* * *
1963 год. Провокация, подстроенная Вл. Серовым – с посещением высоким начальством выставки в Манеже к 40-летию МОСХа. Борьба с абстракционизмом и другими "измами". Как это нередко бывало, исчерпав свой политический капитал, наши лидеры откупались интеллигенцией. Бросали ее на осмеяние и растерзание "народу". Ленинград никак не мог отставать от Москвы, – иначе он (опять!) противопоставил бы себя ей. В Таврическом дворце собирают членов всех творческих союзов. Нависла угроза их слияния. Тогда же возникла сочная – "фольклорная" – аббревиатура: "Всехуин": Всесоюз (Всесоюзное объединение) художественной интеллигенции. Из Москвы от ЦК приезжает Л. Ф. Ильичев. Основной доклад делает сам Толстиков, тогдашний Первый секретарь Обкома. В этом докладе, прозвучавшем в великолепном историческом зале, он просклонял меня дважды: в разделе по литературе – как поэта, и в разделе по художественной критике – как искусствоведа. Особая пикантность состояла в том, что один раз я был поименован МочалОвым, а другой – МочАловым. (Очевидно, докладчик считал, что это разные люди) То есть я оказался "дважды героем". Мне многозначительно пожимали руку, то ли поздравляя, то ли соболезнуя, многозначительно вскидывая брови. Я был именинником. И лишь оттого, что подвергся идеологической экзекуции.
Со стороны об этом можно было бы сказать, наверное, так: ему воздавали честь старые травленые волки, видавшие и не такое. С ним перемигивались явно "заговорщически". Улыбались, то ли желая приободрить и поддержать его, то ли с чувством добродушного людоедства, похлопывая по плечу, оглаживая, как рождественского, уже "дозревшего" поросенка. "Сегодня – ты, а завтра – я!" По известной арии. Но сегодня – уж извините! – ты! Ты – именинничек, избранничек, предназначенный к закланью. И пусть это было ослабленным отголоском прежних, куда более крутых времен, даже – их пародией, – суть была одна.
Как не вспомнить: недели за две или за три до этого собрания мне позвонил тогдашний ректор Академии художеств. (Я не так давно успешно защитился и был молодым и подающим надежды кандидатом наук). Он предложил мне принять участие в подготовке доклада о положении в искусстве Ленинграда. Доклад ориентировался на борьбу со всякими чуждыми влияниями. Предложение – являлось авансом доверия. "Вы же понимаете серьезность и ответственность этой идеологической акции!" Я понимал, благодарил за внимание и доверие. И – отказался, ссылаясь на занятость. (Какая, по меркам тех времен, могла быть занятость!) Разумеется, если бы я участвовал в написании доклада, – а он и готовился для Обкома, для Толстикова, то не попал бы в "черный список" и не был бы "подвергнут критике". Стрельба велась не прицельно по мне. Важно было кого-то заклеймить, отдать на заклание, но кого именно – не так уж важно! Что и было сделано, проведено.
Позднее, уже в 86-м году Н. А. Барабанова, которая ездила с выставкой ГРМ в Китай, перед поездкой консультировалась с Толстиковым. До этого он долгое время работал послом в Китае – в самый трудный период. Так вот, Нина Алексеевна рассказывала о Толстикове как об очень симпатичном человеке; он мужественно держался в недружественной (тогда) по отношению к нам стране, попадая в сложные ситуации. Всё это, наверное, так. Но тем печальнее, что у себя дома, в описанной мной ситуации, он оставался партийным функционером…
* * *
Борьба с формализмом и другими "измами" была ничем иным, как системой запретов, табу, призванных дисциплинировать основную массу художников, дабы не нарушали "общего строя". Так было легче ими командовать. При этом игнорировалось, что запреты противопоказаны искусству как особому, стимулирующему потенции созидательной свободы, общественному институту.
* * *
Уничтожение (или хотя бы устрашение) другого с целью самоустрашения – вот смысл ритуала заклания жертвы. Это, по сути, магический способ регулирования отношений человека и общества: воздействие на кого-то с тем, чтобы воздействовать и на себя, форма самовнушения. Таким образом, сплочение коллектива основывалось уже не только на давлении извне, со стороны власти, но и на собственной (якобы, свободной) воле, исходящей, якобы, изнутри.
In medias res
…И вот передо мной "Дело" моего деда – Мочалова Ивана Васильевича. Копия. С грифом "Совершенно секретно". И наставлением: "Хранить вечно".
Когда деда арестовали, – ему было уже 60 лет. (Г.р. – 1877; арест – 9 декабря 1937).
Анкетные данные:
Род занятий – инспектор Трансанупра НКПС.
Соц. Происхождение – сын крепостного крестьянина.
Соц. Положение (род занятий и имущественное положение) – а) до революции – на транспорте фельдшером и врачом. б) После революции – тоже.
Образование – высшее. Саратовский Гос. Университет им. Чернышевского.
Партийность (в прошлом и настоящем) – б. член партии эсеров в течение одного-двух месяцев. До революции в 1905 году был арестован за участие в забастовке и сидел 3 месяца.
Служба в Кр. армии – нет.
Служба в Бел. Армии – нет.
Участие в бандах, к-р. организациях и восстаниях – нет.
Сведения об общественно-политической деятельности – нет.
* * *
Протокол Допроса 11 декабря 1937 года (и последующие) подписан (подписаны) Опер. Уполномоченным 6-го Отдела сержантом Госбезопасности Солнцевым. (Видимо, псевдоним?) Поражает невладение следователя русским языком: "В гор. Казане", "Благодаря того, что я в партии эсеров находился всего лишь около 2-х месяцев", "Прекратил настаивать на быстрейший выпуск их (т. е. санпоездов – Л. М. ) с завода". И т. д. Безграмотность, выражающаяся и в расстановке запятых, сплошь и рядом попадающих не на свое место, свидетельствует не только об образовательно-интеллектуальном уровне "судей", но и о той спешке, в которой совершалась вся эта стряпня.
* * *
Обращают на себя внимание словесные штампы, типовые ситуации, которыми изобилуют листы Дела. Читая их, словно бы движешься в заученном танце с хорошо отработанными фигурами. На одной странице (с. 32) подследственный категорически отвергает обвинения и – буквально! – на следующей странице (с.33) признается: "Я лгал следствию. Я действительно боролся с партией большевиков в эти годы (…) Я осознал (…) Теперь я буду говорить правду…" Читать это невыносимо. Представляешь (хотя и не можешь представить!), что остается между строк, за кадром. Чем "добыто" это "осознал". И какова цена такой правды.
Между одним и другим допросом проходит немногим более месяца. Но, очевидно, следователи не сидели без работы. Ясно, что она предшествовала и словам деда: "Я вижу бесполезность дальнейшего запирательства" (с. 10). Не тогда ли, в один из "подготовительных" и не протоколируемых контактов со следователем тот сказал ему: "Да подотрись ты своей Конституцией!"
* * *
Работа – есть работа. И если поначалу возникает "нестыковка", то это лишь означает, что нужна дальнейшая "подгонка".
Из допроса Мухина, начальника деда: "По моим заданиям участники организации Мочалов и Вист проводили вредительскую работу (…) Так, например, для распространения эпидемических заболеваний совершенно не велась борьба с антисанитарным состоянием в рабочих общежитиях, бригадных домах отдыха, вокзалах…"
Из допроса деда: "По заданию Мухина я сорвал оборудование 2-х дезсанпоездов".
Столь очевидные и для неискушенного глаза разночтения в "задании" легко устраняются на очной ставке…
* * *
В одном и том же документе – Приказе Наркома ПС обвиняемым инкриминируется: "бездушно-бюрократическое отношение медперсонала к больным железнодорожникам" и факты "прямых диверсий". Но если чуть задуматься, одно исключает другое. Ибо "издевательства над рабочими", "бездушно-бюрократическое отношение" сразу же выдают злоумышленников. Они засвечиваются! Настоящая диверсионная работа предполагает тщательную маскировку.
* * *
Казенные формулы топорно состряпанного "Дела", стереотипные обороты речи, вроде: "По заданию организации", "В этих целях", "На основании изложенного" (как будто такое основание действительно было!), уж не говоря о сакраментальной формуле Приговора: "Именем Союза Советских, Социалистических Республик" придавали всему "Делу", за таким-то номером, с обильной цифирью статей кодексов, якобы, солидный, законный, более того, якобы, неопровержимо убедительный вид. Ситуация ритуализировалась. А ритуал – слепил, гипнотизировал. Фальсификация занимала место реальности, затягивавшей в свой водоворот и обвиняемых, и судей…
* * *
Характер Дела свидетельствует, что была создана огромная машина, Молох, требовавший для своего насыщения всё новых жертв. Запущенная, эта машина работала уже по инерции, рутинно. Все допросы – написаны по одной кальке. Трафаретен сценарий вербовки заговорщиков. Обычно – начальник вызывает подчиненного и говорит: "Мне известно о Ваших антисоветских настроениях", т. е. откровенно шантажирует. Подчиненный растерян. И тогда начальник протягивает ему руку, "утешает": "Не один Вы думаете так" И предлагает вступить в организацию, выполнять его поручения.
* * *
Изношенные простыни, отсутствие в больницах белья, испорченная канализация – способы вредительства? Странная логика. Истинный вредитель, чтобы скрыть свой коварный умысел, должен был бы заботиться, чтобы у него всё выглядело хорошо. Чистота и порядок – в данном случае – формы конспирации. Вообще странно, что "вредительство" оказывалось направленным против всех. Нецеленаправленный террор, так сказать. Но в ту же самую больницу могли попасть и родственники "вредителей", от не хлорированной воды могли пострадать их дети. То есть злоумышленники сами ставили своих близких (да и себя) под удар…
* * *
Итак, вырисовывается картина: механизм запущен и обязан работать. Но в этой работе задействованы люди. Интересно, что они чувствуют? Трудно представить, что столь топорно фабрикуя "дела" и поставляя желаемую "наверху" информацию, они не понимают своей роли, своей впутанности в грандиозную игру, фарсовый спектакль. Но эта игра "в как будто", игра взрослых людей приводит к трагическим развязкам. Глубина трагедии увеличивается оттого, что угроза постоянно висит и над теми, кто эту игру проводит. Палачи запросто могут оказаться (и оказываются!) жертвами. А потому игра для них весьма серьезна. Она требует высоких ставок – ценою в жизнь. Само содержание игрового процесса в общем-то никого не интересует, совершенно не имеет значения, что истинно, что ложно. Интересуют ставки: выигрыш или проигрыш.
* * *
Представлялось важным не исправить канализацию, а канализировать недовольство народа тем положением, в котором он оказался, направить его на некое обнаруженное и воплощенное зло. Негативистская энергия недовольства получала разрядку. И в то же время, поскольку "врагами народа" оказывались живущие со всеми рядом – то Иван Иванович, то Иван Васильевич, – совершался процесс самоустрашения людей. Страх вписывался в систему сакрализации власти. Пусть эта сакрализация неотделима от приставки "псевдо". Бегство от личностного страха выливалось в коллективистический энтузиазм. Ночной страх был изнанкой (и подпиткой) дневного энтузиазма.
* * *
…Сегодня прошел всего-то от дома до мастерской – и замерз. Ноги закоченели. На улице – минус 17 градусов, при небольшом северном ветре. И я, читая сейчас "Дело" деда, не мог не подумать: а каково же было ему, – уже семидесятилетнему старику (в 48-м году – 71, а в 52-м – 75 лет!) там, в Сибири, в тюрьме, в лагере! Во что он был одет? Что он ел – полностью лишенный зубов, но "особо опасный государственный преступник"? Судя по донесениям Начальника тюрьмы, который ссылается на информацию, полученную от осведомителей, сокамерников деда, он (Иван Васильевич) находился в тюрьме. Или – понятие "камеры" сохранялось и в лагере. И я подумал – вот ведь как: мы избегаем страданий, это естественно. Но только собственные тяготы и испытания разбивают (расплавляют) ледяную корку, обволакивающую душу. Только наше – персональное – страдание (или хотя бы намек на него!) прокладывают путь к состраданию, делают его, попросту говоря, понятным. Вразумляет нас…
* * *
Тексты "Дела" – стандартные и тупые, разве что украшенные грамматическими ошибками, – конечно же, не литература. И едва ли даже сырой материал для нее. Но в них как-то (хотя очень смутно!) просвечивает судьба моего деда, которую я имел возможность узнать обстоятельнее, но… не узнал. А теперь – казнюсь упущенной возможностью. Не потому ли мне кажется, что эти казенные тексты "магически" приобщают меня к тайным ходам Судьбы, становясь, возможно, и уликой моей вины?..
* * *
Наверное, так: заповеди охватывают только грубую схему человеческого поведения. Ячейки их "сетей" слишком велики. И даже соблюдая заповеди, мы остаемся греховными: разве ты избавился от равнодушия, безразличия, устраивавших тебя в какие-то моменты и периоды жизни? Не думаю, что надо периодически рвать на себе рубашку. Но неплохо бы признавать собственную слабость и вытекающий из нее эгоизм. А он-то и нуждается в искуплении.
* * *
Оправдание Верховным Судом моего деда, осужденного на 15 лет и выпущенного из тюрьмы (и лагеря) через 17 – под опеку жены – семидесятипятилетним, беззубым, пораженным склерозом стариком, – это оправдание – приговор мне! – Моему не то, чтобы равнодушию, но глухоте, инстинктивному (должно быть) стремлению не нарушать свой заданный самим себе стереотип.
* * *
Но, может быть, тогда, когда я спешил в Москву, отказавшись остаться в Ельце хотя бы еще на денек, как просил меня дед, судьба хранила меня? – Защищала глухотой, слепотой? Ибо к тому знанию, что я мог бы получить от деда, я был не готов. И – бессознательно! – ограждался, отстранялся от него, этого знания. Спасался бегством, чтобы сохранить свою – тогдашнюю – целостность, а, значит, и адаптированность (хоть и весьма относительную!) к той системе…
* * *
…А Маэстро, который, всё же, в каком-то не поддающемся рассудку смысле оставался Главным, опять нашептывал мне что-то, как приставленный ко мне гид. "Ах, – говорил он, – ведь это мы, в общем-то, уже проходили… Постарайтесь подняться над эмоциями, уяснить логику целесообразности. Взгляните масштабнее! Конечно же, Вам известно, что по Винеру, – развал, разруха – как проявления универсального процесса энтропии – наиболее вероятностные состояния любой системы. Извиняюсь за столь ученый стиль. Она, то, бишь, система, движется к своему распаду, к своему концу. И – простите! – с неизбежностью. Все случайные, вроде бы: поломки, сбои, засоры, протечки (с ними-то Вы прекрасно знакомы!) – проявление, увы, весьма невеселой, общей закономерности. Словом, обыденность. И – безликая! Но! Не лишайте человека поэтического воображения! Особенно – нашего, российского человека. Ведь в свое время на Руси и колокол плетьми наказывали, а потом – и в Сибирь ссылали! Да и сама власть в России издавна была персонифицирована, воплощена в лице Царя-батюшки. Это являлось, если угодно, языком ее общения с народом. Понятным языком! Не ясно ли, что и беспомощность власти – развал, разруха, антисанитария – тоже взывали к персонификации. Абстрактные понятия жаждали получить свое конкретное лицо. Необходимо было их воплощение. Ну, – как воплощение Бога-Духа святого – в Боге-человеке. По той же модели творилась сказка, которая и становилась объяснением происходящего в действительности. Ведь мы и были "рождены, чтоб сказку сделать былью"! И за деяния безликого – и по сути безвинного! – ну, не более, чем недотепы, растяпы! – виннеровского дьявола полагалось кому-то ответить. Не беда, что реальных виновных – закоренелых злоумышленников! – практически не было. Их надлежало выдумать! Создать из невинных. Да, невинных, – якобы! Однако же, в силу своей природной греховности потенциально виноватых! Ну, хотя бы из Ваших соседей или сослуживцев – уж их-то "способности" (скажем, не потушить свет в туалете или оставить на подоконнике огрызок яблока) Вы хорошо знаете!.. И поскольку водопровод или канализация, давно состарившиеся, – в каждом доме, в каждом учреждении постоянно портились, (а о всяческих нехватках и говорить нечего!) – мир буквально кишел вредителями. Да-с… Стоило поглядеть в зеркало, чтобы увидеть врага народа! Но проще (и "целесообразнее"!) было обратить более пристальное внимание на посмотревшего косо на тебя Ивана Ивановича или Ивана Васильевича. Так, кажется, звали Вашего дедушку?.."
* * *
"Вы внимательно слушаете? Тогда – следите за диалектическим изгибом мысли. Изобличать кого-то – предстояло кому-то! И здесь по необходимости происходила персонификация. Причем, предполагавшая инициативу. На плечи охранителей системы ложилась нелегкая миссия сотворения врагов. И, пожалуйста, не кривите рот! Скептически… Неужели Вы полагаете, что те, кто нес эту тяжкую службу, не понимали топорности своей работы? Что идеология всецело ослепляла их? – Едва ли!.. Скорее, они всего лишь решали задачу собственного выживания. Надо же было кормить деток, супругу, собачку… Вписанные в систему, они являлись деталями ее механизма. Благодаря им (их определенному поведению) механизм этот работал. А благодаря работе этого механизма они оставались живыми. – До поры. Ибо сами могли стать и, как Вы справедливо заметили, становились жертвами. Потому старались выжить любой ценой. Вы же понимаете – дьяволами не рождаются. Но выживание любой ценой – и есть синоним дьяволиады! Что? – Оккультизм? Никаким оккультизмом тут и не пахнет. Чего уж… Старая, как мир, отработанная схема: одни выживают за счет других".
* * *
"А теперь, с Вашего позволения, еще изгиб… Сам обряд жертвоприношения и был путем обретения бога. В данном случае – земного, с усами. Пусть – посаженного на трон дьяволом. И, тем не менее, выполнявшего свою сакральную функцию объединения людей. Это касается стражей режима, объединенных кровавой круговой порукой, заговорщически причастных к высшим государственным делам и – соответственно – секретам. Атмосфера секретности имитировала (или – по-нынешнему – симулировала!) присутствие Тайны. Того, что составляет суть сакрального. И как бы Вы теперь ни топтали Покойника и не уверяли, что всё было не подлинное, а "псевдо", эта псевдосакрализация "помнила" о сакрализации подлинной. Собственно, стоило только ступить на этот путь. Развязать особый вариант развития общества, включить программу – и механизм действует".
* * *
"Не надоело? Смотрите дальше. По прошествии времени, после смерти земного бога, эту огромную машину, ее ход, напоминающий слепое движение Рока, приостанавливают – и удается! – одним нажатием рычага. С легким скрипом, с некоторыми заминками она начинает крутиться в обратную сторону. То, что было черным, становится белым. Виновные вчера – оказываются героями сегодня. Наступает вторая фаза ритуального обряда: возведение вчерашних жертв – в ранг сегодняшних святых".