Примерно в 4 часа дня мы оказались на подходе к небольшой деревушке в двух милях от Селещины, и по какой-то причине, которую я так и не выяснил, вся колонна вдруг перешла на рысь, и скоро мы на полном галопе ворвались на главную улицу. Колеса повозок поднимали жуткую пыль, заставляя кур и рогатый скот метаться между домами, и сквозь пыль я различал испуганные лица женщин. Потом сквозь бодрящий звон и лязг боевого снаряжения и выкрики солдат я расслышал легкий смех местных жителей, которые вдруг замолкли при виде проходившей мимо подводы. На ней было разорванное тело человека, руки которого были раскинуты в стороны, голова подскакивала вверх и вниз на досках, лицо было изуродовано ударом сабли, щека свисала там, где была рассечена ударом кривого лезвия.
Мы с Холменом подключились к передовому охранению и шли с ним, пока станция, к которой мы направлялись, не стала отчетливо видна примерно в миле от нас. Велась беспорядочная стрельба, но было похоже, что вражеский арьергард не особо стремился вступать в бой, и наши солдаты рвались вперед.
День был жаркий, и все мы очень устали, особенно русские офицеры, которые всегда выглядели усталыми, и уже раскладывали одеяла в своих телегах, но я ускакал на левый фланг, чтобы разведать местность. Меня также интересовала железнодорожная линия, и я собирался осмотреть и ее, как вдруг заметил большевистский бронепоезд, стоявший совершенно неподвижно всего лишь в 700 ярдах, очевидно, в позиции для ведения продольного огня, когда весь авангард пройдет мимо этого места. Однако красные, должно быть, тоже были сонными, потому что меня так и не заметили, и я пришпорил свою лошадь, развернулся и ринулся назад к Холмену. Показав ему и русскому командиру на поезд, я уговорил русских развернуть отряд в боевой порядок справа и отвести людей в укрытие.
В этот самый момент каждая сторона обнаружила присутствие противника, и нам пришлось нырнуть в укрытие, потому что по нас открыли ожесточенный винтовочный и пулеметный огонь. Мы немедленно ответили, и в бой с поездом вступили наши батареи и основные силы, а тот, решив, что уступает в силах, быстро укатил. Еще через полчаса авангард, где мы с Холменом ехали в середине линии огня, отбросил немногих уцелевших красных от станции Селещина и без труда захватил ее.
После взятия этой железнодорожной станции были организованы тщательные поиски большевиков, которые могли бы прятаться поблизости, и войска начали прочесывать дома с оружием на изготовку. Стены и окна были разбиты, а полы загажены лошадьми и воняли человеческими экскрементами. Мебель была изрублена саблями, зеркала разбиты, а книги сожжены, и из обломков был извлечен один несчастный комиссар. Его личность, вне всяких сомнений, была установлена по имевшимся при нем документам и по его красной звезде – кокарде.
Под конвоем унтер-офицера и двух солдат этого жалкого человека подвели к группе из трех офицеров, с которыми я разговаривал. Ему было бесполезно отрицать свой статус, и он не мог надеяться на спасение. Тут же два молодых гвардейских офицера, с которыми я трудился и воевал в течение последних сорока восьми часов, казалось, сбросили с себя одежды изысканных манер, которыми они так естественно прикрывались, и обнажился первобытный человек, переполненный ненавистью Гражданской войны.
Дрожащего комиссара били по лицу и по голове, пока не потекла кровь, его оскорбляли, осыпали бранью и угрожали смертными муками. Было ясно, что ему предстоит пройти через неописуемые и неисчислимые муки, и я заспорил с одним из офицеров, в конце концов вынул револьвер и заявил, что не в состоянии долее видеть такую жестокость. Офицер со злостью повернулся ко мне, отведя мою руку вниз.
– Мы гордимся и благодарны за то, что вы сражаетесь рядом с нами и помогаете нам, – резко произнес он, – но вы не в состоянии разобраться в обстоятельствах с русской точки зрения.
Похоже, каждый из троих, стоявших возле меня, потерял родных и друзей, а также собственность от рук большевиков при самых жестоких обстоятельствах, а этот человек был типичным образцом комиссаров.
– Если б мы попали в руки большевиков, – продолжал он с яростью, – нас бы пытали. Мы не пытаем этого комиссара, мы только запугиваем его, надеясь, что он выдаст других сочувствующих большевикам в этих местах.
Все они ссылались на резню морских и армейских офицеров матросами Черноморского флота в Севастополе, где несчастных жертв выстраивали на палубе и предлагали сделать выбор между "горячей смертью" и "холодной смертью". Если офицеры выбирали "горячую", то их привязывали к доске и понемногу заталкивали в корабельные топки. Если те выбирали "холодную смерть", то к их ногам привязывали железные брусья и бросали жертв в море. Они также возбужденно рассказали мне о некоторых ужасных зверствах, совершенных против их женщин – родственниц в Петрограде в 1917 и 1918 гг., и утверждали, что этот пленный – тот тип человека, что подстрекал на такие действия и поощрял их, а поэтому он более виновен, чем те безграмотные, которых возглавляли эти агитаторы.
– Это, – заявил первый, – просто личный вопрос между нами и ним. Когда такое произойдет в Англии, возможно, вы сможете нас лучше понять! А сейчас, пожалуйста, займитесь своим делом!
Если взглянуть на все это объективно, я должен был с ними согласиться, но, поскольку за последние два дня мы с ними стали очень добрыми друзьями, я уговорил их больше не трогать этого человека, и его увели и повесили без лишнего шума.
Было уже довольно поздно, а все мы чертовски устали, поэтому устроились в деревне поблизости от станции, намереваясь начать наступление на Полтаву рано утром следующего дня. Однако примерно в 8 часов вечера на "воксхолле" приехал Звягинцев в состоянии крайнего возбуждения. В Карловку поступали сообщения о постоянном присутствии Холмена на передовой и энтузиазме, с которым его встречали русские войска.
И Звягинцев, и Винтер пытались уговорить его воздержаться от участия в завтрашнем бою.
– Генерал – слишком важная личность, чтобы подвергать себя опасностям, которые может повлечь такого рода партизанская война, – объяснял Звягинцев.
Потом он продолжал несколько робким тоном.
– Кроме того, – сказал он, – русские генералы не имеют привычки посещать передовые позиции, и это может задеть их чувства. Для российского командования было бы удобнее осуществить окончательное взятие Полтавы своими силами, а для генерала – оставаться в качестве гостя, чем идти впереди с воюющими отрядами.
Поэтому с огромным сожалением мы уселись в "воксхолл" и поехали назад в Карловку, где опять сели на поезд. Поздно вечером, узнав, что 1-я гвардейская бригада уже на окраине Полтавы, мы двинулись вперед и прибыли на станцию следующим утром.
Однако лишь в полдень нам разрешили поехать в город, поскольку там предстояло сделать большую работу по прочесыванию, а кавалерия Топоркова все еще собирала запасы и пленных, которым путь бегства на север был перерезан. Мы также захватили три бронепоезда и несколько паровозов.
Появились люди с коробками патронов, оружием, одеждой и продуктами. У одного или двух на поясе висели приконченные куры, а сзади бежал, громко протестуя, их хозяин. Появились пленные, которых били, подталкивали, которые спотыкались под ударами винтовочных прикладов, некоторые были ранены, и все – в состоянии ужаса.
– Я помню, как находили трупы в Мигулинской, – произнес кто-то с горечью. – У них были отрезаны пальцы, а глаза выдавлены. Десяток человек похоронили заживо.
У многих пленных были при себе значительные суммы денег, а их офицерский багаж был набит всевозможными вещами вроде сахара и табака, мехов, ковров, хрусталя, мебели и даже фортепьяно.
Несмотря на вызванные обстрелом разрушения, рухнувшие дома с их плачущими владельцами и хаотично разбросанные трупы, вокруг слышалось много смеха, из рук в руки передавались бутылки и сигары, а из-под меховых казацких шапок на меня с ухмылкой смотрели свирепые глаза. И я с удивлением подумал, что так было, вероятно, в течение столетий. Так, должно быть, казачьи группы налетчиков входили в пограничные деревни, чтобы собрать свои трофеи и выкрасть женщин. Невероятным выглядело то, что и я участвовал в этом, но уже в XX столетии.
Полтава была симпатичным крупным провинциальным городом с обычным парком и садами, где все еще прогуливались люди, как будто ничего вокруг не происходило. Несмотря на выводимые из города колонны пленных, расположившиеся на улицах войска и синий дым костров, где готовилась еда, женщины в своих сельских платьях все еще выводили детей на прогулку. Появилось около дюжины мальчишек, самому старшему было не более четырнадцати, с большевистскими винтовками через плечо величиной с них самих, и они заявили, что собираются выслеживать красных. Один из них, не выше оружия, что было при нем, утверждал, что уже пристрелил нескольких.
Нас всех пригласили на ужин и концерт в нашу честь, и было предложено собраться в Дворянском собрании (впоследствии названном "Дворцом народа"!).
Прибыв на место, мы должны были входить порознь, в это время оркестр играл традиционную приветственную мелодию, а наши хозяева дружно и шумно хлопали в ладоши. Большой зал выглядел впечатляюще с его стенами, увешанными массивными позолоченными картинными рамами, заключавшими в себе разорванные портреты. В старое время это были изображения местных знаменитостей и помещиков, к тому же один в конце комнаты, из которого был вырван двуглавый орел, явно принадлежал самому царю. Однако прежние обитатели были вырваны из рам в первые дни революции и заменены на популярных героев новой демократии – Ленина, Троцкого, Чичерина, Луначарского, Зиновьева и Дзержинского. Последние, в свою очередь, сейчас были изорваны в клочья и свисали из рамок унылыми полосками после того, как были изрезаны штыками взбешенных белых солдат либо сегодняшним же утром были использованы в качестве мишеней при тренировочной стрельбе из пистолета. Кто-то из своей винтовки умело выбил Ленину глаза.
В конце зала находилась концертная площадка, а остальное пространство было занято двумя длинными столами, завершавшимися приставным столом, за которым сидели почетные гости. Сыгравший для нас приветствие оркестр лишь сорок восемь часов назад играл для большевистских руководителей, а развлекавшие нас артисты занимались тем же самым. Среди них была очень привлекательная польская дама, которая, как мне сказали, была очень хорошо известна в Москве и помимо того, что исключительно приятно пела, еще и насвистывала под свой же аккомпанемент на фортепьяно. Там был также и великолепный тенор, а также два скрипача, которым не стыдно было бы играть и для избранной лондонской публики.
Однако самой волнующей частью этого вечера был восторг наших хозяев и их радость оттого, что они освободились от власти красных. Здесь присутствовали многие члены самых известных в России семей. Старые генералы откопали свои полинявшие мундиры и повесили эмблемы, ордена и эполеты, которые со времени революции тщательно прятались. Были извлечены драгоценности и платья трех-, четырех– и даже пятилетней давности, и образованные и привлекательные женщины, перенесшие страшные потери и трудности, вновь окунулись в наслаждение смены нарядов. Большинство из них последние восемнадцать месяцев провели в бегах, работая горничными или служанками в собственных домах, чтобы избежать внимания вездесущей Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, которая столь рьяно выслеживала сторонников старого режима, фабриковала против них фальшивые обвинения и беспощадно приговаривала к тюремному заключению либо смерти.
Они делали все, что могли, чтобы показать свою признательность любому, кто хоть в какой-то степени помог их освобождению, и примерно в 11 часов ночи столы были убраны и начались танцы, и лишь в час ночи я ушел оттуда вместе с двумя офицерами из штаба генерала Гаймана. Однако наша машина не завелась, и мы пошли пешком вниз по склону к станции, когда с грохотом и звоном колокольчиков мимо нас пронеслась какая-то машина. Полтавские пожарные машины были такие же, как и большинство других, хотя и немного старомодные, но русские пожарные в их латунных шлемах, похоже, были более склонны использовать эту возможность для поиска собственности других людей, надеясь поделить добычу, оставшуюся от пожара. Это было совсем не по душе несчастным домовладельцам, и разгорались ожесточенные споры, слышались крики, пока пожар, начавшийся в еврейском квартале вскоре после прибытия туда кавказской кавалерии Топоркова, не догорел сам по себе.
Я решил держаться подальше от этого конфликта и пошел к станции один. Выходя из ворот, выглядя очень свежо и изысканно, я заметил женщину, поставлявшую провизию в столовую к Гайману, которая, как я обнаружил, только что была на овощном рынке, где купила овощи, хлеб и яйца, чтобы пополнить запасы на поезде. Полагая, что ложиться спать уже слишком поздно, я предложил ей свою помощь и счел для себя обязательным забрать добрую толику продуктов для нашей собственной столовой.
Я вернулся в свой вагон, и меня вызвали в поезд Гаймана. Там все еще бодрствовали два или три кубанских офицера, и меня усадили за стол, на котором были вкрутую сваренные яйца, редиска и водка – и это в 6 часов жаркого летнего утра, после трех самых захватывающих дней, какие только можно себе вообразить! Я устал как собака, но вся атмосфера была так полна новизны, пафоса, приключений и всех прочих ощущений, из-за которых стоит жить, что я решил не идти спать, иначе упустил бы еще более захватывающие впечатления. Вскоре после этого я прилег на несколько часов, помня, что в час дня нам надо ехать на смотр войск и награждение Холменом британскими медалями офицеров и солдат, рекомендованных к поощрению за выдающуюся службу во время боевых действий.
Все происходило перед огромной толпой на парадном плацу и, конечно, сопровождалось обычным торжественным благодарственным молебном на открытом воздухе. Восторг перед Холменом был столь велик, что он был удостоен огромного, но неудобного комплимента – его три раза подбросили вверх и поймали образовавшие группу несколько молодых мускулистых казачьих офицеров.
Мы вернулись в поезд совершенно измотанными. Похоже, в Полтаве больше делать было нечего, так что вся наша компания, лошади, повозки и т. д. были собраны и усажены на поезд. С докладом из Харькова прибыл Линг с переводчиком, и, попрощавшись, мы разошлись по купе и решили оставаться в них до того, как паровоз, тянувший до Харькова бронепоезд, к которому мы были прицеплены, тронется с места.
Холмен не хотел тратить много времени на Харьков и управился с официальными визитами к генералу Май-Маевскому и генералу Беляеву. Я много слышал о Май-Маевском, но он оказался даже лучше, чем его описывали. Если б на нем не было мундира, его можно было бы принять за красноносого комедианта из провинциального английского театра. Он был совершенно кругл, полнощеким, а нос – в форме луковицы, но имел репутацию хорошего офицера, хотя и жутко пил, и его запои были скандальными.
Мы также посетили место резни, устроенной большевиками перед оставлением города. Огромное число мужчин и женщин было расстреляно и похоронено в общей могиле, и нам были представлены приводящие в ужас фотографии.
Я позволил себе посетить железнодорожные мастерские, которые отчаянно нуждались во многих важнейших вещах, а потом, прогуливаясь по городу, обнаружил отличное венгерское токайское вино, которое осталось после красных, и сумел очень дешево купить несколько бутылок. Однако все мы теперь очень хотели попасть на другой фронт, потому что генерал стал понимать, что существующая система связи страдает дефектами, и захотел реорганизовать всю миссию на более практичной основе.
Из Харькова он поехал прямо в Екатеринодар, оставив меня по пути в Ростове, откуда я вернулся в Новочеркасск. Он обещал забрать меня через несколько дней на обратном пути, чтобы посетить Донскую армию и сравнить ее с тем, что мы только что видели в Добровольческой армии.
Он уже принял решение запросить больше офицеров из Англии и избавиться от всех уже ненужных в Южной России.
Глава 8
Вернувшись в Новочеркасск, я узнал, что новые батареи ушли на фронт, а снаряжение поступает более удовлетворительно. Сержант-инструктор, правда, умер от холеры, но Ангус Кемпбелл успешно справился с приступом тифа и отправился на базу на пути в Англию. Донская армия все еще упрямо наступала на Лиски и в северном направлении, а в Новочеркасск прибывали всевозможные поставки, хотя эти материалы распределялись по войскам очень медленно.
Я поехал повидаться с Абрамовыми и Рештовскими, а также заглянуть к Алексу Смагину и его жене.
Прибыла новая партия беженцев с севера, и все разговоры вращались вокруг старых друзей. Однако когда они говорили о своих надеждах и опасениях, подспудно ощущалась неуверенность, но когда Алекс пустил по кругу водку, как он всегда ухитрялся делать, у всех сразу же поднялось настроение.
– Пей до дна! – воскликнул Алекс. – На Рождество – в Москве!
Все достаточно воодушевленно выпили, но сомнение не исчезло.
– А что, если большевики придут сюда? – спросила Муся.
– Не придут, – твердо ответил я. – Мы наступаем на север.
– Мы и до этого наступали на север, – возразила она. – Но что, если они придут?
– С вами ничего не случится, – заверил я. – Мы взяли на себя ответственность за вас всех. Все, что вам потребуется, – это уложить свой багаж.
Она рассмеялась, но в этом смехе был тонкий налет грусти.
– У меня нет багажа, – произнесла она. – Вообще никакого.
Она показала браслет, весь из исключительно искусно расписанных финифтью пасхальных яиц, выполненный знаменитым ювелиром Фаберже.
– Это мой багаж, – сказала она. – Он весь уместится у меня в кармане. Драгоценности – это единственно надежная вещь, которую можно иметь в наше время. Всегда можно поесть, если они у тебя есть. Я храню свои до самой последней минуты. – Она прикоснулась к браслету. – В петроградском обществе был всегда популярный пасхальный подарок, – продолжала она. – У нас у всех были эти вещи. И возможно, его я продам следующим.
Следующие несколько дней я встречался со Смагиными много раз, так как знал, что, как только вернется Холмен, я опять буду очень занят. И действительно, как только он приехал, меня затащили на обед к Сидорину домой, и в тот же день я уехал поездом Холмена в штаб 3-го Донского корпуса в Кантемировке. Мы коротко поговорили с командующим, генералом Ивановым, и попытались спланировать свою дальнейшую поездку. И от нас, как всегда, отделались.
– Сейчас весь фронт в движении, – заявил Иванов.