Хотя даже у Образцова бывали "замечательные" происшествия. Казалось бы, детский театр, никакой политики, праздник каждый вечер. Но и там, вы знаете, случались какие-то мелкие и возможные только в нашей стране накладки. Скажем, был у нас старинный автор, замечательный человек Георгий Георгиевич Ландау. И как-то он написал по заказу кукольную пьесу "Кот и заяц". Они антиподы: заяц ведет себя разумно, добропорядочно, а кот - такой оторва, все время попадает в неприятные истории. Написав пьесу, Ландау понес ее визировать в репертком, получить разрешение на постановку. Молодой цензор внимательно прочитал пьесу и говорит: "Что ж, неплохо, но вот один эпизод… У вас тут заяц говорит: "Кот, я дам тебе хороший совет". А кот отвечает: "Не нужны мне твои советы". Ландау: "Ну да, он отвергает…" - "Да вы вслушайтесь: "Не нужны мне твои СОВЕТЫ". Тут до Ландау дошло: "А, вы имеете в виду советы габочих (он грассировал), кгестьянских и солдатских депутатов?! Молодой человек, я бы в жизни не догадался, ну как же ловко у вас мозги устгоены! Спасибо большое, я обязательно переделаю это место!" Уже выходит, но у дверей останавливается: "Да, вы знаете, я сейчас ехал в метго, и там туча антисоветских лозунгов!" - "Как, в метро? Какие?!" - "Нет выхода. Нет выхода. Выхода нет…"
Вообще с приемкой спектаклей нередко случались забавные и… унизительные, да, унизительные вещи. В брежневские времена мы выпускали "Божественную комедию". На генеральную репетицию приходят три чиновника, кажется, из министерства, один совсем молоденький, лет двадцати восьми. Спектакль молча посмотрели, посовещались, потом один из них подходит к артистам, к Образцову, показывает на Создателя (кукла такая, если помните): "Надо постричь". Он имел в виду брови. Широкие брови куклы кого-то напомнили высокой комиссии. Естественно, мы отклеили поролон, подрезали.
Я часто размышляю о социализме, который всю жизнь строил вместе с "великой партией". Понимали ли те, кто стоял у руля, что и зачем мы делали? Социализм - это когда общество заботится о самых незащищенных своих членах. А так как я очень рано вместе с театром Образцова стал выезжать в другие страны, то хорошо представлял, что же такое настоящий социализм. Я видел его в Швеции, где дома для престарелых разрешено строить только в центре городов, чтобы эти люди постоянно оставались в гуще жизни, среди молодежи.
Даже на Кубе, которая очень далека от совершенства, забота о человеке была куда весомей.
Они создали прекрасную медицину, великолепные школы. Как-то на Кубе передо мной похвастались: "Мы делаем операции по пересадке сердца!" Я сразу парировал: "Нашли чем удивить. У нас трансплантация сердца делается с 29-го года: "А вместо сердца пламенный мотор!" Грустная конечно, шутка.
Я думаю, Россию спасет частный капитал. Тем более, у нас перед глазами пример прошлого века, знаменитые меценаты - Мамонтов, Морозов, Третьяков. И потом, это же чертовски приятно - делать людям добро!
Политика - вообще вещь безнравственная, это давно доказано. Политика - вещь свирепая, которая никого не щадит. Но не забывайте, что Ельцин во время ареста Горбачева в Форосе первым делом потребовал освобождения президента - своего соперника, - импонирующий народу поступок. Нормальный политический поступок. Ленин в семнадцатом году тоже ни с кем не церемонился, а воспользовался ситуацией. Надо уметь играть. Но не поперек души. Не думаю, что Ельцин способен на подлость. Опять-таки, может быть, это мое романтическое представление об этом человеке.
Я в силу и возраста, и воспитания, и сложившихся жизненных обстоятельств - конформист. Я всю жизнь им был. Делал вид, что все прекрасно, хотя на кухне с очень небольшим количеством друзей я был совершенно откровенным, но в 68-м году на Красную площадь не вышел. Я думал: а как будет дочка? А жена? Я не сумел поставить себя выше собственного бытия - кишка тонка. А есть люди, что пошли, - такие всегда были. Вспомните Сахарова, на которого орали на съезде. Но порядочные люди были всегда. Есть такое четверостишие, кажется, у Евтушенко:
Был Галилей не всех умнее…
О том, что вертится Земля,
Знал кто-то раньше Галилея,
Но у него была семья.
А Андрей Дмитриевич ставил это выше - это удел гениев.
Многие люди никак не могут расстаться с учением о патриотизме и со Сталиным - в их жизни иных впечатлений не было. Они ходят с этими планками, орденами и медалями. У меня тоже есть, как вы понимаете, ордена и медали. И 9 Мая я получаю письма из ветеранских комитетов. Письма формальные, абсолютно бездушные. На стеклографе напечатано обращение и вставлено от руки мое имя-отчество: дорогой(ая) Зиновий Ефимович… затем идет текст, ничем не отличающийся от того, что я получал в пятидесятых годах, в шестидесятых. У меня есть госпитальный друг. Мы с ним в 1944 году лежали в Новосибирске. Человек необыкновенной честности. Недавно я был у него. В его кабинете устроен уголок Сталина. Я промолчал. Что говорить? Ему - восемьдесят. Где уж переделываться?
Мой внук - ему тринадцать лет - жутко политизирован. Но он совершенно свободный человек. А я таковым никогда не был. Вы представляете - он выгнал своего отца из партии. Убеждал каждый день: "Ну, ты уже вышел?" - "Нет, там надо ждать бюро райкома", - "Положи им просто билет на стол. Нельзя же так. Был Вильнюс. Ты что, забыл? Не понимаешь?" - "Да я понимаю, но…" - "Что - но?" Наконец вышел. И внук успокоился. При том что в доме никто не клянет коммунистов. Идут нормальные разговоры. Читают прессу. Он сам слушает российское радио, смотрит телевидение. Читает газеты - и видит среди лозунгов лживые. А дети фальшь чувствуют очень тонко.
Почему мы так жили и живем? Ничем не хуже других, ничуть не глупее, а живем так, что стыдно перед всем миром. Я когда думаю об этом, вспоминаю одну историю. Во время войны я лежал в очередном госпитале. И ко мне в палату комсостава из солдатской повадился ходить парень лет двадцати. У него была фамилия Бляхин, я хорошо запомнил. Он писал стихи и носил мне на рецензирование. Эпигонские, под Есенина, про какие-то кабаки, в которых Бляхин никогда не был, да еще написаны эти стихи были на обрывках газет, обоях. Бумаги-то не было. Я говорил: "Бляхин, почему ты пишешь о кабаках, ведь ты воевал, пиши о том, что видел, знаешь…" Как-то Бляхин приходит: "Ну, старший лейтенант, оставляю вас на неделю, мне рулон обоев принесли, так что сажусь за поэму". И действительно, дней через десять Бляхин появляется с рулоном. Читаю: красным карандашом идет название - "Обелиск". И начинается как-то так, допустим: "Деревья листьями оделись… та-та-та… обелиск". Читаю дальше и глазам своим не верю: в каждой строфе обелиск и ударен не по тому месту. Спрашиваю: "Бляхин, как называется поэма?" Он: "Обелиск". С ударением на "е". "Понимаешь, - говорю, - Бляхин, мне очень жаль, но ужасная ошибочка вышла. Он не обелиск. Он обелиск". Бляхин просто задохнулся: "Да вы что, у меня там двести куплетов, и в каждом обелиск!" Ничего, говорю, нельзя сделать, он никогда не будет обелиском. В общем, расстроенный Бляхин ушел из моей палаты и очень долго, к моей радости, не появлялся.
Понимаете, мне кажется, что мы когда-то очень давно тоже сделали одну, но роковую ошибку. Не по тому месту ударили. Нам показалось скучным жить, как все люди. И мы решили срочно, в кратчайшие сроки соорудить рай на земле. И соорудили ад. И сейчас нет, я убежден, другого выхода, кроме как терпеливо исправлять все двести куплетов. Работать по тем законам, по которым живет весь мир. Я очень боюсь, что новая власть, которую я очень (это честно) уважаю, может поддаться соблазну сделать все побыстрее, в обгон, и опять ударит не по тому месту. А этого делать нельзя. Народ не выдержит, он на грани…
Прощание
Однажды мы приехали в Пярну, и Дезик Самойлов показал мне сборник новых стихов, отпечатанный на машинке. И сказал мне: "Выбирай, какое стихотворение тебе посвятить".
Я сидел, долго-долго вчитывался. И было там одно, которое меня просто совершенно сразило трагизмом, чувством, поэтической интонацией. Ну, всем-всем, что было в этом огромном поэте. Оно кончается:
А под утро отлет лебединый,
Крик один и прощанье одно.
Вот я дожил до единого крика и единого прощания. Когда этот рубеж наступит, нам не дано предугадать, как говорил Тютчев. Прощаться с такой долгой жизнью надо или очень подробно, или мгновенно.
Часть 2
Друзья о Гердте
Петр Тодоровский,
режиссер
Наше знакомство произошло совершенно случайно. Хотя, что бывает случайно в этой жизни? Ведь случайность, как нас учили классики, - это часть закономерности. Подхожу как-то к проходной студии и вижу: навстречу мне идет сам Гердт, которого я, конечно, знал и как замечательного эстрадного артиста, и как знаменитого кукольника, а уж после фильма "Фанфан-Тюльпан", где его закадровый, ни на чей не похожий, притягивающий своим интимным обаянием голос придал фильму типично французский шарм, а его интонация как нельзя лучше соединилась с жанровым решением всего фильма, Зиновий Гердт стал знаменитым на всю страну.
Ну вот. Протягиваю невольно руку, представляюсь. И вот что говорит мне знаменитый актер: "Если вы такой же добрый, как ваш фильм "Верность", считайте, что мы с вами давно и хорошо знакомы".
Он трижды снимался у меня в картинах. В "Фокуснике" сначала я предложил ему эпизодическую роль сатирика, которую впоследствии блестяще сыграл Владимир Басов. Помню, была зима. Я подъехал к театру Образцова (тогда он еще стоял на Тверской), сильно сомневаясь, что он согласится. Зяма вышел из театра в одном пиджачке, сел ко мне в машину и сказал: "Конечно, я буду сниматься в этой маленькой роли. Но если б ты знал, как мне нравится роль фокусника!" Слушая его, я вдруг подумал: передо мною сидит совершенно незаигранный, очень своеобразный, не примелькавшийся на экране актер (в памяти нашего поколения еще сохранились образы цирковых эстрадных актеров тридцатых годов, которые придумывали себе экзотические псевдонимы вроде Лео, Арго и прочие). Я слушал Зиновия и вдруг подумал: так вот же он, фокусник!
В итоге Гердт сыграл в фильме главную роль. Он там с костылями выделывает всякие штуки… И все смеются, и он сам тоже смеется. Но за этим - война. Именно с приходом Зиновия Ефимовича на съемочную площадку все эти мотивы в фильме стали такими значительными, такими "пронзительными". А когда я снимал "Городской романс", я уже специально придумал роль для Гердта, целую часть - для того чтобы снова прозвучала здесь тема войны, мне это было очень важно. Кстати, он там играл человека, который на фронте был артистом - "лучшим "Гитлером" Второго Белорусского фронта".
И вот снимаем мы "Фокусника". Изо дня в день, с утра до позднего вечера, и всё по зимней Москве. И, как часто бывает в кино, простаиваем: то забыли на студии костюм для актера, то забарахлила камера на морозе, то еще что-нибудь. Актер загримирован, сцена отрепетирована, а снимать не можем - не приехал лихтваген, осветители не могут дать свет… Такой, знаете, обыкновенный маразм, когда все готово к съемке, а снимать нельзя. И съемочный день зимой короткий, и план рушится (по тем временам невыполнение плана лишало группу премиальных). Топчемся мы, значит, постукиваем каблуками, швыряем друг в друга ледышки в ожидании злополучного лихтвагена. И как-то незаметно начинаем с Зямой словоблудить на мелодию популярной по тем временам песни Никиты Богословского: "Он ее целовал, уходя на работу…" И пошли импровизации: "Он ее иногда, уходя на работу, а когда приходил, он ее никогда", или: "Он ее как-то раз нехотя на работе, а потом приходилось почти каждый день", "Он ее запирал, уходя на работу, а когда приходил, отпирать забывал…" и тому подобное.
А вскоре театр Образцова уехал на гастроли в Ленинград. Нам ничего не оставалось как следовать за главным героем фильма. Жизнь Зиновия Ефимовича в Ленинграде складывалась непросто: целый день у нас на съемочной площадке, вечером - спектакль (иногда и дневной), радио, телевидение.
Однажды мы снимали сцену "Салон интеллектуалов", съемки в мастерской художника Ланина. Большая трехкомнатная квартира, стены снесены, образуя обширное пространство, увешанное иконами, окладами, предметами старинной утвари, карнизами - все, естественно, вывезено из северных деревень… В восемь утра Гердт уже в гриме, сцена отрепетирована, даю команду: "Мотор!" - и вижу, как Зиновий Ефимович, хватаясь за сердце, с криком валится на диван. Кто-то сует ему в рот нитроглицерин, кто-то вызывает по телефону "скорую". В мастерской повисло страшное слово: инфаркт.
Наконец в комнату входит плотный, розовощекий, с огромным лбом, без паузы переходящим в лысину, доктор. Он просит мужчин поудобнее уложить Гердта, снимает кардиограмму, и пока медсестра делает Зяме укол, доктор набирает номер телефона, чтобы договориться о госпитализации больного. И представьте себе, человек, не выговаривающий букву "Р", в зловещей тишине произносит следующую фразу: "ЗдРавствуйте! С вами РазговаРивает вРач каРдиологической бРигады ДзеРжинского РайздРавотдела гоРода-геРоя ЛенингРада РапопоРт АРон АбРамович".
И вдруг раздается веселый смешок. Выслушав тираду врача, где почти в каждом слове была буква "р", Зиновий не удержался и рассмеялся! Помню, сносили Зяму на носилках по узкой лестнице (лифт не вмещал носилки). Я шел следом, у его изголовья. Неожиданно Гердт задирает ко мне голову и тихо: "Петя, есть вариант: он ее целый день, не ходя на работу".
Знакомство Зиновия Ефимовича с автором сценария "Фокусника" Александром Володиным произошло в Ленинграде, в разгар съемок фильма. По случаю такого события мы втроем зашли ко мне в гостиничный номер, на стол была поставлена бутылка армянского коньяка. Естественно, пошли разговоры о характере главного героя. Кто он? Что собой представляет как личность, какова его жизненная позиция и, конечно, каково его отношение к женщинам. Не помню уже, кто из них первый, кажется Володин, начал читать Пастернака: "Быть знаменитым некрасиво, не это подымает ввысь…" Неожиданно Гердт подхватывает: "Не надо заводить архивы, над рукописями трястись…" - уже в два голоса декламируют автор сценария и актер, играющий главную роль.
Думаю, знакомство Гердта с Володиным помогло ему в работе над образом фокусника. В этом герое Володин, конечно же, изобразил самого себя. Можно считать, что Зиновий Ефимович сыграл самого Володина, его совершенно отдельный характер, его своеобразное видение мира и, главное, его кристально чистую жизненную позицию. Ведь фильм был о человеке, который готов потерять в жизни все: работу, "прекрасную женщину" и, может быть, даже собственную дочь, но сохранить свое человеческое достоинство (что резко не понравилось прошлому кинематографическому начальству!), оставаться самим собой.
Как-то захожу к нему на дачу, вижу: сидит Зяма во дворе за столиком под тентом, а на столе - толстенная, немножко уже потрепанная книга. "Что читаешь?" - спрашиваю. Гердт взглянул на меня и, словно оправдываясь, говорит: "Пушкина". Пушкина, которого он знал наизусть от корки до корки! И вот сидит восьмидесятилетний человек и читает Александра Сергеевича.
Думаю, разбуди Гердта в три часа ночи и спроси: "Ну-ка, Зяма, седьмая строка из поэмы Давида Самойлова "Снегопад"?" И можете не сомневаться - он тут же начнет с седьмой строки.
Гуляем мы как-то с Зямой по дачному поселку. Встречаем Эльдара Александровича Рязанова.
- Завтра, - говорит Эльдар, - семидесятилетие Михаила Ромма. Давайте что-нибудь сочиним ему!
- Есть идея! - воскликнул Гердт. - Мы сочиним куплеты завистников из электрички Москва-Потылиха.
Не откладывая в долгий ящик, идем на дачу к Гердту. Беру гитару, наигрываю известную мелодию, которую пели калеки, слепые, нищие в электричках после войны.
Через два часа куплеты были сочинены. Вот некоторые из них:
Послушайте, граждане, дамы, мужчины,
Мы лить здесь не будем елей.
За что? Почему? По какой же причине
Устроили сей юбилей?
Был смолоду Мишка смышленый парнишка,
Парижскую книжку извлек,
У Ромма у Мишки хватило умишки:
Он сдобную пышку испек.
А как юбиляр поступил с Кузьминою,
Пусть знает советский народ.
Он сделал артистку своею женою,
Все делают наоборот.
Художник меняет любовные фазы
От переполнения чувств,
А он с Кузьминой не развелся ни разу,
Какой он работник искусств?!
И только однажды всю силу таланта
Он в кинокартину вложил,
Когда с Козаковым на улице Данте
Убийство одно совершил.
В картине своей полудокументальной,
Где в общем-то есть артистизм,
Он всем показал нам довольно банальный
И обыкновенный фашизм.
Естественно, Ромм все покроет банкетом
На тысячу новых рублей,
Но так как мы правду пропели в куплетах,
То нам не сидеть средь гостей.
Пойдем же к буфету и а-ля фуршетом
Отметим его юбилей.
Семидесятилетие Михаила Ромма отмечали на уровне всего лишь заместителя министра кинематографии, так как незадолго до этого будущий юбиляр вместе с Твардовским и Тендряковым подписал письмо в защиту Жореса Медведева, посаженного в психушку.
Сцена Дома кино, где чествовали юбиляра, была завалена дерматиновыми папками, не более. Когда же мы втроем - Гердт, Рязанов и я - пели эти куплеты, в зале стоял несмолкаемый хохот. Кузьмина, вытирая слезы, жестами просила дать передышку, так что нам приходилось после каждого куплета останавливаться.
Нечто подобное Гердт когда-то сочинил и к юбилею Леонида Утесова. Запомнился мне лишь один куплет:
…Другие мальчишки играли в картишки,
Рогаткою целились в глаз,
А этот пацанчик стучал в барабанчик,
Хотел Государственный джаз.
Когда Зяма, совершенно больной, лежал в больнице, медсестры рядом с ним хохотали не переставая! Это был удивительный жизнелюб. На последнем творческом вечере его на сцену выносили на руках. Но он собрался с силами, встал, шагнул к рампе и прочитал стихотворение Давида Самойлова. Так же, на руках, его поднимали на третий этаж дома, где проходили съемки передачи "Чай-клуб".
Однажды мы с Зямой ехали к нему на дачу на его стареньком, варенном-переваренном "Москвиче". В этой "коломбине" любой звук отдавался, как в пустой цистерне. Ехали мы, кажется, после какого-то сабантуя, слегка поддатые… Вот едем мы по пустынной зимней дороге где-то во втором часу ночи и то ли от избыточной энергии, то ли от фонтанирующего жизнелюбия в две глотки орем "Очи черные", Зяма - первым, я - вторым голосом. Дуэт! И, видимо, из-за отсутствия аккомпанемента Зиновий начинает жать на педаль газа в такт нашему пению… Машина несется рывками: то как взбесившаяся лошадь, то вдруг останавливается посреди дороги, когда мы уж слишком затягиваем последнюю ноту. Эта система аккомпанемента нам так понравилась, что, не доехав до дачи километров шесть, в моторе что-то забарабанило, машина дернулась и, заглохнув, остановилась. Полетело сцепление.