Вдалеке на гребне холма темнели деревья, которыми было обсажено шоссе, ведущее в Лош, и между деревьями на фоне серо-голубого неба четко вырисовывались телеги и повозки беженцев.
"Если я их так хорошо вижу, значит, и им меня видно", - подумал он и в эту секунду заметил, что сзади, то скрываясь на поворотах, то выныривая, быстро приближается одинокий мотоциклист. Резкий треск мотора усиливался с каждым мгновением.
"Это за мной. Почему я выбросил револьвер?"
Осокин соскочил с велосипеда, снял Лизу и уже собирался бежать в поле, когда мотоциклист, не обращая на него никакого внимания, проскочил мимо и, то скрываясь, то вновь выскакивая над колосьями пшеницы, стал стремительно удаляться, пока совсем не пропал вдали, растаяв между пологими складками полей, по которым легкой рябью пробегал северный ветер.
8
Четыре дня Осокин плутал по тропинкам департаментов Биенны и Приморской Шаранты, хоронясь от встречных и стараясь избегать деревень, пока наконец не добрался до маленького поселка Шапю, откуда отходили пароходы на остров Олерон. И Осокин и Лиза приобрели вид настоящих бродяг, но это никого не удивляло: после недели "великого исхода" воскресные костюмы беженцев измялись и потрепались не меньше, чем у них. Люди еще продолжали двигаться, но все медленней и медленней - война была проиграна, перемирие по-видимому, заключено, - впрочем, последнего обстоятельства никто не знал наверняка: слухи менялись каждые полчаса. Пора было возвращаться по домам. Не только война, но и бегство кончалось ничем - "en queue de poisson". Все эти четыре дня и четыре ночи - с 16 по 20 июня - в сознании Осокина слились: сеновалы, стога сена, полуразрушенный дом на берегу глубокой и быстрой реки; медленные июньские сумерки, медленные рассветы, когда терпко пахнет свежим сеном; шоссейные дороги, которые приходилось пересекать, съезжать с них в поля, блуждать по тропинкам и снова возвращаться на то же самое шоссе; тропинки, заводившие его в тупик, откуда приходилось выбираться через какие-то канавы, по колени в воде; лесные чащи, где от птичьего щебета начинала кружиться голова и солнечные лучи зажигали зеленые фонарики в блестящей листве; переливчатый треск кузнечиков, веселый и настойчивый по ночам и усыпительный в полуденном зное; обеды на одиноких фермах, где всегда кормили досыта… Только один раз за все эти четыре дня у Осокина произошло недоразумение с жандармом в Ольнэ, в связи с тем, что 19 июня в департаменте Приморской Шаранты было запрещено дальнейшее передвижение беженцев. Но это недоразумение Осокину удалось уладить без труда: он послушно слез с велосипеда и, мысленно выругав себя за то, что пытался проехать через город, обошел его проселочными дорогами и поехал дальше. И вот теперь, 20 июня, в три часа дня, он добрался до Шапю и сидел с Лизой на террасе кафе, выходившей прямо на набережную.
Еще за несколько часов до того, как появился Атлантический океан, Осокин почувствовал его приближение; изменилась растительность, стали ниже и корявее от постоянных ветров придорожные деревья, суше и острее стебли диких трав, виноградники сменились большими полосами необработанных полей. Но больше всего изменился воздух: пахло солью, йодом, сухим бессмертником, цветущим тамариском, и ветер приобрел особую упругость - как будто широкая и мягкая ладонь толкала в грудь и затрудняла движение.
Океан начинался в двух шагах от террасы кафе, но здесь еще скрывал свою тысячекилометровую ширь: между круглыми причальными тумбами, на зыбкой поверхности запертой молом воды покачивались рыбачьи лодки, а вдали, уже за гребнем короткого мола, можно было разглядеть восьмиугольную башню и квадратные стены давно заброшенного форта. Еще дальше, за зелено-голубым проливом Монмуссон, километрах в четырех, виднелась узкая полоса (Элерона: синий высокий лес и светлое пятно старой цитадели.
Осокин взглянул на Лизу. Она очень загорела за эти дни, и ее косички стали совсем белыми. Девочка седела на высоком плетеном стуле, очень маленькая и хрупкая, и укачивала своего негритенка. Тот давно потерял и вторую серьгу, зеленые штанишки его были подвязаны ленточкой, а на голове образовалась глубокая вмятина.
"Может быть, я летчику вот так же проломил голову? - думал Осокин. - Хорошо еще, что он мне отдал удостоверение. Я не оставил никаких следов. Он не мог запомнить мою фамилию - где французу запомнить русское имя. Это был - ну конечно же не может быть иначе, - это был сумасшедший".
- А где же мама? - спросила вдруг Лиза, глядя на Осокина своими большими и очень внимательными глазами.
- Мама, должно быть, на Олероне. Ее надо будет разыскать - ведь она не знает, что мы приедем сегодня. - Помолчав, Осокин добавил: - Может, она еще не успела приехать на Олерон. Ты знаешь, что теперь поезда совсем не ходят.
Лиза молчала. По ее лицу Осокин не мог догадаться, о чем она думает.
- Скажи, Лиза, а где живет тетя Маша?
- В Париже.
- Ты знаешь, на какой улице?
- Знаю. У нее из окна видна Эльфова башня.
Она так и сказала "Эльфова".
- А как называется улица?
- Не помню. Недалеко от метро.
- От какого метро?
- От такого, от обыкновенного. Под землей.
- Ты любишь тетю Машу?
- Да-а. - Лиза ответила не очень уверенно и добавила: - Я очень люблю Колю.
- Какого Колю?
- Моего брата.
- Да разве у тебя есть брат? Почему ты о нем никогда не рассказывала?
- А ты и не спрашивал. Коля - тетин Машин сын Мой брат. Как же ты этого не понимаешь?
- Ты с ним часто играла, с твоим братом? - Осокин спросил с некоторой враждебностью: ему вдруг стало неприятно, что у Лизы оказался двоюродный брат, которого она любит.
- Редко-редко. Коля учится в школе для слепых мальчиков.
- Разве Коля слепой?
- Ну конечно, слепой. Он ничего не видит. Ни цветов, ни птиц. Он даже меня не видит. Его надо водить за руку, а то он на все натыкается. Тетя Маша не умеет учить слепых мальчиков. Коля говорит - ему хорошо в школе. Один раз он так стукнулся, что у него потекла кровь. Он никогда не плачет. Слепые не могут плакать. Скажи, дядя Павел, ведь правда, слепые не могут плакать?
К молу подошла большая моторная лодка, нагруженная пустыми корзинами из-под устриц. Мальчишка в резиновых сапогах, подклеенных розовыми кусками велосипедных камер, и в синих заплатанных штанах выскочил на мол и, сгибаясь дугою, начал подтягивать лодку.
- Если хотите, вы можете на этой лодке переехать на остров, - сказала Осокину хозяйка кафе. - Пароход придет только через два часа, а может, и совсем не успеет из-за отлива. Девочка очень устала, и она такая худенькая. Это ваша дочь?
- Племянница, - ответил Осокин хмуро.
Ему очень хотелось выдать Лизу за свою дочь, но при девочке он не решался.
Теперь, когда остров Олерон был совсем близко узким проливом, Осокин почувствовал, что боится конца путешествия: до сих пор он думал только о той минуте, которая наступала, все остальное было отодвинуто в неопределенную даль - "Вот когда приеду на Олерон…". Вместо того чтобы устраиваться на одну ночь, надо будет устраиваться надолго, принимать решения, разыскивать родственников Лизы - последнее было ему особенно неприятно. "Не отдам, ни за что не отдам, - шептал он про себя. - А что, если я переночую в Шапю?.." Очень уж хотелось отсрочить конец путешествия. Но, взглянув на Лизу и увидев ее осунувшееся и усталое лицо - такой она была особенно похожа на татарчонка, он поднялся из-за столика и пошел сговариваться с хозяином моторной лодки.