Я оставляю за скобками его талант, его индивидуальность - это и так понятно, но он еще к тому же был профессионалом высочайшего класса. Не с точки зрения ремесла, а в самом высоком смысле слова - с точки зрения отношения к своей работе. Неважно, выступал ли он на сцене или стоял за ширмой в театре Образцова, снимался ли в кино или работал на телевидении. Он был железным профессионалом, хотя при этом был абсолютно земным человеком. Любил пображничать, любил вкусно поесть, посидеть за столом, побалакать. При этом он мог выпить очень много, но все знали, что если завтра у него спектакль, концерт или съемка - он будет свеж и элегантен, как всегда. Никаких следов дружеских возлияний, никаких недомоганий или болей никто и никогда не видел на лице Гердта, пришедшего на работу. Ни один режиссер, ни один коллега ни разу не засомневался в Гердте как в партнере, потому что на него можно было положиться всегда: он непременно будет вовремя, у него все будет в порядке, он будет точен и нигде никого не подставит.
Находясь в преклонном возрасте и будучи уже больным человеком, Гердт выдерживал чудовищные нагрузки. Последние годы он уже выступал с воспоминаниями о своих друзьях, стоя по два часа на сцене. Стоя, подчеркиваю. Рассказывал, показывал, пел и выдерживал жесточайший график гастролей. Ведь когда закончилась "эра Москонцерта", администраторы, пользуясь тем, что фамилия Гердт в любом городе обеспечивала полный аншлаг, делали на нем очень хорошие деньги. И эксплуатировали они Гердта нещадно. Они заряжали такое количество концертов, которое было не всем молодым актерам по плечу. Гердт выдерживал все, без единой жалобы. И что меня больше всего поражало - Гердт очень любил комфорт, чтобы все было чисто, аккуратно, чтобы все было удобно, чтобы все было под рукой, чтобы еда была вкусной. Но при всем при этом он никогда не выставлял каких-то особенных условий администраторам, как это случается сейчас с едва оперившимися актерами, поп-певцами, которые требуют "Мерседес" определенного цвета и модели, охрану, определенный интерьер апартаментов и тому подобное. Для Гердта всегда было достаточно, чтобы в номере было тепло, светло и чисто.
Гердт всегда очень внимательно наблюдал за тем, что делают его друзья. Он был первым читателем всех моих рассказов, миниатюр, повестей и очень почтительно отзывался о том, что я делаю. Для меня это было как награда. Прочтя один из моих рассказов под названием "Соловьи в сентябре", он сказал: "Аркадий, вы знаете, что в советской литературе последних лет есть только два рассказа, которые могут быть поставлены на пьедестал. Это "Случай на станции Кречетовка" Александра Исаевича Солженицына и ваш рассказ "Соловьи в сентябре". Такого я про себя даже подумать не мог…
Он мне частенько звонил и спрашивал: "Аркашенька, ты что-нибудь написал новое?" Я не успевал ничего ответить, как он тут же продолжал: "Значит, так, сейчас три часа, в пять Таня накрывает на стол. У меня есть совершенно потрясающие напитки, ты приезжаешь ко мне и читаешь все, что ты написал". На любые попытки возражать (иногда ведь у меня были заранее назначены какие-то важные дела, встречи) он отвечал: "Ты запомнил, Аркадий? В пять часов, я сказал. Не в пять тридцать, а ровно в пять я тебя жду".
Я приезжал, мы бесподобно вкусно ужинали, прикладывались к напиткам, и я читал ему свои новые вещи. Никаких профессиональных советов он мне никогда не давал. Он мог высказать свое впечатление, какое-то замечание, не более того. Когда я сам в чем-то сомневался, когда что-то не клеилось, я ехал к нему и читал то, в чем сомневался, и его реакция говорила мне обо всем. Я моментально понимал, чего же у меня здесь не хватает, в чем загвоздка. Но если Гердт говорил "это хорошо", меня взвинчивало до самого потолка, Я был счастлив.
Как-то раз я приехал к нему, одевшись по-рабочему, не выпендриваясь. На мне была телогрейка, какая-то ушанка… Он открыл дверь, и я ему сказал таким басом: "Хозяин, где читать будем?" Он был в восторге.
Я видел его за три недели до смерти. Он проводил "Чай-клуб" у себя на даче. Он был очень слаб. Его вывозили к столу в кресле, но он смеялся и шутил, он держался. Потом он лег. Все участники этой застольной съемки продолжали выпивать, разговаривать, вспоминать. Кто-то пытался наведаться в комнату Гердта, но Таня охраняла его покой, как всевидящий сфинкс. Он не хотел, чтобы его видели в такой немощи, с такими муками на лице, он хотел, чтобы вечер закончился так же радостно, как и начался. Я тоже пытался сказать Тане, как, мол, так, мы здесь все сидим, выпиваем, отлично себя чувствуем, а он там лежит… Она мне ответила: "Аркадий, сейчас он должен быть один. Если он вернется за стол, ему будет плохо от того, что он не сможет вам соответствовать". Когда я уезжал, зашел к нему. Он не спал, а просто лежал в темной комнате. И все время вздыхал. Мы с ним поговорили, я ему подарил свою новую книгу. Он мне обещал обязательно прочесть. Я его спросил: "Зяма, ну что вы все время вздыхаете? Вам больно?" - "Ах, Аркаша… - ответил Гердт. - Да не больно мне. Как бы тебе это объяснить… Ну, не хочется мне уходить из этой жизни…" Я не спрашивал, почему. Думаю, потому, что он не сделал чего-то главного в этой жизни, и потому, что очень любил эту жизнь и умел жить. Когда он поднимал бокал, он всегда говорил: "Вот мы все здесь свои за столом… Шурик, Аркаша… Поверьте, я нисколько не боюсь того, что мы все называем смертью, нисколько. Я готов к этому. Я просто хочу, чтобы мы все жили хорошо, благополучно, в нормальной стране. Я хочу, чтобы все эти негодяи и козлы сгинули. И я не хочу, чтобы вы стали козлами".
И к себе, и к другим людям он всегда был честен. Он никогда никого не подставил, не заложил и не продал. Перед Богом он был чист. Оттого и не боялся ничего. И что его поддерживало в жизни? Его потрясающее окружение. Люди, с которыми он дружил на протяжении всей своей жизни, не давали ему ввинчиваться в ту воронку, откуда уже нет выхода. Ведь у каждого человека бывают минуты, когда он задумывается: "А стоит ли вообще дальше жить?" В такой ситуации к Гердту (даже уже глубоко больному) мог войти Шура Ширвиндт и сказать с порога: "Зяма, ты что, обалдел? Ты что здесь разлегся?! Сегодня же вечер у этого!" И тогда Гердт резко оживлялся. Он вскакивал, собирался и несся на этот вечер.
Весь ужас заключается в том, что когда такие люди, как Гердт, уходят, то для нового поколения людей не остается никаких переходных мостиков, никаких связей. Да я даже не знаю, возможно ли для новой генерации преодолеть этот разрыв, который остался после того, как не стало Гердта. Вряд ли. Для того чтобы снова возникли такие "могикане", нужны многие и многие годы. Они должны самозародиться опять, как самозародился и сделал себя сам Зиновий Гердт.
Инна Чурикова,
актриса
Я очень гордилась тем, что он меня привечал. Каждый раз говорил мне комплименты, а я каждый раз рдела. К тому же он был, мне кажется, очень привлекательным мужчиной. Мужского рода, что очень важно. Обладал всеми теми качествами, в которые влюбляется женщина, и владел тайнами, которые нам так дороги.
Он не раз читал мне Блока, и делал это бесконечно талантливо и умно. Настоящий аристократ, ведь аристократизм - это чувство равенства со всеми. Он сохранял достоинство и с представителем власти, и с простыми людьми. При том что многие наши деятели культуры пригибаются перед людьми власти: головка уходит вниз, вырастает горбик…
Не сочтите за каламбур, но он учил людей прямо и верно ходить. Все его друзья в той или иной степени на него похожи. Да он просто солнышко! Просто очень светлый человек.
Михаил Козаков,
режиссер
- Зиновий Ефимович! Куда ты лезешь? Тебе почти семьдесят лет! Я боюсь за тебя!
- Нахал! Здесь дамы. Что за бестактность!
Перепалка эта произошла на съемках телеспектакля "Фауст", в котором Зиновий Ефимович исполнял роль Мефистофеля. А лез почтенный артист на самый верх декораций, чтобы там, сидючи, как на насесте, на самом верху деревянной стенки, сколоченной из планок, спеть, обращаясь к находящейся внизу толпе, заключительный куплет из гётевской баллады "Крысолов":
Все покоряются сердца
Искусству дивного певца…
Был трудный день, и в первую очередь для Гердта.
Фонограмму музыки наш композитор принес только утром. А с четырех дня начиналась съемка этого эпизода. Гердту предстояло выучить красивую, но чрезвычайно непростую мелодию и тут же записать под фонограмму чистовой вариант. Все это мне, режиссеру спектакля, представлялось абсолютно нереальным. Однако Гердт выучил, осмыслил и спел несколько раз, чтобы у нас была возможность выбрать нужный вариант. А затем в тот же день произошел описанный выше эпизод, когда Зиновий Ефимович в буквальном смысле полез на стенку. "Что за человек! - думал я. - Откуда у него силы, энергия? Какое виртуозное мастерство!"
Строчки стихов Бориса Пастернака, которого Гердт так любит и часто читает с эстрады на своих сольных концертах, "цель творчества - самоотдача…" - для артиста не красивая фраза, а выстраданный смысл жизни.
Как Зиновий Ефимович Гердт за 29 съемочных дней сумел сыграть, спеть главную роль - Мефистофеля, роль в стихах, в двухсерийном телеспектакле, длиной в два с лишним часа экранного времени? Он был готов к решению этой задачи всей предыдущей жизнью. Мы снимали эпизод "Кухня Ведьмы" из "Фауста", задыхаясь от пиротехнического дыма. Мы вообще задыхались от этого дыма все 29 съемочных дней в маленькой студии на Шаболовке. Дым был нам необходим как воздух, не меньше чем воздух. Дело в том, что бедность оформления (учебная программа не предусматривает постановочных средств!) нужно было чем-то закамуфлировать. И тогда приходила на помощь вся наша коллективная фантазия - художника, оператора, и первыми помощниками были пиротехник и его дым.
Мефистофелю - Гердту пришлось сниматься с животными - две обезьяны и петух. К середине смены обезьяны сникли, а петух не выдержал удушья и упал в обморок. По счастью, у петуха был "дублер" - другой петух. Гердта дублер не страховал, Зиновий Гердт у нас один. Я подошел к нему: "Зяма! Смотри, а ты живой!"
Алексей Веселовский,
тележурналист
Зиновия Ефимовича пригласили на российское телевидение прочитать одно из рождественских стихотворений Бориса Пастернака. Тогда-то он и поделился своей мечтой - почитать стихи со сцены, с экрана. У руководства канала подобная идея энтузиазма не вызвала, и съемочной группе пришлось действовать на свой страх и риск. "Нас поддержал тогда лишь Анатолий Лысенко, - вспоминает автор передач Ирина Кленская, - хотя сам он к тому моменту на РТР уже не работал - перешел на ТВ-Центр". И они снимали. Приезжали к тяжело больному Гердту и снимали. Боялись опоздать, не успеть.
Не успели. Да и нельзя было успеть. Всегда что-нибудь остается недосказанным, несделанным. Гердт читал стихи, и каждый из них становился новеллой о его собственной жизни. Он не хотел читать любовную лирику, говорил, что его это сейчас мало интересует. Ему было интересно состояние человеческой души.
Гердт был еще жив, когда кассеты с передачами легли на стол тогдашнего художественного руководителя телеканала РТР Игоря Угольникова. Он их в эфир не выпустил. Ирина пробовала объяснить важность снятого, необходимость показать это сию минуту, но натыкалась лишь на стену молчаливого отчуждения. Сейчас она не знает, было ли тогда ошибкой то, что она перестала таранить стену. В душе осталось лишь ужасное чувство чего-то навсегда упущенного. "Я не обижаюсь, люди такие, какие они есть. Главное - не разозлиться. Как только ты разозлишься - ты исчезнешь, ты потеряешь себя".
Преступление, что таким большим артистам не дают высказаться. Полагают, что это для немногих, для меньшинства. Но когда нормально говорят о любви, о жизни, об отношениях человеческих - это понятно каждому. Неправильно, когда говорят: культура для немногих. Я считаю, некультура должна быть для немногих. Есть передачи, которые всегда будет смотреть меньшинство. Пусть их ставят ночью, но пусть им дадут возможность существовать.
Гердт не помнил своих врагов и не пожимал руки подлецам.
Сара Погреб,
поэт
ЖАЖДА
З.Г.
Не знаю за что, но за что-то в награду
Внимательный блеск мимолетного взгляда.
А голос от Бога. Сбывание снов.
Стихов водопад,
И поток,
И прохлада,
И нет утоленья!
Бесценен улов,
Но нет утоления…
Шторы раздерни:
Просторы апрельскую пьют тишину.
А голые ветки похожи на корни,
Из неба сосущие голубизну.
ПОСВЯЩЕНИЕ
З.Г.
Счастливей и грустнее всех.
А небо машет синим флагом,
И звать тоскою просто грех
Порывистую эту тягу.
Дотягиваюсь -
Чтоб отдать.
Туманностями поделиться.
И суеверно угадать,
Что раз болит, то, значит, длится?
* * *
Зиновию Гердту
Есть медицина лирики высокой.
Летит спасать - ты только позови.
И привитые в отрочестве строки
Целебно циркулируют в крови.Мне кажется, мы составляем братство.
Нам выдан был без векселя заем.
Врачует дух подспудное богатство,
И мы друг друга всюду узнаем.Звучит пароль: "Я - с улицы, где тополь…"
И отзыв, точно выдох: "…удивлен".
И будто где-то скрещивались тропы,
И нас качал в пути один вагон."Вошла ты". Отзыв: "Резкая, как "нате!" -
То облако над нами навсегда,
Как будто был один у нас фарватер.
Одни созвездья. Общая беда.Пароль: "Как это было! Как совпало…"
И отзыв: "Это все в меня запало".
Поэзия. Сама душа России.
Снега. Дожди.
Как правило, косые.
* * *
З.Г.
Он не дождался в этот год метели.
Без нас уплыл к невыразимой цели
И, в немоту укутанный, плывет…
Но Брамс,
Но баритон виолончели
Напомнил мне нетленный голос тот.
Пока живу, покуда чудо длится,
И под дождем олива шевелится,
И я в тиши губами шевелю,
В любимых строчках -
Все презрев границы -
Он здесь. За всех твержу ему: люблю.Ноябрь, 1996
Валерий Фокин,
режиссер
Я часто думаю, откуда в нем эта тонкость, элегантность, умение получать удовольствие от жизни? Наверное, эти качества свойственны преимущественно людям, немало пережившим, многим переболевшим душевно и физически. Для Зиновия Ефимовича это прежде всего война, ранение, два года почти полной неподвижности. Он жаден до людей, но "коллекционировать" их предпочитает не по рангу, а исключительно по душевным качествам. Для него важен не род занятий человека, а то, какой он "пробы". Но были случаи, когда Зиновий Ефимович обманывался, тут же мысленно для себя этого человека зачеркивая. Хотя об этом Гердт предпочитает умалчивать. И можно предположить, что изысканный, самого высокого класса юмор был необходимым средством самозащиты.
Впервые мы встретились с ним в 1977 году в работе над спектаклем "Монумент" по пьесе Энна Ветемаа в театре "Современник". Он жутко боялся после такого большого перерыва выходить на драматическую сцену, но тем не менее сыграл достойно. Потом мы сделали с ним на телевидении бальзаковского "Кузена Понса" - очень хорошая, но все-таки традиционная работа для Гердта, которого все привыкли видеть либо ироничным, либо жалковато-трогательным. Несколько лет спустя в Германии я нашел пьесу Танкреда Дорста "Я, Фейербах", и сразу же возникло желание сделать телевизионный спектакль с Гердтом в главной роли. Мы репетировали и снимали в Новгороде, на сцене местного драматического театра. Было тяжело, обстановка там не всегда располагала к творческому процессу, да и сам Зиновий Ефимович был не в самой прекрасной физической форме. Но я был поражен тем, как он работал: пять дублей - пожалуйста, шесть - пожалуйста, столько, сколько нужно. А роль-то была огромная, ведь по существу "Фейербах" - монопьеса. Его невероятная самоотверженность была примером для всей группы.
Гердт учил остальных, как надо работать. На него можно было засмотреться: каждое замечание он пропускал через себя, пытаясь добиться того, что нам всем было нужно. Он существовал "на разрыв аорты", совершенно не жалея себя. Знаете известную фразу Михаила Ромма о том, что "каждый кадр нужно снимать, как последний"? Красиво сказано, но мы-то знаем, что в жизни не всегда так получается. Случай с Гердтом - исключение, подтверждающее это правило.
На съемках "Фейербаха" я узнал Гердта как серьезного артиста, с мощным трагическим багажом. В процессе репетиций мне вдруг стало казаться, что я вижу его в иной роли. Потом я понял, что тот другой - король Лир. В Гердте раскрылся целый набор свойств, способных стать основой для шекспировской роли. В знаменитом фильме Григория Козинцева он дублировал Лира - Ярвета. Зачастую бывает, что дублирующий актер играет нечто свое, а голос Гердта абсолютно совпал с игрой Ярвета, в какой-то степени укрупнив образ, возвысив его.
Внезапная догадка помогла мне тогда по-новому взглянуть на Зиновия Ефимовича, на его редкую артистическую природу, сочетающую внешность "маленького" человека и героическое нутро. Это несоответствие внешнего и внутреннего придает необычайную манкость его индивидуальности. В этом смысле его, конечно, "пропустили" режиссеры. В свое время Петр Тодоровский попытался разрушить привычный взгляд на Гердта, дав ему главную роль в володинском "Фокуснике". Его долго не хотели утверждать, но он сыграл там едва ли не лучшую свою роль в кино. В нем была нетрадиционная для советского времени элегантность - красивый человек, с каким-то белым шарфом, рядом с красивой женщиной…
Я очень жалею (это моя вина), что не успел поставить с Гердтом "Короля Лира". Я видел Лира не могучим героическим стариком, а вот таким вот "гердтовским", в котором есть и сила, и детскость, и резкость, и заблуждения. Я стал думать об этой постановке только в последние годы, когда Гердт был, увы, уже болен.