Вот я человек межнациональный. Часто можно услышать: "Я - человек русской культуры!" Но дело даже не в культуре. Здесь нечто большее. Если любимые книжки - русские словари, любимое занятие - изучение этимологии русского языка, великая любовь - родная речь. Когда выступают все эти министры и парламентарии, я смотрю, кто как говорит. Язов хорошо говорит по-русски, и он мне уже не кажется таким уж дурным человеком. У нас с Образцовым всю жизнь шли самые яростные споры по поводу произношения русских слов. Конечно, он говорит прекрасно, как истинный москвич, но иногда по мелочам ошибался. А я всегда был прав.
Чего бы я пожелал себе, всем нам, прожившим жизнь в "заповеднике" и начинающим ее в… даже не знаю, как сейчас назвать нашу страну. Посмотрим. Знаете, у меня есть друг, потрясающий грузинский драматург Резо Габриадзе. Прекрасные миниатюры с дорожными рабочими - помните? - это все по его сценариям. Он такой же талантливый, как Норштейн. Резо в дни путча был в Москве и потом сказал такую фразу: "Я не узнал москвичей. Они все походили на иностранцев". Горько, наверное, когда тебя, желая похвалить, сравнивают с иностранцем. Но Резо можно понять: он увидел в лицах людей зарождающееся чувство собственного достоинства. То, чего все мы - и рабочие, и знаменитые артисты, и… все! - были лишены долгие годы. И если мы сохраним это чувство, то не позволим больше никому загнать себя в "заповедник".
Всякий оптимизм глуповат, но я думаю, что мы будем жить, как люди. В моей жизни было три победы: в мае 1945 года, победа на выборах Ельцина и третья - в августе 1991 года. Я верю, что мы будем жить лучше. Но я до этого вряд ли доживу.
Я не доживу до тех времен, когда наши люди будут расположены друг к другу, когда будет не страшно выйти ночью с собакой, выпустить ребенка на улицу одного. Но я верю в то, что мой внук, дети моих близких будут жить среди людей, уважающих их уже за то, что они тоже люди. Пусть на наших улицах не будет американских улыбок - это неестественно и притворно, но, быть может, в нашу страну наконец-то придет желание удружить ближнему?
Я до конца так и не понимаю слово "национальность". И вообще, если человек слишком углубляется в национальный вопрос, недолог путь к национализму. Помню, не раз говорил мне покойный Дезик (Давид Самойлов. - Ред.): "Национализм возникает у людей, потерявших не только уверенность в себе, но и уважение к себе. Национализм не только не синоним слову патриотизм, но скорее антоним". Я по-настоящему люблю Россию, и любовь моя - это прекрасная и, как сказано у поэта, "высокая болезнь". Я побывал во многих странах, это были интересные и замечательные путешествия, встречи. Из последних мне больше всего запомнилась поездка в Израиль. Наверное, потому, что сыграл там в Тель-Авиве на сцене театра "Гешер" бабелевского Илью Исааковича. А может быть, еще и потому, что гидом моим был неподражаемый Гарик Губерман. И, наверное, более всего поездка в Израиль запомнилась встречами со старыми друзьями. Поверьте, расставаясь с ними в конце шестидесятых - начале семидесятых, я и не верил в возможность новых встреч. Но даже в Израиле, этой удивительной стране, я скучал по России. Это необъяснимо и, пожалуй, даже интимно.
Семья
Моя семья - это жена Таня, дочка жены Катя, которую я воспитываю с двухлетнего возраста, сын Кати - мой внук Боря. Мы живем рядом, на одной площадке, внук практически обитает у нас. Ну и папа Бори - режиссер Валерий Фокин.
Все мы очень откровенны друг с другом - это было заложено родителями Тани, необыкновенной мамой. В нашей семье царит тот уровень откровенности, когда исчезает боязнь выглядеть идиотом. Я очень часто бываю дураком в собственном доме и иду на это сознательно - зная, что меня поймут.
У нас дома, когда живы были еще родители, существовала установка: хочешь дать совет - положи пять рублей. Люди ведь жаждут советовать. Поэтому с удовольствием выкладывались пятерки. И потом они дружно пропивались за семейным столом.
Семья - это опора. Вера, что тебя не предадут. А это редчайшее счастье. Скажем, я ловлю себя на том, что в последние годы даже на два дня выехать куда-то без Тани не могу.
Дети - все дурные. Во все времена. Все - эгоистичны. И это надо пережить. А потом они начинают добреть, но это процесс очень длительный. Мой шестилетний внук говорит отцу: "Папа, хоть бы ты нас оставил или умер". Представляете ужас домашних? "Что ты такое говоришь?!" - "А что такого? Папа у нас аллергик, из-за него мы не можем взять собаку". - "Опомнись, как можно сравнивать: папа и собака!" - "Конечно, нельзя. Собака лучше". Но пройдет время, и он поймет, что все-таки лучше папа. Лучше, чем собака, чем многие друзья, единомышленники, - папа лучше.
Я считаю, что с детьми не надо много разговаривать. Они живут в большей степени глазами, чем ушами. Воспитывать можно только наглядно, собственным примером. То есть в первую очередь самому быть воспитанным. Кстати, в Японии термин "воспитание" отсутствует. Когда мы там гастролировали, во время одного из спектаклей на сцену вдруг выползла девочка лет двух - двух с половиной. У нас бы мгновенно - смех, крики, а тут никто даже не среагировал. До определенного возраста ребенок растет свободно, а потом сам начинает приглядываться, соответствует ли его поведение общепринятым нормам. И сам себя корректирует. Нация формирует поколение. У нас все наоборот. Каждый считает своим долгом поучать, сам ничему толком не научившись.
Я помню себя с трех лет. Все мое детство состояло из сплошных запретов. Нельзя, нельзя, нельзя… Я стараюсь облегчить жизнь своему внуку, подарить ему больше радости. Лучшая педагогика - педагогика разрешения: можно, можно, можно! Не сковывать проявления детской воли, не угрожать наказанием. Единственно, если поступил не по правде, не по справедливости, - тогда просто гнать в шею! Когда внук возвращается домой расстроенный (получил тройку), я говорю ему: "Плюнь! Ты все поймешь и еще сто раз исправишь. Иди гуляй, играй в футбол, отправляйся в кино, только не маячь с кислой миной. Мне не нужны твои пятерки, я хочу видеть тебя порядочным человеком". До меня косвенным образом доходят слухи, как он вел себя в том или ином случае, и я удовлетворен.
Раньше был очень популярен избитый лозунг: "Дети - наше будущее!" А я его переделал на свой лад: "Дети - наше прошлое". Ну какое у меня будущее? Я буду лежать в могиле. Зато в моем прошлом есть масса такого, чего я не пожелал бы своему внуку и от чего в меру сил постараюсь его избавить.
Присутствие в доме ребенка очень меня приструнивает. Не в смысле "цирлих-манирлих", какого-то слова не произнести, выразиться поаккуратней. Ему двенадцать лет, и я его даже при желании ничему новому не научу. Он все эти слова знает лучше меня. Но я строже смотрю на себя со стороны: нет ли противоречия между моими словами и делами? Мне кажется, у меня получилось бы работать, например, в детском доме. Вырастить нескольких честных людей - это уже очень много.
Иной раз читаешь книгу о воспитании детей и спотыкаешься о какое-нибудь неудобоваримое сочетание типа "пубертатный криз". И ловишь себя на мысли, что эта усложненность, право же, не нужна. Писатель Василий Белов остроумно заметил по поводу неуместного наукообразия, правда, не в педагогике, а в медицине: "Такой пижон в белом халате даже обычную повышенную потливость называет гипергидрозом. Больной, услышав это звучно-таинственное слово, потеет еще больше".
Для того чтобы хорошо писать о детях и их воспитании, необходим большой талант. Есть у Джанни Родари замечательная книга "Грамматика фантазии". Приведу оттуда одно любопытное высказывание: "Как мало в школах смеются! Одно из самых закоренелых и трудно преодолимых представлений о педагогическом процессе заключается как раз в убеждении, что процесс этот должен протекать угрюмо". Вообще же то, что мы называем чувством юмора, у детей в десять раз тоньше. Они умеют отличить смешное от малосмешного.
Самое ценное качество для педагога - это воображение. Добрый человек (а педагог не может быть иным) обладает воображением и понимает, каково другому. Умеет чувствовать то, что чувствует другой. Человек, обладающий воображением, вспомнив себя в детстве и отрочестве, очень многое может понять и простить. Запомнился эпиграф к хорошей книге: "Посвящается всем детям - детям по возрасту и детям по душе". Дети, как правило, награждены богатейшим воображением - это видно по их рисункам и играм. К сожалению, с годами это качество у многих людей пропадает. Самое главное, на мой взгляд, не потерять непосредственность восприятия. Есть люди, которые не умеют радоваться жизни - вовсе не потому, что они пессимисты, - просто у них не хватает воображения.
Москва
Почему в нашем городе столько заводов, фабрик, вечно дымящих и отравляющих воздух? Почему около девяти миллионов населения? Понимаю, был период, когда руководители разных предприятий заманивали в столицу людей со всех концов страны, чтобы те помогали им выполнять план. Сейчас эта практика вроде бы прекращена. Но дело, что называется, уже сделано.
Недавно писали, что в Чехословакии жителей маленьких городков не заманишь в Прагу. Зачем? У них там и воздух чище, и автомобилей поменьше. Хочу еще сказать, что мало в Москве осталось публики доброрасположенной, что ли. А настоящих интеллигентов-горожан я вижу в основном на гастролях в других городах. Где дух Москвы? Сейчас читаю Рыбакова, вспоминаю те времена. Конечно, много было и хорошего, и плохого, но хотя бы на Арбате был жив тот дух. А сейчас всех его коренных жителей переселяют в новые благоустроенные… коробки.
В ресторане ЦДЛ бьется пульс пьяной поэтической жизни. Один мой друг-поэт, ныне покойный, как-то сказал: "Кормит - проза, поэзия - поит". Там в основном сидят пьющие поэты. Я же в этом ресторане давно не был - с тех пор как умерли мои близкие друзья. Да и с ними я пил обычно дома.
Политика
Я с удивлением обнаружил, что политизирован гораздо больше, чем все мое окружение. Слушаю новости, с азартом смотрю программу "Время". Становлюсь "пикейным жилетом". Никогда раньше не замечал за собой таких склонностей. Последние пять лет нас всех здорово перекроили. Как-то раз у нас гостила знакомая гречанка, часто бывавшая в Москве. Вдруг заявляет, что ей необходимо срочно вернуться домой: там назначены выборы. "Да ты с ума сошла! Без тебя, что ли, не выберут?" - удивились мы. "Вам этого не понять", - и улетела.
Прошло не так уж много времени. Надо было отдать голос за Бракова или за Ельцина. А у нас с Татьяной Александровной билет на поезд на субботу. Мы плюем на поезд, плюем на купе, в восемь утра в воскресенье отправляемся в избирательный участок, голосуем и прямо оттуда мчимся в аэропорт.
Это новое качество, в которое я влип, для меня чрезвычайно неожиданно. Вся моя жизнь прошла в атмосфере тотальной лжи. И оказалось, что я очень пристрастно, даже страстно отношусь к правде. Говорят, перед смертью не надышишься. Но я стараюсь…
У меня никогда не было животного цепляния за жизнь, желания продлить ее во что бы то ни стало. Только беспокойство: "А как они будут без меня?" Вариации шестьдесят шестого сонета. Ведь от меня зависит довольно много людей. Я имею в виду душевную зависимость. А теперь еще одно крепко держит на свете: хочу досмотреть эту пьесу, эту драму хотя бы до того действия, когда уже будет предсказуем финал.
Я принимал участие в предвыборной кампании Ельцина - в какой-то момент я был в него попросту влюблен. Мне было все в нем интересно, интересно наблюдать его при каждом появлении на публике и видеть, как он матереет как личность. Как с каждым разом он говорил все собраннее, лаконичнее, как постепенно исчезали слова-сорняки из его речи. Ну, это необыкновенный человек! А влюбился я в него опосредованно - сначала в жену. Они были на спектакле, а потом мы полчаса разговаривали в дирекции. Правда, жена Ельцина молчала, но как она на него смотрела! Я восхитился.
Я - человек в полной мере политизированный. В своих освободителях я первым числю Горбачева. Если задуматься, то даже разговаривать о первом лице государства в вольных тонах - без него сейчас было бы невозможно. Я никогда не забуду, что он сделал для меня лично, - он дал мне свободу. Еще я не забуду молодого человека, хорошо мне знакомого с его детства, который брал у Горбачева, тогдашнего президента, интервью (потом этот малый стал знаменитым редактором). В конце беседы он похлопал Михаила Сергеевича по плечу - это было очень некрасиво с его стороны, но он себе это позволил по той же самой причине.
Помню, когда Горбачев стал генсеком, на третий-четвертый день среди какой-то уличной публики он спрашивал: вам не надоело слышать одно, а видеть другое? Я подумал: "Боже мой, его посадят". Не могу этого забыть. А что касается Ельцина, то он меня восхитил, когда выходил из партии. Он был высокий, сильный мужик. Я залюбил его на всю жизнь. Казалось бы…
Но он доверял жутким советчикам. Умение выбрать советчиков - это талант, которым наш президент не обладал. Об умных людях он отзывался неважно, а заносчивого, антикультурного Грачева называл лучшим министром. Он разочаровал меня, хотя, как большинство населения, я не вижу никого другого в тот момент на его месте.
Вы знаете, я ни в одной из партий не состоял, однако соприкасался, конечно, не без того. Однажды мы с моим другом, гитаристом нашего оркестра Мартыном Кирилловичем Хазизовым были на Старой площади - перед очередной поездкой за рубеж с нами хотел побеседовать некий ответственный товарищ. Нет, вначале я вам расскажу про Мартына. Это был замечательный человек, который прекрасно знал лабушский язык. Знаете, у музыкантов, лабухов, есть свой жаргон. Именно от Мартына я узнал, например, о смерти Сталина. У Мартына был приемник, который брал "Голос Америки". Мы ехали на спектакль, встретились на остановке троллейбуса, и Мартын тихо мне говорит: "Минай залабал в сундук". Минаем лабухи звали Сталина, такая у него была кличка - Минай. А политбюро, ЦК - минайчата и минайчатник. Так и говорили: "В минайчатник идем". Это сейчас кажется смешным, а тогда произносилось с уважением, без всякой иронии. Так вот мы с Мартыном в ожидании приема прогуливаемся по длинному пустынному коридору ЦК, и гитарист этак слегка приобнял меня. Вдруг из какой-то двери выходит человек с папкой и, поравнявшись с нами, восклицает: "Товарищи, как вы ходите! Вы понимаете, ГДЕ вы находитесь?! Здесь не парк культуры!" В общем, влетаем мы с Мартыном к своему ответственному товарищу (его фамилия, кажется, была Щербаков), и он спрашивает: "Что с вами, чем вы так взволнованы?" Я: "Да вот… сделал грубое замечание…" Щербаков: "Вы что, думаете, здесь дураков нет? Здесь очень много дураков!"
А вот еще, тоже, мне кажется, о партии, хоть и не очень смешно. У нас в доме много лет назад жила нянька, пятнадцатилетняя девочка Рая. Из-под Тулы. И Райка часто рассказывала, как они жили после войны. Изба с земляным полом, мать доярка, с утра до ночи на ферме. Отца на войне убили. Голодали, ели одни драники картофельные, жаренные на свечном сале. И вот однажды маму неожиданно вызывают в Тулу. И весь день ее нет, появляется ночью, что-то держит в кулаке. Молчит, девочки на нее смотрят. И вдруг мать шваркнула оземь орден Ленина и сказала: "Сволочи, лучше бы кило муки дали!" И Райка с тех пор стала антикоммунисткой. Когда моя Катя плохо ела, она говорила: "Не будешь есть кашу, буду воспитывать в коммунистическом духе, узнаешь тогда!"
Гнусные годы - 1951-й или 1952-й - погоня за космополитами, расшифровки псевдонимов, убийство Михоэлса. Жуть, в общем. И в это время мы оказались в одном ленинградском гостиничном номере - приехавшие из Москвы Утесов, Саша Галич и я, живший в Питере целый год. Галич и Утесов прямо с поезда пришли ко мне завтракать. Мы обнялись и сразу друг другу показываем: только тихо. К губам прижимается палец, губы безмолвно шевелятся… Через три минуты мы про все, естественно, забыли. И пошли самые жуткие антисоветские анекдоты. Хохочем, валяемся по диванам. И вдруг звонит телефон. Резкий такой звонок. Боже, пропали! Саша взял трубку, и я слышу - отбой, пи-пи… Галич между тем делает вид, что внимательно слушает, вставляет: "Хорошо… хорошо". Потом кладет трубку и произносит: "Просили подождать. Меняют бобину".
А вообще к КГБ у меня очень теплое отношение. У меня был знакомый малый… в общем, из тех, которые всегда ездили с нашим театром за границу, их представляли так: "Это сотрудник Министерства культуры". А мы их между собой - не знаю, почему - называли "сорок первыми". И с одним таким малым по имени Игорь у меня сложились очень теплые отношения. Как-то в Испании я жутко напился в каком-то Обществе дружбы. Утром в номер приходит Игорь, приносит пирожок, бутылку простокваши, алкозельцер и говорит: "Госбезопасность о тебе заботится! Это я тебя вчера привел, раздел и спать уложил". В те же дни мы гуляли с ним по площади Торос в Мадриде, присели на скамейку. Игорь задумчиво говорит: "Зиновий Ефимович, я недавно взял твое досье… Знаешь, это том Маркса, это "Капитал"! Но не бойся. Я был у генерала, поручился за тебя, и он разрешил всю эту макулатуру сжечь. Сейчас в твоей папке одни анкетные данные". Я легкомысленно так отвечаю: спасибо, конечно, но мне, мол, все равно, что мне сделают, ну за границу не пустят, так я поездил достаточно, посадить не посадят, времена не те… Игорь выслушал мою болтовню и медленно, четко произнес: "Времена ТЕ, Зиновий, времена всегда ТЕ". Я и сейчас думаю: а действительно ли кончились ТЕ времена?
Все эти разговорчики относительно того, как было прекрасно при Сталине и как необыкновенно хорошо при Брежневе, - такая чушь! Рабская чушь! Нельзя быть счастливым, понимая, что ты раб, и быть счастливым в своем рабстве. А вот сегодня я не раб. Хотя, казалось бы, я человек выделенный, работал в театре Образцова - этот театр всегда был на виду, обласкан правительством. С сорок девятого года я уже бывал в капиталистических странах - мы каждый год куда-нибудь ездили, и, несмотря на это, я был совершенный раб! Я! А уж что об остальных говорить… Одна женщина сошла с ума, когда ее не пустили в Болгарию из-за подметного письма. Если намечалась поездка за границу, так называемый "коллектив" - чудовищное образование - заваливал райкомы и министерство анонимными письмами. А если у кого-то случался инфаркт - я видел счастливые лица. Это чудовищно. Есть такая поговорка: у соседа умерла корова - что мне сосед, что мне его корова? А все равно приятно… Это безнравственно.