* * *
Счастливым можно назвать только возраст, лишенный собственного разумения, рефлексии. Ну, от трех – до шести. Когда всё еще внове и – несомненно. И мир неотделим от материнского света и тепла, от материнской заботы. Кажется, в семь лет я попал в детский санаторий, и отрыв от мамы был для меня мукой. Тоска по маме и неприятие казенной обстановки, (самого казенного, замешанного на хлорке, запаха) слились в нераздельное чувство. С противопоставления среде начинается и собственная рефлексия, а стало быть, завязывается самосознание.
* * *
Тот, кто перестает встречать сопротивление, тот, возможно, и перестает быть личностью. Травля – испытание личности на прочность, ибо характер кристаллизуется в сопротивлении среде, массе. Масса взращивает, "взлелеивает" травлей личность, чтобы затем – в итоге – ее уничтожить, а уничтожив ее, перед ней преклониться. Так было и так будет. Масса "питается" личностью. И распятию Христа, обеспечивающему торжество его учения, предшествует его бичевание и венчание терновым венцом.
* * *
Что изначально? – Правдоискатель, сталкиваясь с сопротивлением среды, становится неудачником или неудачник возвещает о своем предназначении знаменем правдоискательства? Где тут причина и где следствие? Не есть ли правдоискательство – признание собственной нежизнеспособности? То, что человек не может осуществить реально, он пытается провозгласить идеально.
* * *
Из чего складывается "жанр поведения" человека? Здесь как-то переплетаются и путаются местами причины и следствия. Что, в самом деле, первично – ущемленность, взывающая к правдоискательству, или оскорбленное чувство справедливости, рождающее ущемленность? В этом "заколдованном круге" и завязывается "жанр поведения", иначе говоря, – складывается судьба.
* * *
Специализация индивидов в человеческом обществе – необходимое условие поддержания универсализма вида "гомо-сапиенс". А уровень универсализма должен всё время повышаться, иначе универсализм уже не будет универсализмом. Это – расширяющаяся вселенная…
* * *
Песочные часы – как некая декларация принципа – заставляют задуматься. Каждый миг в узкое горлышко просачивается "одна песчинка". Проскакивает и падает, застывает, открывая путь другим, давая возможность им двигаться. Каждый миг "умирает" одна песчинка, что бы "жили" многие. Каждый миг одна песчинка выдавливается тяжестью остальных. Остальные, чтобы жить, убивают одного. Всегда один должен умереть ради жизни остальных. Они живут потому, что "съедают" этого одного (не буквально, но самим ходом времени!) И каждый когда-нибудь станет этим одним. Так – в песочных часах. А в человеческом обществе бывает еще, что многие распинают одного. Иногда – затем, чтобы после обоготворить его за свою вину перед ним.
* * *
Два сильных ума, две сильных личности никогда не смогут "договориться", то есть совпасть во мнениях в полном объеме. (Речь – не о частностях!) Их тяготение друг к другу, их сближение – лишь временно. Оно позволяет произвести "примерку", разведку и в конечном итоге выяснить то общее, после чего начинается особенное. Примирение этих "особенностей" – если дело касается живых персонажей, практически невозможно. Примирение происходит лишь после их смерти, когда, скажем, их книжки становятся рядом на одной полке. Тогда – подчас неожиданно – выясняется, что они связаны больше, нежели казалось им самим. И кто-то третий – живущий уже в своем времени – примиряет их в своей душе, что оказывается отнюдь не столь неразрешимым, как это представлялось тем, двоим. Таков реальный процесс развития человеческого сообщества, складывающегося из отдельных индивидов, каждый из которых наделен собственным самосознанием, своим "я", за пределы которого ему не выйти. Преодоление вчерашних распрей – пружина эволюции человеческих сообществ.
Жизнь – как серия пробуждений
Деревня, утопавшая в садах, лепилась на круто поднимавшемся вверх берегу донской старицы. Она была проточной, хотя течение – замедленное, ленивое, – едва замечалось. Вода – теплая, чуть зеленоватая, с легкой меловой замутненностью. Но видно было с обрыва, как неторопливо, с солидным достоинством похаживают прямо под нами крупные голавли. Словом, оазис. Место блаженное и уютное…
Спали ночью на воздухе под бархатно-черным небом, с четко расставленными по своим местам звездами. Когда ни поглядишь на них, они – недвижны и в любой отдельный момент заявляют о незыблемости мироздания. Большая Медведица всегда указывала крайними звездами своего ковша на Полярную звезду, означившую окончание ручки другого ковша, повернутого в противоположную сторону – Малой Медведицы. Чувство незыблемости и вместе с тем непостижимости порядка, экспонированного на небе, каждый раз озадачивало. И всё же, постепенно, и успокаивало, а затем – усыпляло. Сон забирал своей глубиной. Но когда посреди ночи я просыпался, то опять и опять с удивлением видел, что Большая Медведица, а с нею и Малая изменили угол своего наклона, неуловимо перескочив из одного положения в другое. По этим перескокам я прикидывал, какой отрезок ночи уже миновал и сколько времени для сна еще осталось. Безмолвный небесный циферблат заставлял прислушиваться к его тишине и проникаться ее беспрекословной серьезностью, к которой мы все, как оказывалось, были причастны. И – петухи, периодически кричавшие тогда, когда велело им давление незримых звездных стрелок. И, наверное, – безмолвные голавли…
* * *
Где-то сохранилась эта, сделанная на Дону, в Басовке, фотография. Я сижу перед недостроенным шалашом. Его клетчатый каркас, прочно сколоченный из жердей и жердочек, готов. Часть бокового ската старательно оплетена пучками из камыша. Но только приблизительно на треть. Вид у меня печальный. Я уже понял, что мой великолепный, продуманный в деталях проект никогда не будет осуществлен. Слишком много требовалось камыша. Нужно было – и резать его, и возить на лодке, и оплетать им поперечные палки. Ася преданно и безропотно помогала мне и готова была продолжать начатое. А Маша, поначалу бурно воспламенившаяся идеей строительства на островке, очень скоро трезво сообразила, что возни здесь будет не меньше, чем на целую неделю. И взбунтовалась. У нее с Леной было множество и других увлечений, – чего стоила одна охота за бабочками!..
Да, шалаш был задуман слишком хорошо! Слишком основательно! И фотография – трогательное документальное свидетельство крушения очередной утопии.
* * *
И все же, жизнь – серия последовательных пробуждений. В каждый момент мы каким-то краем своего существа спим и что-то не воспринимаем, не замечаем. Потом удивляемся. Да, это было. Но где же были мы? Проспали? Да, проспали! И то, что мы забываем какие-то подробности и даже целые картины, может быть, создает какую-то новую картину?.. Увиденную издали и еще не понятую.
* * *
Из неожиданно прихлынувших воспоминаний: на взморье – то тут, там раковины беззубок. Но, наклоняясь к ним, видишь, что они пустые. Их обитательниц нет. Вот только створки от них и остались. Защитные створки, создаваемые для того, чтобы жить… Смысл притчи прозрачен. Мы тоже вынуждены защищаться своей скорлупой. Именно эта скорлупа связывает нас с другими. Художник зарабатывает деньги иллюстрированием детских книг, которые не хуже, но и не лучше множества им подобных. А для себя – он занимается живописью, которая никому не нужна, за которую он ничего не получает. Но может быть, именно в ней и теплится, как зыбкое пламя, росточек его истинной души. Не так уж важно, будет потом оценена его живопись или нет. Главное, что он в нее вкладывается и в ней – его истинное "я". Но окрепнет ли оно? Раскроется ли в полной мере, если почти все силы художника уходят на выстраивание своей скорлупы? И беда в том, что постепенно средство, – ибо и оно требует от человека огромной отдачи, – превращается в цель… Наверное, надо жить незащищено… Но выживешь ли?..
* * *
Вчера по телевизору в каком-то спектакле передавали отрывки из Маяковского – финал "Про это", а также – из "Неоконченного". То, что я помню наизусть, что когда-то срослось со мной, стало частью меня. Первая любовь, можно сказать. И действительно: "Не листай страницы, воскреси!" – Какой непроизвольный душевный выдох, выплеск! Интонационно очень точная строка, и – на пронзительно чистой ноте. Но такие сгустки, слитки – в куче бутафорского хлама. "В сердце мне вложи кровищу до последних жил" – плохо! Что же делать мне с моей первой любовью? Но она была первой! И, может быть, чтобы подтвердить обоснованность своего грандиозного самообмана, и поставила "точку пули в своем конце"?
...
18. 10.87.
* * *
Странная мысль пришла мне на ум сегодня утром, когда я ехал на Шереметевский аэродром в такси (по пути в Германию, реализуя творческую командировку Союза художников). На фоне того ощущения, что перелет – это всегда игра с судьбой я подумал о том, как притягательна сказка о встрече уходящего из этого мира – со своими близкими. Разум убеждает, что за этой встречей, если даже и допустить ее, ничего не может последовать. Ведь жить во времени – значит – расходовать себя. Нельзя жить, не "сгорая" в действиях. Но желание встречи с любимыми так велико и эмоционально власть его так сильна и безусловна, что даже намек на возможность подобной встречи всё заслоняет собой и полностью блокирует рассудочные доводы. Одного представления о "перевернутом" в будущее нашем – блаженном! – прошлом, включающем наших близких (перед которыми мы всегда остаемся в долгу!), достаточно, чтобы уверовать в рай! Разум парализуется чувством.
...
23. 11.87.
* * *
Думать о смерти – это не значит предаваться черной меланхолии или впадать в мистику. Это всего лишь помнить о том, что о тебе могут сказать после тебя. Думать о том, каким ты останешься в памяти других, когда они уже не будут ни твоими кредиторами, ни твоими должниками. Когда ты уже не будешь нуждаться ни в их снисхождении, ни в их комплиментах. И сам не будешь от них зависеть. Ведь любые отношения живых – в известном смысле – всегда прагматичны. Часто ли мы говорим друг другу правду в глаза? Опасаемся. Может повредить. Тебе или мне. Есть только "обходная" возможность: оставить написанное слово.
* * *
Жажда бессмертия – всего лишь показатель приобщенности человека к человечеству, самосознание человечества – в человеческой личности.
* * *
Когда Вы очень внимательно (скажем, в метро) всматриваетесь в чье-либо лицо, то начинаете понимать: у каждого носа – свои губы, свои уши! И всё вместе – неповторимо. А неповторимость не нейтральна. Можно сказать, что неповторимость одного человека по отношению ко всем другим является дерзким вызовом. Неповторимость эта оказывается недостижимой для прочих и потому непревзойденной в своем роде. Она – "неметрична" и не подлежит соизмерению! Потому, коль скоро человек оборачивается гранью своей неповторимости к другим, подчеркивает ее, он вызывает огонь на себя. И в общении с другими мы, как правило, предпочитаем в чем-то уподобляться им. Таков этикет общения, маскирующий неповторимость.
* * *
Ты видела факт, эксцесс, но едва ли понимала его подоплеку… В наших отношениях мы частенько ходили "по краешку", у самой грани разрыва. Тогда, как мне казалось, тебя подхватило новое увлечение. Такова была для меня психологическая аура ситуации, в зримом фокусе которой посреди пустынного ночного проспекта – мы возвращались из гостей – я еще издали заметил двоих: мужчину и женщину. На освещенной полосе асфальта фигуры выделялись с четкостью китайских теней. Особенно резануло меня то, как яростно и методично мужчина бил женщину ногами. Прохожих – на тротуарах – это как будто не касалось… Ни слова не говоря, я отшвырнул в твою сторону сумку с какими-то вещами, которую нес, и бросился на середину проспекта. Так же молча, сходу ударил этого подонка и раз, и другой. Наверное, не так уж и сильно. Но он не ожидал такого натиска, наскока и поспешно ретировался, растворяясь в группе похожих на него субъектов, что стояли у кинотеатра "Молния". Подошла и ты, и мы помогли женщине собрать ее пожитки и всяческую мелочь, рассыпавшуюся по асфальту. Женщина пошла с нами, – оказалось по пути. Без особой охоты отвечала на расспросы, но отвечала. И – что меня удивило – переживала случившееся достаточно спокойно. Где-то тут поблизости работала буфетчицей. А парень, нападавший на нее, был вовсе не грабителем, а ее знакомым, похоже даже – хахалем… Выходит, я встрял в семейную историю…
Досталось же мне от тебя за мое никчемное (и рискованное!) донкихотство! А ведь это был всплеск отчаянья, мольба, обращенная к тебе. Мольба… Один мой знакомый сказал (правда, не по этому поводу) – она и возникает тогда, когда тебя никто не слышит…
* * *
Вера, подобна огню от ветра, распаляется гонением. Более того, становится реальной силой, тогда, когда испытывает противодействие. Для крепкой веры, пожалуй, и необходимо противодействие.
* * *
Бог – это великие вопросы мира. И кто озадачен и озабочен этими вопросами, (кто однажды увидел небо!), – тот не безбожник, хотя он может быть и не воцерковленным человеком. Тот, кто "ушиблен" главным: мир – что же это такое? Он понимает, ощущает огромность – бесконечность! – мира и малость своих сил перед ним. И в то же время, коль скоро этот человек уже навек неспокоен, – необходимость своего дерзновения. Свою призванность. Итак, Бог – это лишь в первом приближении Ответ. (Если только "Ответ", то парализуется жажда познания!) Бог – это Вопрос. Вечное вопрошание.
* * *
Понятие Бога можно осмыслить как выстраданное братство одиноких. Каждый – падает в бездну собственного одиночества. И в своем бесконечном падении – грезит восхождением к другому, другим. К единству человеческому, к братству, даже к любви, то есть – к Богу. И наше восхождение – зеркальный отзвук нашего падения, его эхо. Отражение-противовес. Бог познается в уединенности, в одиночестве. Но потом приводит "одиночества" друг к другу. Возникает сообщество людей, освящаемое и объединяемое Богом.
* * *
Серьезный спор между идеализмом и материализмом бессмыслен. Ибо по глубинной сути Бог, Логос, Мировой разум и принцип Саморегуляции, обеспечивающий бытие, тождественны. Принцип саморегуляции – жесток, но справедлив. Жесток – по отношению к частностям, элементам, единицам. Но справедлив по отношению к целому, к системе.
* * *
Возвеличивание – в любой сфере и особенно в искусстве – одного кумира – всё то же проявление рабской психологии массовой культуры. Зараженные или искони живущие ею люди экономят таким образом свою духовную энергию, потворствуют собственной интеллектуальной лени, выделяя одного, якобы, самого-самого из многих. Но искусство – хозяйство многоотраслевое. И по-настоящему культурному человеку, как правило, не так-то просто сказать, кого он больше любит (или ценит) Эль Греко или Рембрандта, Ван Гога или Сезанна? Он ощущает культуру как разветвленное древо. Плебей же, жаждущий упрощения, ищет единственного кумира, – он всегда склонен к пирамидальной иерархии, к раздаче генеральских звездочек: Пушкину, Лермонтову, Блоку… В современном мире человек, живущий ценностями масскульта, хочет не отстать от других. Если все стоят в очереди на выставку Глазунова, то и он встанет (как в очередь за сосисками). Если все покупают книжку Бродского, – и он купит. На этих вожделениях и взрастает псевдокультура коммерческой демократии.
* * *
Конформизм – это форма коллективного страхования. Сообщество людей озабочено (инстинктивно) прежде всего, сохранением рода. И конформизм поддерживает устойчивый стереотип его бытия. Самоопределяясь в своей особости, личность заведомо идет на заклание. И чем она ярче, заметнее, чем более выпадает из контуров стереотипа, тем гибельнее ее путь. Чем острее грани личности, тем агрессивнее по отношению к ней оказываются силы косности, инерции, стремящиеся ее "обточить", снивелировать.
* * *
Жесткое сознание собственного одиночества – это то, что избавляет нас от множества иллюзий, а значит, вводит в соприкосновение с подлинной реальностью, – той тюремной камерой, из которой нет выхода. Выход только идеальный. И прежде всего – через осознание единения с другими людьми – в Боге. Может быть, это самая большая – всеохватная! – иллюзия, одна – вместо многих. Но она – "работает"! – Проверенная тысячелетьями…
* * *
Очевидно, понятие личности предполагает сохранение неких высших нравственных законов, во имя которых личность эта способна пойти даже на самопожертвование, в чем и ведет ее пример Христа. То есть во имя сохранения своего духовного содержания она отказывается от своего материального субстрата. Иначе: само понятие личности парадоксально, ибо она несет в себе – в потенции – нечто общечеловеческое, "отрешенное" от себя.
* * *
В чем главный – для меня – завет Христа? – В том, что он дал единицу самой "твердой валюты" – свою жизнь. Сделал самопожертвование отправной точкой в "исчислении" всех человеческих ценностей. Это – то, что не обесценивается. И в этом истина.