* * *
Из открытого письма Валерия Брюсова Андрею Белому по поводу статьи последнего "Апокалипсис в русской поэзии", напечатанной в журнале "Весы" (1912):
"Назвав имена шести поэтов, Некрасова, Тютчева, Фета, Вл. Соловьёва, меня и Блока, ты пишешь: "Только эти имена (после Пушкина и Лермонтова) и западают глубоко в душу; талант названных поэтов совпадает с провиденциальным положением их в общей системе национального творчества". Конечно, лестно оказаться в числе шести избранных, рядом с Тютчевым и Фетом, – но не понадеялся ли ты, Андрей, слишком на свой личный вкус? Я уже не упоминаю о поэтах, значение которых можно оспаривать (напр[имер], А. Толстой, Н. Щербина, К. Случевский), но как мог ты пропустить имена Кольцова, Баратынского, А. Майкова, Я. Полонского, а среди современников – К. Бальмонта? Ты ответишь, что говоришь только о тех поэтах, в творчестве которых сказался "Апокалипсис". Но, как хочешь, поэтов можно мерить только по достоинствам и недостаткам их поэзии, ни по чему другому. Если в глубинах русской поэзии суждено, как ты утверждаешь, зародиться новой, ещё неведомой миру религии, если русская поэзия "провиденциальна", – то наиболее яркие представители этой поэзии и будут представителями "Апокалипсиса в русской поэзии". Если же этими представителями оказываются поэты второстепенные, это значит, что поэзия здесь ни при чём! И неужели Блок более являет собой русскую поэзию, чем Бальмонт, или неужели поэзия Баратынского имеет меньшее значение, чем моя? Ты расцениваешь поэтов по тому, как они относятся к "Жене, облечённой в солнце". Критики 60-х годов оценивали поэтов по их отношению к прогрессивным идеям своего времени. Те выкидывали из своей схемы Фета, ты – Бальмонта. Право, разница небольшая. Оба метода подают друг другу руки. Но ты идёшь до конца, ты говоришь: "только эти имена и западают глубоко в душу" – значит, остальные не западают, не запоминаются. Нет, я решительно отказываюсь от чести быть в числе шести, если для этого должен забыть Кольцова, Баратынского, Бальмонта. Предпочитаю быть исключённым из представителей современной поэзии, вместе с Бальмонтом, чем числиться среди них с одним Блоком".
Белый, конечно, был слишком самонадеян, напечатав такую статью, но нужно сказать, что и Валерий Яковлевич Брюсов впадал в удивительное невежество, рассуждая, допустим, о творчестве Гоголя:
"Тридцать пять тысяч курьеров", "Были вчера ниже ростом? – Очень может быть", "В один вечер всё написал", "Мы удалимся под сень струй", – это всё не подслушано в жизни, это – реплики, в действительности немыслимые, это – пародии на действительность. Пошлости обыденного разговора сконцентрированы в диалоге гоголевских комедий, доведены до непомерных размеров, словно мы смотрим на них в сильно увеличивающее стекло […]
Но не только в изображении пошлого и нелепого в жизни Гоголь переходит все пределы. Это ещё можно было бы объяснить сознательным приёмом сатирика, стремящегося выставить осмеиваемое им в особенно смешном, в намеренно преувеличенном виде. В совершенно такие же преувеличения впадает Гоголь и тогда, когда хочет рисовать ужасное и прекрасное. Он совершенно не умеет достигать впечатления соразмерностью частей: вся сила его творчества в одном-единственном приёме: в крайнем сгущении красок. Он изображает не то, что прекрасно по отношению к другому, но непременно абсолютную красоту; не то, что страшно при данных условиях, но то, что должно быть абсолютно страшно […]
Сама природа у Гоголя дивно преображается, и его родная Украйна становится какой-то неведомой, роскошной страной, где всё превосходит обычные размеры. Все мы заучили в школе наизусть отрывок о том, как "чуден Днепр при тихой погоде"… Но что же есть верного и точного в этом описании? похоже ли оно сколько-нибудь на реальный Днепр? "И чудится, будто весь вылит он из стекла, и будто голубая зеркальная дорога, без меры в ширину, без конца в длину, реет и вьётся по зелёному миру… Редкая птица долетит до середины Днепра. Пышный! Ему нет равной реки в мире… Чёрный лес, унизанный спящими воронами, и древле разломанные горы, свесясь, силятся закрыть его, хотя длинною тенью своею, – напрасно! Нет ничего в мире, что бы могло прикрыть Днепр". Какой же это Днепр? Это фантастическая река фантастической земли! Под стать ей стоят "подоблачные дубы", под стать ей летит пламя пожара "вверх под самые звёзды" и гаснет "под самыми дальними небесами", под стать ей "неизмеримыми волнами" тянутся степи, о которых Гоголь восклицает: "Ничего в природе не могло быть лучше".
Удивительно! Неужели Брюсов не читал роман Франсуа Рабле "Гаргантюа и Пантагрюэль"? Или "Путешествия Гулливера" Джонатана Свифта? Он что – всерьёз воспринял обжорство героев Рабле, поверил в существование Лилипутии и Великании?
А ведь брюсовский текст – это доклад, прочитанный на заседании Общества любителей российской словесности в 1909 году под названием "Гипербола и фантастика у Гоголя". Это в печати он стал называться "Испепелённый". Да и в том извлечении из текста, которое мы цитировали, Брюсов показывает, что задумывался о гиперболе как о художественном приёме "сатирика, стремящегося выставить осмеиваемое им в особенно смешном, в намеренно преувеличенном виде". Почему же он отказывает Гоголю в праве называться таким сатириком? В праве встать вровень с Рабле и Свифтом в гротесковом изображении жизни? Ведь все эти преувеличения – оружие сатирика, его увеличительное стекло, с помощью которого он показывает мельчайшие проявления пошлости, глупости, подлости – всего того, что он должен, как говорил Зощенко, вымести "железной метлой сатиры".
А что до природы, которой любуется Гоголь, то здесь налицо демонстрация сильнейшего преувеличения, которое придаёт явлениям чрезмерно важное значение, – ещё одна весьма существенная черта гоголевской поэтики.
Брюсов этого не понял. Увы, он не понял многого и в Пушкине, публикуя в составленном им пушкинском избранном стихи, не имеющие никакого отношения к Пушкину.
Ну, и хватит. В конце концов, литературоведение не было главным коньком творчества Брюсова. Он стоял у истоков российского символизма. Он воспитал немало хороших литераторов. Именно к нему обращался Пастернак, когда писал:
И я затем, быть может, не умру,
Что, до смерти теперь устав от гили,
Вы сами, было время, поутру
Линейкой нас не умирать учили?
Впрочем, к лести Пастернака надо отнестись с большой осторожностью. Поэзия Брюсова не была оптимистической по своей сути. Во всяком случае, лучшие его произведения лишены оптимизма. Разве только такого, какой он выразил в "Грядущих гуннах", – оптимизма, так сказать, ущербного (вспомним название пьесы "Оптимистическая трагедия"; "Грядущие гунны" словно вывернули такое словосочетание наизнанку: трагедийный оптимизм!). Я люблю это его стихотворение, которое повторял не раз в своей жизни, повторяю и сейчас:
Где вы, грядущие гунны,
Что тучей нависли над миром!
Слышу ваш топот чугунный
По ещё не открытым Памирам.
На нас ордой опьянелой
Рухните с тёмных становий -
Оживить одряхлевшее тело
Волной пылающей крови.
Поставьте, невольники воли,
Шалаши у дворцов, как бывало,
Всколосите весёлое поле
На месте тронного зала.
Сложите книги кострами,
Пляшите в их радостном свете,
Творите мерзость во храме, -
Вы во всем неповинны, как дети!
А мы, мудрецы и поэты,
Хранители тайны и веры,
Унесем зажжённые светы,
В катакомбы, в пустыни, в пещеры.
И что, под бурей летучей.
Под этой грозой разрушений,
Сохранит играющий Случай
Из наших заветных творений?
Бесследно всё сгибнет, быть может,
Что ведомо было одним нам,
Но вас, кто меня уничтожит,
Встречаю приветственным гимном.
Скончался Валерий Яковлевич Брюсов 9 октября 1924 года (родился 13 декабря 1873-го.
* * *
Виталий Александрович Закруткин сталинскую премию 3-й степени получил уже после войны в 1951 году за роман "Плавучая станица".
А до этого он заведовал кафедрой в Ростовском государственном педагогическом институте (теперь университет). В 1937 году его арестовали. Но благодаря обращению Шолохова к Сталину выпустили. Так что во время Великой Отечественной войны он находился на фронте. Был корреспондентом армейской и фронтовой газет. Демобилизован в чине майора.
Литературной деятельностью занялся с 1933 года. Писал очерки, статьи в периодические издания. Сочинял рассказы.
В 1940-м выпустил повесть "Академик Плющов", в 1941-м – книгу "Коричневая чума". Фронтовые впечатления о боевых действиях на Кавказе запечатлел в "Кавказских записках" (1947). Три книги романа "Сотворение мира" (1-я – 1955–1956, 2-я – 1967, 3-я – 1979), воспевающие советскую новь, получили государственную премию СССР, а повесть "Матерь человеческая" (1969) – госпремию РСФСР имени М. Горького.
По киноповести Закруткина "Без вести пропавший" (1957) снят одноимённый фильм. Экранизирована и "Матерь человеческая".
Увы, несмотря на свои премии, большим писателем Закруткин не стал. Его книги отмечены неприкрытым подражанием Шолохову.
Умер 9 октября 1984 года. Родился 27 марта 1908 года.
* * *
Исайя Григорьевич Лежнёв ушёл в революцию подростком в 1905 году. В 1907–1909 отбывал административную ссылку. В 1910-м уехал в Европу. В 1910–1914 годах был вольнослушателем философского факультета Цюрихского университета. В 1914-м вернулся в Россию, где работал в разных газетах. После Февральской революции сотрудничал в петербургской газете Леонида Андреева "Народная воля". После Октябрьской перешёл в большевистскую печать.
В 1922 году стал издавать журнал "Новая Россия". Со второго номера её попытались закрыть, но вмешался Ленин, и журнал оставили, сменив заглавие. Он стал называться "Россия".
В марте 1926 года журнал всё-таки закрыли, а Лежнёва арестовали. Обвинили в участии в контрреволюционном заговоре и выслали за рубеж, в Эстонию на три года. Но с сохранением советского гражданства и должности в берлинском торгпредстве. Из чего, по-моему, не без основания полагают, что Лежнёв сотрудничал с ОГПУ. В 1933-м возвратился в Россию и по рекомендации Сталина принят в партию.
В 1933–1939 годах работал в "Правде" – корреспондентом, замом зава отдела критики и библиографии, завом отдела литературы и искусства.
И дальше во всех описаниях его биографии – некий провал. Скороговоркой сообщается, что, уволившись из "Правды", он занялся литературной деятельностью. С началом войны находился в Ташкенте. И в самом конце рассказа о нём – неожиданное: "Реабилитирован в 1993 году".
Но всё разъясняется, если прочитать автобиографические записки Р.В. Иванова-Разумника "Тюрьмы и ссылки". Автор рассказывает, что уже после расстрела Ежова встретил в тюрьме Лежнёва, о котором отзывается весьма нелестно. Встретились мимоходом. Больше о Лежнёве у Иванова-Разумника ничего нет. Но ясно, почему пришлось реабилитировать Лежнёва в 1993-м, почему не сделали это при Хрущёве. Очевидно, он был взят в тюрьму, как сексот.
Да, во время войны он находился в Ташкенте, был вторым секретарём президиума Союза писателей Узбекистана. Выпустил там в 1942 году книгу "Правда о Гитлере". С 1943 года работал в Совинформбюро по германской тематике.
А после войны насытил многими подробностями свою краткую брошюру 1941 года "Михаил Шолохов: Критико-биографический очерк". В 1948-м выпустил в "Советском писателе" толстый том "Михаил Шолохов". В 1958-м тоже толстый том в том же издательстве "Михаил Шолохов: Творческая биография".
Умер 9 октября 1955 года. Родился 6 марта 1891 года.
Добрых высказываний о нём я не встречал. Дурных – много. Михаил Булгаков: "Хитрая веснушчатая лиса, не хочется мне связываться с Лежнёвым". Иванов-Разумник в указанной мной книге назвал Лежнёва "подхалимом, ради выгоды переметнувшимся к большевикам и покорно лизавшим их пятки".
* * *
Я хорошо знал Владимира Александровича Лифшица, который нередко приходил в "клуб 12 стульев" в "Литературной газете", где периодически в разных жанрах печатался Евгений Сазонов – любимец читателей, имя и фамилия которого был коллективным псевдонимом разных юмористов и сатириков, в том числе и Лифшица.
Я знал его как детского поэта: любил ребёнком его стихи. Например, "Шинель":
Висит на вешалке шинель
Зелёного сукна.
И дождь, и слякоть, и метель
Изведала она.
У ней протёрты обшлага
И выцвел воротник.
И беспощадный штык врага
В её рукав проник.
Отец закончил в ней поход.
Теперь на нём не то:
Он в кепке ходит на завод,
В калошах и в пальто.
А я люблю в его шинель
Зарыться с головой,
И мне мерещится метель
И дым пороховой.
Позже прочитал его книгу "Избранные стихи", изданную "Советским писателем" в 1974 году. И оценил его как поэта. Не только как детского. Его стихи грустны и лиричны:
Час придёт, и я умру,
И меня не будет.
Будет солнце поутру,
А меня не будет.
Будет свет и будет тьма,
Будет лето и зима,
Будут кошки и дома,
А меня не будет.
Но явлений череда,
Знаю, бесконечна,
И когда-нибудь сюда
Я вернусь, конечно.
Тех же атомов набор
В сочетанье прежнем.
Будет тот же самый взор,
Как и прежде, нежным.
Так же буду жить в Москве,
Те же видеть лица.
Те же мысли в голове
Станут копошиться.
Те же самые грехи
Совершу привычно.
Те же самые стихи
Напишу вторично.
Ничего судьба моя
В прошлом не забудет.
Тем же самым буду я…
А меня не будет.
Знал Владимира Лифшица как юмориста и пародиста. Со времён освобождения врачей по их знаменитому делу сразу же после смерти Сталина по Москве пошли гулять такие куплеты:
Дорогой профессор Вовси, за тебя я рад,
Потому что, значит, вовсе ты не виноват.
Зря сидел ты, зря томился в камере сырой,
Подорвать ты не стремился наш советский строй.
Дорогой профессор Коган, знаменитый врач,
Ты оправдан, ты растроган, но теперь не плачь.
Вы лечили днём и ночью, не смыкая глаз,
А лягавая зараза капала на вас.
Ты себе расстроил нервы, кандидат наук,
Из-за этой самой стервы, подлой Тимашук.
Слух давно прошел в народе – это всё мура.
Пребывайте на свободе, наши доктора!
Любопытно, что по Москве эти стихи ходили ещё с такими строками:
Дорогой товарищ Фельдман – ухо-горло-нос,
Ты держал себя, как Тельман, идя на допрос.
Я хорошо помнил этот вариант из четырнадцати строк. И Бенедикт Сарнов в своей книге "Перестаньте удивляться" тоже цитирует приведённые мной строчки. Но я списал стихи без двух строк из воспоминаний сына Владимира Александровича – тоже прекрасного писателя Льва Лосева. Похоже на то, что куплеты Лифшица ушли в фольклор и вырастали там.
А пародия Лифшица на оду – "На смерть Хрущёва"? Точнее, не совсем на оду. Просто две первых строчки напоминают о стихотворении Чарльза Вольфа в переводе Ивана Козлова:
Не бил барабан перед смутным полком,
Когда мы Хруща хоронили.
Его закопали почти что тайком,
Он спит в неприметной могиле.
А мог бы Никита Сергеич вполне
Покоиться в урне, в кремлевской стене.
Хотя он, конечно, кой-где подзагнул,
Простится грехов ему тыща:
Невинных Никита из ссылки вернул,
Трудягам построил жилища.
Народ ему много за это прощал
И даже гордился не втуне,
Когда он в ООНе буржуев стращал,
Туфлёю лупил по трибуне.
Не знаю, по чьей это вышло вине,
Но с ним обошлись некультурно:
Могла бы, могла бы в кремлевской стене
С Никитой покоиться урна.
Знал я Владимира Александровича и как автора песен к кинофильмам "Карнавальная ночь", "Девушка без адреса" и некоторым другим.
Умер 9 октября 1978 года. Родился 5 ноября 1913 года.
* * *
Очень хорошо знал Льва Израилевича Лондона. Он так часто бывал в "Литературной газете" в отделе экономики у Паши Волина и Толи Аграновича (Левикова), что, казалось, он у нас работает в штате. И на страницах "Литературки" выступал очень нередко. Со статьями о строительстве того или иного объекта, о головотяпстве и разгильдяйстве – очень частых спутников производства в советское время.
Помню, он приглашал меня в театр Гоголя на спектакль "Быть инженером" по его повести "Как стать главным инженером". Не помню, почему я так и не сумел посмотреть этот спектакль.
Кажется, за эту повесть он получил премию Союза писателей СССР и ВЦСПС.
У него вышло несколько так называемых "производственных" (на тему производства) книг. "Трудные этажи", "Дом над тополями", "Случайный экзамен", "Строители". Но, несмотря на тему, они запомнились. Лондон оказался отличным бытописателем Москвы семидесятых годов. Конфликты в его произведениях, как правило, немудрёные и предсказуемые, но людей Лев Израилевич описывал хорошо.
Кстати, он и от нашей "Литературки" получил премию в 1980 году за напечатанные в газете статьи.
Умер 9 октября 1995 года. Родился 27 марта 1910 года.