Мы приземлились в чистом поле возле станции при огромном возбуждении присутствовавших, потому что Эллиот сначала совершил небольшой, захватывающий дух трюк. Однако когда мы обыскали склады боеприпасов и вагоны, там не было снарядов, хотя отвечавший за это дело офицер уверял, что их полно в Уманской.
Солнце уже садилось, когда мы вылетели на Ростов, и хотя лететь было всего лишь десять минут, но нам по возвращении пришлось тщательно осмотреть ипподром, так как это было единственно подходящее, о котором мы могли подумать, место для посадки. Становилось все темнее, поэтому Эллиот, невзирая на невидимые с воздуха помехи, решил садиться, мы стали спускаться и остановились в высокой траве без каких-либо помех. Мы выбрались из машины и были несколько потрясены, когда обнаружили, что вся окрестность усеяна деревянными скамейками высотой около двух футов, которые наверняка бы повредили нам шасси, столкнись мы хотя бы с одной из них. Мы принудили группу русских солдат охранять аппарат ночью и направились в миссию.
На следующее утро мы завершили все свои дела, получив необходимые подписи от генерала Кири и его штаба, и решили лететь на Уманскую, что примерно в 60 милях. Но на ипподроме в это время шел митинг, и большая толпа наблюдала за скачками на рысях по пыльной дорожке приличной ширины.
Эллиот ухмыльнулся.
– Эта дорожка – единственное место, откуда мы можем безопасно взлететь, – заявил он. – Как ты думаешь, они нам позволят это?
– Можем, по крайней мере, попытаться, – ответил я, и мы подошли к распорядителям скачек, попросив их остановить бега на полчаса, пока мы не улетим.
Несмотря на протесты букмейкеров, мы приготовили большой DH-9 к полету и вручную вытолкали самолет на стартовую прямую, а ростовским любителям скачек пришлось подождать.
В Уманской нам повезло, и мы сразу же нашли офицера, заведовавшего полевым складом. Это был небольшого роста казачий полковник по фамилии Архипов, и, к нашему восторгу, так как у нас не было переводчика, его жена, привлекательная женщина, которая проследовала за ним через весь Туркестан и большую часть Средней Азии, пока его полк нес там пограничную службу, безупречно говорила по-английски.
У Архипова были нужные нам снаряды, и мы сделали необходимые распоряжения на погрузку их и отправку следующим утром, а так как у меня было так много письменных приказов на срочную отправку вагонов, адресованных каждому чиновнику железной дороги, я решил передать эту функцию одному русскому офицеру и лететь прямиком в Царицын, чтобы дать русским артиллеристам некоторые инструкции по применению этих снарядов, а также составить планы разумной концентрации британских орудий для того, чтобы дать красным по-настоящему хорошую дозу.
Мы должны были вылететь после полудня, с тем чтобы прилететь в Царицын под вечер, и Архипов с женой пришли нас проводить. Эллиот, как обычно, выполнил все предварительные операции, заправился горючим, и мы по очереди стали раскачивать пропеллер. Я сделал качок и только отошел от винта, как услышал несколько взрывов и, оглянувшись, увидел, что Эллиот лежит на земле и вот-вот потеряет сознание. Он забыл выключить мотор до раскручивания винта, и двигатель завелся.
Его рука была ужасно разбита выше локтя, а кончиком пропеллера оторвало кокарду с его фуражки. Я ускользнул от удара лишь потому, что, пока занимался лопастью винта, в двигателе произошел пропуск вспышки, и он завелся, когда подошла очередь Эллиота.
Госпожа Архипова была великолепна. Она в десять минут наложила ему грубую шину, а сам Архипов сбегал и вернулся с кроватью и восемью казаками, чтобы отнести Эллиота в деревенскую больницу, что примерно в двух милях отсюда. Послали за доктором, он осмотрел перелом и нашел его очень тяжелым. Эллиот ужасно страдал, когда ему вправляли кости, но был заметно жизнерадостен, а госпожа Архипова провела возле него всю ночь. Я пошел на станцию и сумел добиться, чтобы платформу для лошадей вычистили и подцепили к следующему поезду на Сосыку, который ожидался не ранее чем завтра.
Мы довезли Эллиота до станции и погрузили на платформу, но пришлось почти целый час дожидаться, и ее бы никогда не подцепили к ростовскому поезду, если бы Архипов в конце концов не достал свой револьвер.
– Платформа будет прицеплена к ростовскому поезду! – твердо заявил он, потрясая им перед носом начальника станции.
– Ваше превосходительство, – заикаясь, произнес начальник станции, – у меня есть свои приказы, а паровозы имеют свой предел мощности.
– От еще одной платформы ничего не изменится, – настаивал Архипов. – Поскольку поезда движутся с черепашьей скоростью, они медленней не пойдут!
– Ваше...
– Даю вам тридцать секунд на размышления!
У начальника станции округлились глаза, и он с трудом сглотнул комок.
– Она будет прицеплена, – согласился он.
Было важно доставить Эллиота в Таганрог в располагавшуюся там британскую миссию, если еще был какой-то шанс спасти его руку. Он все еще очень мучился, а из-за жары, безобразного состояния железных дорог и антисанитарных условий муки были почти невыносимы. Я очень хотел поехать с ним в Таганрог, но помимо дружеского общения ничего ему не мог предложить, да к тому же уже должен быть возвращаться в Царицын, так что я с неохотой расстался с ним в Ростове, вручив Архипову письмо для передачи Кейсу в Таганроге. У меня не было с собой рюкзака с дорожными принадлежностями, кроме бритвы и пары носков, не было переводчика и не было билета, поэтому я сел на первый поезд, на котором, как я заметил, была надпись о том, что он идет в Царицын, и доверился судьбе.
Большой паровоз уже выпустил клуб белого пара, а машинист находился в кабине, настраивая вентили, и я полагал, что он сейчас же отправится. Но, как и все поезда, он был ужасно забит людьми и заполнен перинами, горшками и кастрюлями, и привести поезд в движение стоило огромных усилий. Летом российские поезда, похоже, всегда везут на крышах вагонов столько же людей, сколько их толпится внутри, и почти всегда вагонами были действительно лишь те, что предназначены для перевозки лошадей, то есть так называемые теплушки, потому что они обогревались теплом жаровен, находившихся внутри их. Эти печки поглощали неимоверное количество дров, и зимой люди приходили в ярость, пытаясь отыскать топливо для того, чтоб не замерзнуть. Санитарных удобств никаких.
Забитые людьми поезда были характерной особенностью Гражданской войны, и купе всегда были переполнены беженцами так, что можно было задохнуться, да еще если учесть слишком большое число солдат в отпусках, которые, похоже, доводили использование этих немногих поездов до максимальной, насколько позволяла нехватка топлива, степени. На большинстве паровозов вынужденно использовались дрова, поскольку поставки угля и нефти были урезаны из-за отсутствия транспортных средств для доставки топлива в депо, а так как дорога через степь была одноколейной, когда локомотивы ломались или останавливались из-за отсутствия горючего, точно так же останавливались все идущие сзади поезда. Было непривычно видеть целую цепь неподвижных поездов, изгибающуюся вместе с извилинами степи. Однако все еще стояло лето, и никто не волновался. На цветущей равнине пели жаворонки и стремительно взлетали случайные выводки куропаток, дети могли играть рядом с застрявшими поездами, а собак выводили на прогулку, да женщины меняли платья.
Поезд, на котором оказался я, не был исключением из правил. Он состоял из жестких вагонов третьего класса, но мне удалось произвести на охранника почтового вагона впечатление о собственной значимости.
– Почта, – то и дело говорил я, и меня заткнули меж нескольких неописуемо грязных почтовых мешков.
Это очень отличалось от моей поездки в комфортабельном спецпоезде Холмена, и поезд этот шел дико медленно, а мне приходилось сражаться с толпой на станционных базарах, чтобы получить хотя бы стакан отвратительного вида молока. Однако на станции Торговая мне удалось купить две холодные жареные курицы: одну – чтобы съесть, а другую – чтобы обменять с моими товарищами по путешествию на что-нибудь из того, чем они располагают.
Пока мы двигались на восток, стали циркулировать по телеграфу слухи о том, что красные появились у самых окраин Царицына и что штаб Врангеля был вынужден переместиться в Сарепту, а на второй день, когда мы прибыли в Котельников, начали толпами появляться беженцы с дикими рассказами о сдаче Царицына.
Какое-то время, рассказывали они, каждый день из города уходило по нескольку поездов. На первом везли военные материалы, за ним следовала гражданская и военная администрация, а в конце – те гражданские лица, которые желали покинуть город. Была багажная комната для одного чемодана на персону, но поезда были забиты товарами всех видов. Один пассажирский поезд в самом деле был полон пианино, зеркал и ценной мебели, и Врангель все это приказал выбросить и разбить. Потом он обнаружил состав с запертыми вагонами, которые, как утверждалось, были загружены боеприпасами, но они, как выяснилось, были полны пассажиров, главным образом евреев, надеявшихся вывезти свои товары и подкупивших станционного начальника. Врангель выкинул всех их на рельсы, а начальника станции повесил.
От таких новостей мне еще больше хотелось вернуться на фронт, но поезд впереди нас на единственной колее остановился, так что я покинул почтовый вагон, в котором ехал, и устроился на открытой платформе переднего поезда, но, увидев, что впереди есть еще один поезд, переместился на него. В конце концов я прошел пять поездов, пока не очутился на специальном войсковом составе, которым ехал кабардинский кавалерийский полк численностью примерно 200 человек, и все они по виду были самыми свирепыми головорезами, каких только мои глаза видели.
Это были смуглые небритые мужчины афганской внешности, на них были длинные черные приталенные шинели, типичные для кубанских казаков, черные или серые бараньи папахи и комплект кинжалов с черной и серебряной инкрустацией, сабли, старомодные пистолеты и обычная декоративная полоска патронов на груди (газырей). На многих были красные башлыки, или капюшоны, висевшие вокруг шеи, чтобы придать красочный оттенок, но на всех были красные, синие и белые шевроны Белой армии. Никто из их офицеров не говорил по-французски, и я едва ли мог разобрать слово из их кавказского наречия. Как только, однако, поняли, что я – не переодетый большевик, они очень хорошо отнеслись ко мне, но, так как я не был вооружен до зубов, они, вероятно, сочли меня самым подходящим объектом для насмешек! Это были абсолютно дикие люди, и на каждой из многочисленных остановок состава они приводили в действие свой оркестр и пускались в свои варварские пляски.
Я чувствовал себя весьма одиноко, особенно когда они начали размахивать своими саблями и кинжалами и орать на меня. Поскольку у них было полным-полно водки, трудно было быть уверенным, что их жесты в мою сторону всегда будут такими дружескими, как мне хотелось бы. Один из них, отплясывая в теплушке, в которой жил, упал на спину и сломал шею, но никого это, похоже, не взволновало.
После существенной задержки я приехал в Сарепту. На запасном пути стоял целый поезд с недавно раненными воинами. Они лежали в переполненных деревянных вагонах, в основном без медицинского ухода, вымаливая воды, помощи или облегчения страданий. От поезда исходил ужасный запах. Я попытался выяснить у переутомленных работой санитаров, что происходит.
Они надолго задержались, чтобы просветить меня.
– Были тяжелые бои, – объясняли они. – Красных оказалось больше, чем мы ожидали, и они отбросили нас.
– Откуда?
– Из района Царицына.
Только это мне удалось выяснить с помощью моего плохого русского языка, но один молодой русский кавалерийский офицер, увидев мои затруднения, пришел мне на помощь.
– Если Царицын падет, – сказал он, – останутся лишь изолированные очаги сопротивления между ним и Саратовом на севере. В этот момент на город наступают 10-я и 11-я армии. Только несколько кубанских полков контролируют район Котлубани.
С ним был его товарищ, которого ранили тем утром, и я поделился с ними всеми продуктами, которые нам удалось купить на станции, а также штукой, которую я до сих пор держал в заначке, – моей последней каплей виски. Приняв то немногое, что оставалось в бутылке, мои друзья стали разговорчивее.
– Если Царицын будет потерян, все, что к северу, будет отрезано, – утверждали они. – Но давайте не будем чересчур пессимистичными. Давайте забудем всю эту болтовню об отходе на юг. Врангель все еще в Царицыне, хотя большевики действительно нанесли Кавказской армии тяжелые потери.
Они казались неоправданно оптимистичными, как будто мы чуть ли не одержали победу.
– Так мы все еще отступаем? – спросил я.
Они переглянулись, и их улыбки погасли.
– Да, – неохотно согласились они. – Мы отступаем.
Поздно вечером я приехал в Бекетовку, сидя на паровозе бронепоезда, который шел на подмогу, и отправился на поиски Королевских ВВС.
Эти части находились под командой Реймонда Коллишоу, являвшегося одним из самых победоносных британских летчиков-истребителей во Франции, и представляли собой первоклассную боевую группу. У них был паровоз с тендером, два вагона-пульмана, вагон-ресторан и специальные крытые вагоны, а также вагоны-платформы для их команд наземного обслуживания, мастерских, боеприпасов, масел и продуктов и для самих машин, когда они не могли перемещаться по воздуху. Это были "кэмел" – одни из лучших разведывательных самолетов того времени, и они хорошо поработали для врангелевских армий. Их вагон-ресторан был прост, но удобен, а у одной стены располагался бар.
Я сообщил им, насколько мог, обнадеживающие новости об Эллиоте, а взамен получил вести о Холмене.
– Он уехал в Таганрог, – с удивлением узнал я. – К нему пришло срочное сообщение от Деникина, что тот хочет посоветоваться.
Они также передали мне, что начальник артиллерии Кавказской армии генерал Макеев хочет меня увидеть на следующий день.
Я принял ванну, отыскал свой несессер, который Холмен оставил для меня, и ощутил себя другим человеком. Едва я успел все это сделать, как пришла записка с поезда русского летного корпуса с приглашением пообедать, поскольку в этот день были именины одного из их офицеров. Взобравшись по лестнице к последней двери длинного вагона-ресторана, который, очевидно, был их столовой, я очутился в окружении, которое по контрасту с убогостью моих последних четырех дней казалось тем более гротескным.
Интерьер вагона-ресторана был переделан в комбинированную гостиную и столовую комнату. В одном конце стояло фортепьяно, а посредине располагался длинный стол, в задней части комнаты, через которую я вошел, были свободные сиденья, ширма и небольшой кустик в горшке. На стенах и перегородке висели многочисленные картины и рисунки, некоторые выполненные самими летчиками, а другие были вырезаны из газет, но на всех были изображены полураздетые девушки либо пилоты и аэропланы, нарисованные красками фантастических расцветок. Такое впечатление, что я оказался в штабе французского батальона, окопавшегося во Франции, за исключением того, что здесь еще за столом сидели пять исключительно симпатичных русских девушек, все очень юного возраста. Все они были хорошо одеты, одна играла на гитаре, другая аккомпанировала ей на фортепьяно, а все остальные напевали русскую народную песню, очень популярную на Кавказе.
– Разумеется, все они замужем, – с серьезным видом сообщил мне один из старших офицеров. – Либо, по крайней мере, собираются скоро выйти.
После моих последних нескольких дней полета, путешествия в лошадиных теплушках и скачек по поездам, во время которых я покрыл примерно 900 миль, я был очень признателен за любой обретенный комфорт, и вечер прошел быстро, хотя одновременно танцевать могли только один или два человека в этом несколько ограниченном пространстве. В один из этих моментов мне пришлось ущипнуть себя, чтобы убедиться, что я действительно нахожусь в пекле Гражданской войны, а большевистские передовые посты – лишь в 30 милях отсюда, а между ними и мной – ничего, кроме нескольких тысяч плохо экипированных и слабо вооруженных кубанских казаков, верность многих из которых весьма сомнительна.
Когда я явился к генералу Макееву, то застал его в очень плохом настроении, и он был не очень-то восприимчив в отношении моих усилий с этими снарядами.
– Батареи с британским вооружением рассредоточены, – заявил он. – Хотя газовые снаряды и поступали, потребуется так много времени на их классификацию, что вряд ли стоит с ними возиться.
После всего того, что я вложил в реализацию плана, я почувствовал, как из меня как будто выпустили воздух, но не стал спорить. Кавказская армия – это не мое дело, а Холмен уехал назад в Таганрог, и мне захотелось возвратиться к моим донским казакам. Посему я попрощался, отыскал место в первом приемлемо чистом поезде, который, как я заметил, шел на Ростов, и после трех дней пыльной, отвратительной поездки опять оказался в Новочеркасске.
Глава 9
Когда я вернулся в Новочеркасск, в городе царило уныние и вовсю ходили ужасные вести о том, что Царицын в конце концов пал.
– Госпитали были переполнены больными тифом и ранеными, – рассказывали мне. – Вероятно, их всех невозможно было вывезти до прихода красных. Всегда не хватало обслуги и врачей, и большая часть их времени уходила на то, чтобы уносить мертвых. Бог знает, что с ними всеми случилось. Должно быть, всех их перебили, когда вошли красные!
Я мало что мог сделать, но от этой новости мне стало плохо.
Люди уже укладывали вещи и готовились ехать на юг, и когда я зашел к Смагиным, то обнаружил, что, как и считала Муся, укладывать ей надо было лишь несколько платьев, но то, что осталось от ее драгоценностей, было тщательно запрятано и готово к отправлению. В правительственной администрации уже царила тревога и шло во многом нарочитое уничтожение документов.
Весь город был полон людей с севера. Они уже испытывали голод и начали умирать как мухи от тифа, потому что не было топлива и никакой организации, и лишь самые сильные и самые жестокие могли надеяться на то, чтоб выжить. За пределами станции стояла в ожидании длинная вереница крытых вагонов, груженных беженцами, которые втискивались в отделения, цеплялись за дверные проемы, заполняли крыши и небольшие площадки, встроенные между буферами. Когда эти поезда совершали повороты, всегда кто-то падал, и при этом либо погибал, либо оставался на ногах, в пыли и в оцепенении посреди степи, отделяемый километрами отовсюду, а тем временем плачущие родные не сводили глаз с фигуры, которая делалась все меньше и меньше по мере того, как поезд уходил все дальше. При таких инцидентах поезда никогда не останавливались, и стены вокзалов всегда были заклеены, по соседству с трескучими фразами, которыми штаб описывал низкую мораль красных, еще и трагическими небольшими записками, адресованными тем, кто оказался оторванным от семьи.
"Михаил! Твоя семья в Ростове", "Петр, ищи нас в Таганроге. Мы будем ждать", "Дорогая Маша! Жди с детьми в Тихорецке". Никаких фамилий не писали, так как никто не осмеливался выдавать их.