Нам представляется, что налицо коренное различие в подходах к будущей войне - суровой необходимости для потомственного солдата Деникина (отсюда и его "духа не угашайте!") и отвлеченной, отдающей чуть ли не ницшеанством химере для штатского журналиста Меньшикова: профессиональный военный видит делом Армии служение в грядущих сражениях Отечеству, России, народу, в то время как публицист по сути дела приближается к утрированному лозунгу "война для Армии", когда и существование последней, и боевая слава, и прекращение "бегства офицеров" превращаются практически в самоцель.
Патриотизм Антона Ивановича вообще носил не умозрительный, выношенный в редакциях и кабинетах политиков и журналистов, а жизненный, если угодно, практический характер, - и в кризисные годы полковник Деникин, как в свое время и подпоручик Деникин, как в недалеком будущем и генерал Деникин, - не только сам был отнюдь не из тех, кто "бежал", не дождавшись, чтобы кто-то другой "сделал ему службу интересной", но и хорошо представлял себе - как строевой и штабной офицер и как военный писатель - тот преобладающий, несмотря ни на что, слой армейских подвижников, который вытягивал тяжелый воз военного строительства и чьими трудами служба, собственно, и становилась "интересной" не только для офицеров, но и для призванных по воинской повинности нижних чинов. Здесь в Деникине проявилось счастливое сочетание литератора - и труженика, способного свои доверенные бумаге мысли и взгляды воплощать в действительность; и, вспоминая через много лет сложные, но непосредственно связанные с жизнью и с будущей боевою работой задачи, которые он тогда ставил своим подчиненным (пока на полях маневров), старый генерал писал: "Надо было видеть, с каким увлечением и радостью все чины полка участвовали в таких внепрограммных упражнениях и сколько природной смекалки, находчивости и доброй воли они при этом проявляли".
И потому в те же годы, когда Меньшиков бил тревогу по поводу "бегства из армии", Деникин видел и другое. "Наряду с "бегством" одних, яркая картина очевидной и угрожающей нашей отсталости для большинства послужила моральным толчком к пробуждению, в особенности среди молодежи, - вспоминал он. - Никогда еще, вероятно, военная мысль не работала так интенсивно, как в годы, последовавшие после японской войны. […] Усилилась потребность в самообразовании, и сообразно с этим значительно возрос интерес к военной литературе, вызвав появление новых органов…" Жизнь оказывалась сложнее газетных схем, тем более что последние всегда готовы были приносить ее в жертву патетике или отвлеченным рассуждениям. "В 1907 году, например, когда обращено было, наконец, внимание на нищенское положение офицерства и дан был высочайший рескрипт на имя военного министра, предуказывавший прибавку им (офицерам. - А.К.) содержания, "Новое Время" пером Мен[ь]шикова - циника и эпикурейца - писало по поводу рескрипта: "Прибавка не вызывается потребностью. Военные люди должны довольствоваться лишь самым необходимым. Жизнь суровая, полная лишений, служит лучшей школой военного духа…"" и проч., - рассказывает Антон Иванович, с особым негодованием подмечая небрежно брошенное журналистом слово "роскошь", применительно к подвижникам из захолустных гарнизонов звучащее уже не только бестактно, но и кощунственно.
Не должен был Деникин соглашаться и с поднимаемой "правой" печатью тревогой по поводу национального состава офицерского корпуса. "В числе очень многих других причин", по которым "служба, казавшаяся прежде столь почетной, потеряла способность заинтересовывать, привлекать к себе", Меньшиков "указывал" и на "слишком неосторожное допущение в армию (и флот) чужого, инородческого элемента, равнодушного безотчетно, без всякой измены, но и без того, что противоположно измене, - без глубокого чувства народности и почвенной связи с ней". И дело не только в том, что в жилах самого Антона Ивановича - глубоко русского человека - смешались великоросская и польская кровь (мать его была полячкой и до конца жизни не научилась свободно говорить по-русски): перед его глазами проходили живые люди, бесконечно далекие от кабинетно-умозрительных подсчетов Меньшикова, сколько командных должностей занимали немцы, финны, шведы, поляки… Более того, увлекшийся публицист готов был увидеть в "бегстве офицеров" чуть ли не проявление патриотизма: "Инородцы остаются. Русские бегут. Равнодушие первых позволяет им уживаться с какими угодно порядками. Живая любовь к отечеству, наоборот, делает унижение военных сил нестерпимым" (Меньшиков даже не заметил, что в другой статье, воздавая должное героям Цусимы, он сам, перечисляя фамилии, не менее трети называет инородческих). Неизвестно, читал ли это Деникин, хотя вполне мог читать: "Новое Время", в котором писал Меньшиков, в общем относилось к узкому кругу газет, пользовавшихся вниманием хотя бы части офицерства, - но на склоне лет, как будто возражая на утверждения, подобные приведенным выше, сопоставил (отнюдь не сосредотачивая своего внимания на "национальном вопросе") в мемуарах фигуры двух своих однокашников по военному училищу - великоросса П. П. Сытина и поляка С. Л. Станкевича:
"Юнкерский курс окончил, выйдя подпрапорщиком в пехоту, Сильвестр Станкевич. Свой первый Георгиевский крест (правильно: Орден Святого Георгия IV-й степени; в 1915 году, уже генералом, Станкевич был пожалован и III-й степенью этого Ордена. - А.К.) он получил в китайскую кампанию 1900 года, командуя ротой сибирских стрелков, за громкое дело - взятие им форта Таку. В первой мировой войне он был командиром полка, потом бригады в 4-й Стрелковой "Железной дивизии", которой я командовал, участвуя доблестно во всех ее славных боях; в конце 1916 года принял от меня "Железную дивизию". После крушения армии, имея возможность занять высокий пост в нарождавшейся польской армии, как поляк по происхождению, он не пожелал оставить своей второй родины: дрался искусно и мужественно против большевиков во главе Добровольческой дивизии (1-й дивизии Добровольческой Армии. - А.К.) в Донецком бассейне, против войск… Павла Сытина. Там же и умер (от тифа. - А.К.).
Трагическое раздвоение старой русской армии: два пути, две совести".
Близко видя и чутко воспринимая жизнь, Антон Иванович всегда был человеком действительности, а не доктрины, широкого взгляда, а не догматической узости, - но при этом и твердых устоев… и потому с горьким недоумением запомнил "либерал" Деникин прозвучавшую в после-Февральские дни 1917 года сентенцию "правого" публициста Меньшикова: "Мы должны быть благодарными судьбе, что тысячелетие изменявшая народу монархия, наконец, изменила себе и сама над собой поставила крест". Впрочем, в тот период, когда журналисты и политики еще могли вырабатывать свои суждения, более или менее парадоксальные, - у генералов досуга для отвлеченных размышлений уже не оставалось. Во имя спасения России надо было действовать, и одним из первых в рядах действовавших мы, конечно, видим генерала Деникина.
* * *
Новая возможность взяться за перо представилась Антону Ивановичу лишь через несколько лет (по насыщенности и трагизму стоивших десятилетий!), в изгнании, уже обогащенному горьким опытом борьбы, не увенчавшейся победой. Образы кровавого лихолетья, боль утрат, скорбь по ушедшим друзьям и соратникам, тягостные размышления о будущем порабощенной России и неизбывная вера в ее грядущее возрождение, пути к которому, однако, пребывали сокрытыми во тьме, - теснясь, побуждали Белого вождя принять на себя миссию намного более значимую и важную, чем в его прежних литературных опытах. Похоже, он изначально не хотел ограничиться ролью мемуариста, "генерала на покое", доверяющего бумаге свои личные впечатления. Волею Божией на два с половиною года поставленный в центре событий, бушевавших в России, Деникин теперь чувствовал, что уровень его информированности не только о происходившем вокруг, но и о тех незаметных постороннему взору мотивах, стимулах, механизмах, которые подталкивали к принятию решений и в конечном счете влияли на судьбы страны, - подводил его к роли летописца.
Разумеется, и при этом Антон Иванович не отрекался от права - да, наверное, и нравственной обязанности - присоединить к изложению объективных фактов свои субъективные оценки, гнев и надежду, проклятия предателям и благодарность оставшимся верными. "В кровавом тумане русской смуты гибнут люди и стираются реальные грани исторических событий", - писал он во вступлении к первому тому "Очерков Русской Смуты", в этом "стирании граней" видя личную необходимость сказать свое слово, уточнить "стирающееся", расставить акценты: "Поэтому, невзирая на трудность и неполноту работы в беженской обстановке - без архивов, без материалов и без возможности обмена живым словом с участниками событий, я решил издать свои очерки"; и сразу же следуют размышления о том опыте Смуты и борьбы с нею, который должен стать не только достоянием историков, но и фундаментом будущего строительства:
"После свержения большевизма, наряду с огромной работой в области возрождения моральных и материальных сил русского народа, перед последним с небывалой еще в отечественной истории остротой встанет вопрос о сохранении его державного бытия.
Ибо за рубежами русской земли стучат уже заступами могильщики и скалят зубы шакалы в ожидании ее кончины.
Не дождутся. Из крови, грязи, нищеты духовной и физической встанет русский народ в силе и в разуме".
Несмотря на упомянутую Деникиным первоначальную скудость источников, книга оказалась насыщенной разнообразной информацией о военно-политическом состоянии России и происходивших катаклизмах настолько, что один из самых недоброжелательных критиков Антона Ивановича - "менявший вехи" эмигрантский журналист И. М. Василевский ("He-Буква") - даже писал по этому поводу: "Не отделаться от мысли, что генерал А. И. Деникин еще задолго до оставления своего поста (Главнокомандующего. - А.К.) задумал эти свои мемуары, еще задолго до своего отъезда из России стал готовиться к литературной работе", - и излил немало желчи на военачальника и правителя, среди великих потрясений потихоньку собиравшего (как думал сам Не-Буква или хотел заставить думать своих читателей) материалы для будущей книги.
В действительности человек, не только наделенный пытливым умом и наблюдательностью, но и имеющий уже определенный литературный опыт, скорее всего должен был сохранять в своей памяти наиболее важные эпизоды и впечатления просто, если угодно, машинально (хотя и трудно представить себе Деникина, с некоторым позерством заявляющим, подобно его оппоненту в дни войны и мира П. Н. Краснову: "Какая великолепная сцена для моего будущего романа!"). В то же время говорить о сборе им источников до начала эмиграции не приходится. "Первый том "Очерков" принялся составлять по памяти, - напишет он впоследствии, - почти без материалов: несколько интересных документов, уцелевших в моих папках, небольшой портфель с бумагами ген[ерала] Корнилова, дневник [генерала] Маркова, записки Новосливцева (так в публикации. Скорее всего, в подлиннике - "Новосильцева": подполковник Л. В. Новосильцев, возглавлявший Союз Офицеров, в 1917 году был в гуще событий и являлся одним из приближенных Л. Г. Корнилова. - А.К.), комплекты газет. Поэтому 1-й том имеет характер более "воспоминаний", чем "очерка"".
В дальнейшем источниковая база "Очерков" расширилась. Так, вскоре в распоряжение генерала поступили документы бывшего Особого Совещания при Главнокомандующем Вооруженными Силами Юга России (quasi-правительства при Деникине) - "сундук", который "кроме журналов Особого совещания […] содержал подлинные приказы Главнокомандующего, а также сношения с иностранными державами и сведения о положении во всех новых государствах на окраинах России". Возможно, что содействие Антону Ивановичу в этом вопросе оказал бывший Председатель Особого Совещания генерал А. С. Лукомский, в эмиграции пользовавшийся доверием и расположением Великого Князя Николая Николаевича и генерала П. Н. Врангеля; по крайней мере, 6 марта 1921 года Лукомский писал Деникину о каких-то "документах "Юга России"", которые, по его словам, должны были скоро прибыть в Париж. "Я думаю, что лучше всего поступим так: разобрав [документы], я Вам сообщу, что именно имеется, - предлагал Лукомский, - а Вы, сообщив, что Вам нужно, если сами не можете приехать в Париж, пришлете ген[ерала] Шапрона (А. Г. Шапрон-дю-Ларрэ - бывший адъютант Деникина и один из наиболее близких ему сослуживцев. - А.К.) или для снятия копий, или привезти Вам определенные дела" (доверять бесценные документы почте генерал резонно считал "невозможным"); а в ноябре Лукомский уже упоминает о "ящике с документами, находящимися у Деникина", и похоже, что речь шла о том самом "сундуке" Особого Совещания.
Не менее существенную помощь оказал Антону Ивановичу генерал П. А. Кусонский, в эмиграции занимавший должность помощника Начальника Штаба Главнокомандующего (генерала Врангеля). Отношения между Деникиным и Врангелем были безнадежно испорчены еще в феврале - марте 1920 года, и Антон Иванович не желал обращаться за помощью к своему недругу, по должности Главнокомандующего Русской Армией сохранявшему и в изгнании архив командования Вооруженных Сил Юга России. Кусонский выступил в роли своего рода посредника, предложив Деникину "пользоваться архивом Ставки", - а затем и сам Врангель, проявив недюжинное благородство (поскольку он должен был ожидать от будущих томов "Очерков Русской Смуты" нелицеприятной оценки своей роли), "распорядился, чтобы все дела штаба Главнокомандующего за время управления Югом России генералом Деникиным перешли бы к последнему на хранение", и лишь считал важным при издании собственных "Записок" подчеркнуть, что "полемические" разделы его книги были в действительности завершены до выхода в свет соответствующих частей работы Деникина, "а не то, чтобы я оправдывался как бы на его обвинения".
К чести Деникина-историка следует отметить, что, несмотря на отсутствие опыта широкомасштабной работы такого рода, он не "утонул" в море оказавшегося в его распоряжении документального материала, избежал как удручающего многословия, так и чрезмерного лаконизма и создал не просто объемный труд, но повествование логически развивающееся, с четкой внутренней структурой и привлекающее читателя не только живой, неподдельно-искренней авторской интонацией, но и последовательным, строгим изложением разнообразных событий почти на всех фронтах 1918–1920 годов, - что и делает книгу Деникина одним из наивысших достижений историографии Гражданской войны. Вряд ли новая работа была легкой для Антона Ивановича: генерал погружался в нее целиком, не давая себе передышек, и жена его отмечала в дневнике: "Моцион ему нужен, а когда он засядет за писание, его уже никакими силами не вытянешь даже погулять". Впрочем, труд этот не был Антону Ивановичу в тягость: "Я совершенно удалился от политики и ушел весь в историческую работу. […] В своей работе нахожу некоторое забвение от тяжелых переживаний", - писал он генералу Ч. Бриггсу, в свое время возглавлявшему британскую военную миссию на Юге России.
Помимо этого, были и соображения материального характера: для генерала, чьи капиталы к моменту оставления им России в пересчете на твердую валюту не превышали тринадцати фунтов стерлингов, гонорары за литературные труды становились единственным источником существования. "Как пойдет дальше издательство (так в документе. - А.К.) книги, не знаю, - писал он Лукомскому. - Печатать в Париже - дорого, и цена экземпляра становится недоступной в беженских колониях низковалютных стран… Печатать в Берлине - очень дешево, но зато авторский гонорар в марках обрекает на голодный паек. Я себя пока еще не связал и вопроса этого не разрешил. Из всех издателей, с которыми велись переговоры о 1-м томе моих "очерков", самым прижимистым оказался Ваш Гессен (И. В. Гессен - издатель многотомного "Архива Русской Революции", где печатались, в частности, воспоминания Лукомского. - А.К.)". Впрочем, выбор издания, в котором можно было бы публиковаться, для Антона Ивановича определялся отнюдь не только меркантильными соображениями: скажем, об альманахе "Белое Дело", выходившем под своего рода "патронажем" Врангеля ("материалы, собранные и разработанные бароном П. Н. Врангелем, герцогом Г. Н. Лейхтенбергским и светлейшим князем А. П. Ливеном"), Деникин отозвался категорически и недвусмысленно: "Я избегаю каких бы то ни было сношений с этим журналом".