Штаб корпуса, как обычно, с неохотой отпускал нас на передовую, но в конце концов их удалось переубедить тем, что нам дали дополнительный эскорт из офицера и 15 казаков, и тем же вечером мы отправились на север.
Однако мы задержались на железнодорожном мосту через Черную Калитву, который был ранее взорван и все еще ремонтировался, и, несколько рискуя сломать временную эстакаду, проложенную казачьим саперным батальоном, вручную перетащили через нее поезд Холмена по одному вагону и в конечном итоге на следующее утро остановились на станции Сарпина. Там мы увидели батарею 18-фунтовок, которая примерно три недели назад получила свои британские пушки. Однако, просматривая одну партию снаряжения за другой, мы нашли их в ужасном состоянии. Были утеряны (либо вообще не поступали) все запасные пружины, не было масла для тормозов отката, а самый главный начальник отсутствовал. Командира батареи, видимо, мало интересовало или не интересовало вообще наведение порядка или приведение батареи в боевое состояние, и в результате он был отстранен от руководства.
Штаб 5-й дивизии находился в деревне Сарпина, где мы пообедали с командиром дивизии. Под началом у него было всего лишь 2000 человек, разбитых на группы, воевавших на правом берегу Дона и стремившихся войти в соприкосновение с 3-й дивизией, чей штаб располагался в Павловске. Им было приказано взять Лосево, переправиться через реку Битюг, очистить территорию до Дона и в конечном итоге наступать на Бобров.
Очевидно, Лосево было взято в течение последних двадцати четырех часов, но правый фланг 3-й дивизии как бы повис в воздухе из-за неуверенных действий 1-й дивизии на этом фланге и сообщений о перегруппировке большевистских сил еще далее вправо в районе Бутурлиновки.
Адъютанты Холмена Робертс и Гарольд Уильямс следовали за нами с транспортом, а генерал со Звягинцевым и со мной спешил на машине, чтобы после полудня доехать до Павловска. Переправа через Дон по главной эстакаде – временной решетке из дерева, установленной взамен исходных опор, – стоила нам больших трудов, потому что попался очень упрямый часовой.
– Английский! – твердили мы ему. – Мы – английские офицеры!
Но часовой был либо туп, либо наслаждался неловкостью старших офицеров, потому что отказывался сдвинуться с места, и, лишь когда Звягинцев взбеленился, часовой позволил нам проехать.
Оставив машину в Павловске, мы наутро отправились в Лосево. Штаб 3-й дивизии, однако, опять переместился вперед между Доном и Битюгом, и мы, в конце концов, застали его поздно вечером в Бересово, то есть примерно в девяти милях дальше. Командир дивизии генерал Кривов подробно рассказал нам о своей дивизии.
– У нас очень мало сил, – заявил он, – и вообще нет ни британских мундиров, ни британской артиллерии, ни пулеметов.
Это было обычным делом. Хотя штаб Донской армии одно время утверждал, что имеет под ружьем 100 000 человек, я побывал на всех фронтах и нигде не видел более 3000-4000 человек одновременно на любой передовой, и все были ужасно оснащены.
Кривов в самом деле создал у нас впечатление, что о дивизии никто не заботится из-за ее столь дальней дислокации от станции снабжения. Следующим утром ей предстояло наступать на Осиновку, но наши лошади были слишком изнурены, чтобы добираться на них до фронта для присутствия при боевых действиях. Но из-за ливня и того, что 60 процентов снарядов русского производства не взрывались, бои не принесли успеха. Однако утром мы поехали и встретились с генералом Филимоновым, командиром 2-й пехотной бригады, и генералом Игомоновым, чей полк, 12-й, проводил атаку.
Филимонов, осторожный, слабохарактерный человек, был очень резок в выражениях.
– Мы потерпели поражение из-за провала нашей артиллерии, – заявил он. – У нас никогда не было в достатке снарядов.
Что-то в его критике, конечно, касалось меня по той простой причине, что я был артиллеристом.
Из его окопов можно было разглядеть большевиков примерно в 900 милях по ту сторону низины, но, похоже, ни одна из сторон на тот день не имела каких-либо враждебных намерений, и Холмен попросил вызвать какой-нибудь взвод из 12-го полка, чтоб получить представление о его экипировке. Были продемонстрированы 12 солдат прямо из окопов, и я никогда в жизни не видел столь жалкого зрелища. На всех было только пять пар ботинок, у одного солдата не было винтовки, а у другого винтовка была забита грязью. Одежда висела лохмотьями, у одного не было штанов, и он ходил в кальсонах, и все выглядели заморенными. Как могли воевать так жутко экипированные люди? При столь огромном количестве поступающих в страну британских мундиров в первую очередь надо было одеть их, а не чиновников в штабе или уклонявшихся от отправки на фронт офицеров в Новочеркасске.
Разъяренный Холмен повернулся к своим.
– Мы немедленно поедем в Таганрог и Новороссийск, – произнес он. – И посмотрим, как можно ускорить распределение запасов.
Мы поспешили к железной дороге через Павловск, но там, к несчастью, традиции местного гостеприимства в стремлении развлечь нас проявились в высшей степени, и было трудно ими пренебречь. Была постановка пьесы Чехова – но мы были здорово измотаны, да и шла она на русском, так что большую ее часть я проспал.
По прибытии в Новороссийск мы провели три напряженных дня, занимаясь сбором всевозможных запасов. Холмен вознамерился взять на себя комплектование полевых госпиталей, а также медицинского оборудования при поездке в Кавказскую армию Врангеля, которую он предполагал посетить следующей. Он также за невероятно короткое время собрал 2000 полных комплектов униформ и снаряжения, надеясь экипировать одну или две врангелевские воинские части. Я подготовил много орудийных запасов, бинтов и госпитальных принадлежностей и закупил много таких рационов, как чай, сахар и консервированное молоко, а также консервированную пищу, джем и конфеты, которые выдала мне базовая столовая, так что, как только моя поездка с Холменом завершилась, я мог самостоятельно делать то же самое для донских казаков. Почти невозможно было достать одну очень важную вещь – виски, хотя я заметил, что у обитателей базы его было полным-полно.
В Екатеринодар мы вернулись 19 августа, когда меня привили от холеры. Я с нетерпением жаждал вновь приступить к работе, как вдруг получаю ошеломляющую новость от Холмена.
"Вам было бы лучше возвратиться в Новочеркасск, – передавал он, – и заняться подготовкой к прибытию товарного поезда с материалами, который формируется на базе для Донской армии. Я буду принимать все, что мы уже подготовили на Царицын для Врангеля".
Меня уже лишали поездки на Царицынский фронт и моих запасов для донских казаков, но на следующее утро я сидел за завтраком на своем обычном месте в вагоне-ресторане Холмена, стараясь сохранять наименее мятежный вид, и тут вошел Холмен. Я встал, чтобы произнести "Доброе утро!", и вновь сел в мрачном молчании. Он какое-то время рассматривал меня, не говоря ни слова, потом я услышал, как он с лукавой усмешкой произнес:
– Я вижу, Уильямсон сидит здесь, как будто собрался ехать в Царицын.
Я сделал вид, что не обращаю на это внимание, и он какое-то время понаблюдал за мной.
– Как пойдут дела в Новочеркасске, если вы еще позже вернетесь туда? – спросил он.
– Все будет нормально, сэр, – ответил я.
Вопрос был решен, и я остался в поезде.
Мы уехали в ту же самую ночь и прибыли в Бекетовку 23-го числа, где обнаружили воюющие в рядах врангелевской Кавказской армии звено "С" 47-й эскадрильи Королевских ВВС и 1-е Кубанское звено "ньюпоров". В Царицын мы приехали после полудня. Когда город взяли врангелевские войска, он находился в ужасном состоянии. Много людей было убито, дома и магазины разграблены, повсюду буйствовала эпидемия. Смертность была огромная, и в водосток за городом были сброшены тысячи трупов. Потребовалась неделя, чтобы всех захоронить и расчистить улицы от мертвых лошадей, которых было убрано более 400, но Царицын вновь ожил, открылись его магазины и рестораны. Только что был освобожден из тюрьмы и провел благодарственный молебен в соборе архиепископ, который вынужден был вместе с другими священниками скрываться в пригороде.
К сожалению, город оставался грязным и пыльным, с неприбранными улицами, и, казалось, никакого ремонта или реконструкции домов не велось годами, к тому же здесь никто не занимался вывозом мусора. Благодаря своему местоположению в излучине Волги город, конечно, всегда был большим рынком для торговли товарами, проходящими с Востока на Запад и наоборот, но определенно имел немного естественных достоинств.
Мы встретили Врангеля и его начальника штаба генерала Шатилова после полудня того же дня, и оба показались нам очень энергичными и талантливыми людьми. Врангель был чрезвычайно высоким человеком, худощавым, как гончая, потрясающей личностью, которая, казалось, вполне могла управлять своими войсками. В первые дни революции он был в Петрограде, и, пока другие офицеры надевали красные повязки, чтобы спасти себе жизнь, он решительно отказался делать это и был готов встретиться лицом к лицу с мятежниками и революционерами: его роста и величавого вида было достаточно, чтобы уберечься от неприятностей.
Когда в конце концов его арестовали и посадили в грязную таможню вместе с другими генералами, молодыми офицерами, студентами и обычными бродягами, матросы и красногвардейцы за стенами хотели казнить Врангеля, но его жена, отказавшаяся оставить его одного, спасла его, и он не присоединился к группе пленных, которых расстреливали за дверями. Было убито более тысячи офицеров, а тела их сбросили в воду, но Врангеля освободили. А когда отбирали деньги, одежду и драгоценности у тех, кто их имел, Врангель спас свои семейные драгоценности и деньги, спрятав их в торсе и в голове кукол своей маленькой дочери, а меха и кружева – под грудой древесного угля.
Войска его обожали, но у него не было времени на разборки с дезертирами, и, когда на него надвинулись большевистские полки, он вербовал солдат простым методом, расстреливая на месте всех офицеров и младший состав и предлагая остальным делать свой выбор. Большинство не колебалось.
Во время нашего приезда ситуация на этом фронте была все еще очень неопределенной. Наш старый друг генерал Гайман из Полтавы вернулся в Кавказскую армию, но считался ответственным за сдачу Камышина, важного города в 100 милях к северу от Царицына на западном берегу Волги, и, так как его подозревали в спекуляции мукой, награбленной в Полтаве, он был отстранен от командования. Кроме того, большевики при поддержке тяжеловооруженных речных судов быстро продвигались вниз по Волге, а наш флот из барж и вооруженных пароходов, похоже, не был способен остановить их. Хотя их ежедневно бомбили и британские и российские войска, большевики непреклонно продвигались вперед.
Слева от Врангеля правый фланг Донской казачьей армии также отступал к железнодорожной линии Царицын – Поворино, и только что по телеграфу пришла новость о потере трех бронепоездов со всем их персоналом. У обеих сторон это был излюбленный трюк: вторгаться рано утром на вражескую территорию и под прикрытием темноты раздвигать рельсы примерно на 30 сантиметров на участке в 10 – 15 метров, и считалось, что так и должно быть.
Не лучше шли дела и южнее Царицына, и несколько попыток Кавказской армии взять Черный Яр и продвинуться к Астрахани были отбиты, хотя войска и имели тесную поддержку британских летчиков, которые бомбили красных и обстреливали их из пулеметов. Большевики надежно окопались на северной окраине деревни, и их было не сдвинуть. К востоку часть деникинских войск переправилась через Волгу, и кавалерия продвигалась вперед вдоль линии Астрахань – Урбах, разыскивая передовые конные разъезды Колчака из Сибири, которые, как сообщалось, приближались к этой железной дороге со стороны Урала, чтобы соединиться с южными армиями. Но никаких их следов так и не обнаружилось.
Хотя в то время мы этого, конечно, не знали, трагическое отступление Белой армии в Сибири уже начиналось. Последнее, что мы слышали о Колчаке, – то, что у него в руках был Омск, а сам он направлялся на Челябинск, но зелено-белые флаги уже повсюду откатывались назад, и арьергард только ждал своего шанса, чтобы без помех дезертировать на сторону большевиков.
Когда на следующий день Врангель приехал в вагон Холмена на обед и на совещание, он был откровенно озабочен. Это был аристократ, излучавший все высокомерие своего класса. Двадцать лет он прослужил офицером в казачьем полку, и казачий мундир выгодно подчеркивал его величественный облик. К тому же он был заметным стратегом, и боевой дух его кавказских войск был высок. Зеленые с полумесяцем флаги его мусульманских полков упрямо двигались вперед, но к тому же там царила суровая дисциплина, и было известно, что один из его командиров – Улагай – вешал солдат за кражу кур. Его легко возбудимый темперамент сотворил из него первоклассного кавалерийского вождя.
Войдя, Врангель сразу же погрузился в мрачные мысли. Мы, конечно, ничего не знали о том, что происходило в Сибири, а его беспокоило только то, что происходило на юге. Казалось, все зависело от Деникина, а тот был упрям.
– Ему надо воссоздать старую регулярную кавалерию, – настаивал Врангель. – У нас есть нужные бойцы и много офицеров, служащих рядовыми, чтобы возглавить их, и это – кавалерийская война!
К несчастью, Деникин, как и его советники, был пехотным офицером, и ничего в этом плане не делалось.
Врангель также был резко критического мнения об армии в целом. К этому времени он уже не проявлял непоколебимой лояльности Деникину. Он считал, что Деникин не прав, и утверждал, что с этих пор он никогда не сможет оказать Деникину свою полную поддержку.
Существует, говорил он, слишком много разногласий среди старших офицеров, а жестокости войны гасят пламя энтузиазма в солдатах. Он также считал, что деникинское наступление уменьшило эффективную мощь армии.
– Его тылы слишком велики, – заявил он. – И они быстро превращаются из солдат в сборище торгашей, спекулянтов. Полковой подвижной состав вырос до гигантских размеров. Войска стали деморализованы.
К несчастью, то, что он говорил, было правдой, и многие старшие офицеры подавали дурной пример, занимаясь игрой и пьянством, а в это время их войска оставались без внимания и были измучены.
– Горькая правда, – продолжал Врангель, – состоит в том, что компактной армии уже не существует, а враг быстро узнает об этом.
И опять это была правда. Из-за отсутствия обученных солдат, которых можно было бы послать на фронт как призывников, некоторые бригады по численности равнялись батальонам. А некоторые батареи из-за отсутствия организации и общей нехватки по всей России имели лошадей лишь на одно-два орудия.
Он выразил протест против Деникина и высказался за эвакуацию Таганрога и Ростова, и ему было обещано содействие, но ничего не было сделано, и Ростов был оставлен в беспорядке и без защиты перед трагедией, которая, если б мы только знали это, случилась очень скоро.
В перерыве на обед Холмену представили генерала Павлышенко, кубанского казака из Уманской. Будучи лишь двадцати семи лет от роду и имея семь ранений, он всегда отважно сражался и с огромным удовольствием покинул нас с британским орденом "За отличную службу", который ему вручил Холмен от имени его величества.
Для того чтобы остановить наступление большевиков, на послеобеденном совещании я предложил использовать горчичный газ, которым оснащены специальные артиллерийские снаряды. На станциях было разгружено много снарядов с этим и другими газами, но до сих пор по политическим соображениям они не применялись – не только потому, чтобы не убить ни в чем не повинных крестьян, но и потому, что личный состав Белой армии весьма нервничал при обращении с этими снарядами. Поскольку потеря Царицына явилась бы серьезным ударом по благому делу Деникина, представлялось, что наступил подходящий момент для использования этого очень мощного реагента. Газ был ужасным оружием, но он постоянно применялся во Франции с 1915 г. и все еще рассматривался как естественное приложение к войне, и обстоятельства, казалось, требовали этого.
Врангель с увлечением воспринял эту идею. Холмен тоже проявил энтузиазм.
– Было бы неплохо, если б вы сразу же отправились за ними, – сказал он. – И вы также помогли бы кубанским батареям управляться с ними. Ведь это довольно технический тип военных действий.
Я, конечно, был в восторге и горел желанием уехать, но, к моему удивлению, мне было велено садиться в "воксхолл" вместе с Холменом, и мы поехали прямо на аэродром в Бекетовке, где современный DH-9, пилотируемый капитаном Уильямом Эллиотом, жизнерадостным офицером Королевских ВВС из 47-й эскадрильи, имевший забавное внешнее сходство с птицей, был предоставлен в мое распоряжение до выполнения моего задания.
Я не имел понятия, на каких складах хранились газовые снаряды, но подумал, что сначала стоит проверить Донскую армию, так как знал, что там мне дадут все, что есть в Новочеркасске, без особых проблем. Мы взлетели следующим утром и отправились в свой полет длиной 250 миль, ориентируясь на трассу железной дороги Царицын – Лихая. Погода стояла жаркая, и нам не удавалось подняться высоко, а так как вокруг не было никаких вражеских самолетов, я от души наслаждался полетом.
Еще до того, как мы поняли, куда прилетели, на юго-западе появились пять позолоченных куполов новочеркасского собора, и, сделав два-три круга над городом, мы мягко приземлились на ипподроме, в то время использовавшемся Донской школой летчиков в качестве аэродрома. Эллиот решил осмотреть самолет, а я тем временем одолжил одну из русских автомашин и бросился в свой штаб в надежде выяснить, где я смогу достать газовые снаряды.
– Но таких вообще нет на территории дислокации Донской армии, – услышал я в ответ, и только кто-то предположил, что надо попробовать поискать в Батайске или Уманской.
Тем вечером уже было поздно вылетать, но на следующий день, как только самолет был отрегулирован, мы полетели прямо в новый штаб миссии в Таганроге, где, как я полагал, можно будет получить самую точную информацию и необходимые полномочия, чтобы забрать эти боеприпасы. Мы летели через Ростов, над Доном и вдоль кромки Азовского моря. Оно походило на озеро, ответвляющееся от Черного моря, но на нем не было заметно никакого судоходства. Я пообедал с Кейсом, а после полудня мы вновь взлетели и направились на Ростов, где нам надо было отыскать генерала Кири, который предоставит остальную информацию и полномочия, которые нам требовались. В тот день было уже поздно заниматься его поисками, поэтому я передал записку Эллиоту, предлагая лететь до Батайска и сесть там, чтобы выяснить, нет ли там каких-либо снарядов на складе железнодорожной станции.