* * *
Начальник нашей бригады ген. П. был человек добрый, не боевой и очень боялся начальства. Писал огромные приказы - смотровые и хозяйственные, в меру пересыпая их карами, и предоставлял мне вопросы боевой подготовки войск. Побудить его оспорить невыполнимое распоряжение штаба округа или вступиться за пострадавшего стоило больших усилий. Был такой случай. Генерал Сандецкий, прочитав приказ по Хвалынскому полку и спутав фамилии, посадил под арест одного штабс-капитана - не того, кого следовало. Начальник бригады вызвал к себе потерпевшего и стал его уговаривать:
- Потерпите, голубчик. Вы еще молоды, роту получать не скоро. А если подымать вопрос - ведь третий уже раз подряд такая оказия - так не вышло бы худа. Вы сами знаете, если рассердится командующий….
Штабс-капитан потерпел.
Сандецкий благоволил к ген. П. и отличил его - чином и лентой. Но вот однажды, во время "большого маневра", командующий приехал неожиданно в наш штаб и из беседы с П. убедился, что тот не в курсе отданных по бригаде распоряжений. Был весьма разочарован и сильно гневался. С того и началось… Дальше - хуже. Осенью состоялось бригадное аттестационное совещание, на котором "осведомитель", полковник Вейс единогласно признан был недостойным выдвижения на должность командира полка. Начальник бригады, скрепя сердце, утвердил аттестацию, но с тех пор потерял покой. А Вейс открыто, не стесняясь, потрясал объемистым пакетом, в котором лежал донос, и грозил:
- Я им покажу! Они меня вспомнят!
В конце года состоялось окружное совещание в Казани. Вернулся оттуда начальник бригады совершенно убитый.
- Ну, и разносил же меня командующий!.. Верите ли, бил по столу кулаком и кричал, как на мальчишку. По бумажке, написанной рукою Вейса, перечислял мои вины по сорока пунктам. Чего только там не было!.. "Начальник бригады, переезжая в лагерь, поставил свой рояль на хранение в цейхгауз Хвалынского полка"… Или: "Команды разведчиков оставались в лагере лишних две недели не столько для обучения, сколько для спокойствия задержавшейся там семьи начальника бригады". Или вот еще: "Когда в штабе бригады командиры полков доложили, что они не в состоянии выполнить распоряжение штаба округа, начальник бригады, обращаясь к начальнику штаба, сказал: "Мы попросим Антона Ивановича - он сумеет отписаться"… Теперь мое дело - табак.
Я был настолько подавлен всей этой пошлостью, что не нашел и слов утешения.
Через несколько дней пришло предписание командующего относительно Вейса: как смело совещание не удостоить выдвижения "вне очереди" штаб-офицера, которого он считает выдающимся и еще недавно произвел "за отличие" в полковники?! Командующий требовал созвать вновь совещание и пересмотреть резолюцию.
Такого насилия до тех пор мы еще не испытывали.
Вызвал я телеграммами командиров из Астрахани и Царицына; собралось нас семь человек. У некоторых вид был довольно растерянный, но тем не менее, все единогласно постановили - остаться при прежнем решении. Я составил мотивированную резолюцию о неподготовленности Вейса в строевом отношении и, по одобрении ее, стал вписывать в прежний аттестационный лист. Ген. П. выглядел очень скверно. Не дождавшись конца заседания, он ушел домой, приказав послать ему на подпись всю переписку.
А через час прибежал генеральский вестовой и доложил, что с начальником бригады случился удар.
* * *
Положение осложнялось еще тем, что замещать временно начальника бригады предстояло лицу совершенно анекдотическому - командовавшему Хвалынским полком ген. Ф[евралеву]. Он служил ранее в Генеральном штабе, командовал полком, был уволен от службы и уже из отставки поступил к нам. Ему предоставили "дослужить" определенный срок для получения полной пенсии. Человек начитанный, далеко не глупый, Ф[евралев] обладал двумя недостатками: страдал запоем и болезненной потребностью врать. Врал всегда, по всякому поводу, без всякой нужды и совершенно безобидно.
- Нас шестеро братьев, и все живы-здоровы…
Через пять минут:
- А у меня - три брата, и, представьте себе, все умерли насильственной смертью….
В собрании за буфетной стойкой идет разговор о последнем циркуляре…
- Вовсе не так, надо понимать. Да вот, кстати, пишет мне Володька Сухомлинов - вчера получил письмо…
Все сановники у него "Сашки", "Володьки", со всеми он приятель и на "ты". Ф[евралев] вынимает из кармана измятое письмо и начинает читать. Из-за спины его раздается голос мрачного капитана:
- Совсем там, ваше превосходительство, не про циркуляр написано. И подпись - "Твоя Вера"…
- А вы зачем подсматриваете? Не хорошо, молодой человек, не хорошо….
О своей неудаче по службе во время японской войны Ф[евралев] рассказывал с циничной шуточкой:
- Получен был ночью приказ - моему полку атаковать деревню… А тут случилось так, что и я, и полк ханшином напились. Послали другой полк, который лег почти целиком. Мне бы, собственно, Георгия надо бы получить за спасение своего полка, а меня отрешили от командования….
Пил Ф[евралев] мертвую - дня по два, по три - не выходя обыкновенно из своей квартиры. Иногда, впрочем, показывался… Так офицеры-хвалынцы однажды утром были немало удивлены, увидев поваленной ограду вокруг своего лагерного собрания… Это - командир ночью, вызвав полковых плотников и сам вооружившись топором, снес всю ограду…
Все это вносило большой соблазн в жизнь бригады. Полное недоумение вызывало то обстоятельство, что грозный Сандецкий совершенно не реагировал на поступки Ф[евралева], хотя знал обо всем. Тем более что в Хвалынском полку служил Вейс…
Ко мне Ф[евралев] чувствовал расположение и даже почему-то побаивался меня. Это давало мне возможность умерять иногда его выходки. Перед приемом бригады Ф[евралевы]м я высказал ему сомнение в том, что его командование окончится благополучно. Ф[евралев] успокоил меня:
- Ноги моей в штабе не будет. И докладами не беспокойте. Присылайте бумаги на подпись, и больше никаких.
Такая "конституция" соблюдалась в течение нескольких недель.
* * *
На другой день после памятного совещания я послал аттестацию Вейса и всю переписку о нем в Казань. Получил строжайший выговор за представление бумаг, "не имеющих никакого значения без подписи начальника бригады". Штаб округа выразил даже сомнение - действительно ли содержание их было известно и одобрено генералом П. Я описал обстановку совещания и послал черновики с пометками и исправлениями П.
В Казани, видимо, всполошились. Это случилось уже после двух крупных пензенских историй… Петербург посматривал косо на то, что делается в Казанском округе, и положение командующего считалось непрочным. Вскоре приехал в Саратов помощник начальника штаба округа ген. Иозефович - для виду с каким-то служебным поручением, фактически - позондировать, как отразилась в жизни гарнизона новая история… Разузнавал об обстоятельствах болезни П. и о моих служебных взаимоотношениях с Ф[евралевым]. Зашел и ко мне…
- Вы не знаете - как это случилось, какая причина болезни генерала П.?
- Знаю, ваше превосходительство. После нравственного потрясения, пережитого начальником бригады на приеме у командующего войсками, его постиг удар.
- Как вы можете говорить подобные вещи?
- Это безусловная правда.
После этого эпизода Казань совершенно замолкла, как будто сгинула вовсе, не принимая никаких мер и предоставив нас всех собственной участи. Между тем положение все более усложнялось. Началось переформирование нашей бригады в дивизию с выключением одних частей и включением других, со сложным перераспределением имущества, вызывавшим столкновение интересов и требовавшим властного и авторитетного разрешения на месте.
А Казань молчит.
Ген. П. понемногу поправлялся; стал выходить на прогулку; но память не возвращалась, постоянно заговаривался. Одна только мысль сидела в нем твердо и совершенно сознательно: опасение, что при предстоящем переформировании его могут не оставить на должности. Поэтому меня и других, навещавших его, П. настойчиво уверял, что он здоров вполне и на днях собирается посетить полки. Я уговаривал его не делать этого и, на всякий случай, принял некоторые меры предосторожности… Но ничто не помогло: прибегает однажды ко мне дежурный писарь, незаметно сопровождавший генерала П. на прогулке, и докладывает, что генерал сел на извозчика и поехал в сторону казарм… Я бросился за ним в казармы и увидел в Балашовском полку такую сцену:
В помещении одной из рот выстроены молодые солдаты, собралось все начальство. Ген. П. уставился мутным стеклянным взглядом на белобрысого молодого солдата и молчит. Долго, мучительно. Гробовая тишина… Солдат перепуган, весь красный, со лба его падают крупные капли пота… Я обратился к генералу:
- Ваше превосходительство, не стоит вам так утруждать себя! Прикажите ротному командиру задавать вопросы, а вы послушаете.
Кивнул головой. Стало легче.
Отвел меня в сторону командир полка:
- Я уж не знал, что мне делать. Представьте себе - объясняет молодым солдатам, что наследник престола у нас - Петр Великий…
Кой-как закончили, и я увел генерала домой.
А Казань все молчит.
Стал я уговаривать П. поехать на минеральные воды. К удивлению моему, помнит, что все сроки пропущены. Я обещал устроить. Послал телеграмму в штаб округа: начальник бригады просит разрешения приехать в Казань - освидетельствоваться "на предмет отправления на Кавказскую группу"… В душе надеялся, что примут какие-либо меры… Разрешили; против ожидания назначили на второй курс, начинавшийся недели через три… И больше ничего.
Из Казани писали мне, что П. произвел на комиссию тяжелое впечатление: не мог даже вспомнить свое отчество и в каком роде оружия начал службу…
П. вернулся из Казани и, очевидно, под впечатлением благополучного исхода поездки, которой он очень опасался, отдал приказ о вступлении своем в командование бригадой… Я протелеграфировал об этом в Казань, но Казань хранила упорное молчание.
Надо было пережить как-нибудь еще три недели, до дня отъезда П. на воды. По-прежнему штаб отдавал распоряжения и приказы, заведомо для полков - от себя, хотя и скрепленные подписью П., как раньше Ф[евралева]. Опять П. стремился навещать полки, и больших усилий стоило, чтобы удержать его от этого… В отношении Саратова удалось. Но в больном еще мозгу засела практическая мысль о возможности использовать право поездки, с получением прогонных денег, в Царицын для весеннего смотра Бобруйского полка. Никакие уговоры не действовали. П. быстро собрался и с адъютантом, которому я успел дать некоторые указания, поехал по Волге в Царицын… Заместителем остался вновь ген. Ф[евралев].
В этот день Ф[евралев] был в "градусе", и это послужило причиной смутившего окончательно Саратовский гарнизон происшествия.
Присылает ко мне жена П. вестового - просит сейчас же приехать к ним. Застаю всю семью страшно напуганной и растерянной: оказывается, ворвался Ф[евралев], кричал, швырял стульями и, узнав, что П. уехал на пристань, разругал всех за то, что выпустили ненормального человека… Только что успел я несколько успокоить дам, прибегает другой вестовой - бригадного врача Вершинина - приглашают к ним… Там - та же история. Вершинин взволнован, дамы его в слезах. Ф[евралев] и здесь произвел дебош, грозил предать бригадного врача суду за непринятие мер к изоляции душевнобольного… Сказал, что едет - догнать и арестовать П.
Я бросился за ним на пристань. Волна провожавших уже схлынула; на пристани было пусто; пароход еле белел вдали. Встретил знакомого офицера, который рассказал мне, что произошло.
Ф[евралев] подъехал на пролетке к пристани в тот момент, когда пароход отчаливал. На борту стоял начальник бригады с адъютантом. Ф[евралев] стал кричать, грозя послать телеграмму в Царицын о задержании генерала П.; потребовал вернуть пароход, но администрация не согласилась. Тогда Ф[евралев] сел в пролетку и заставил кучера по пологому спуску съехать прямо в реку - вдогонку за пароходом… Сломалась оглобля; под смех и улюлюканье собравшейся толпы пролетку вытащили, кое-как перевязали оглоблю, и генерал уехал…
Я бросился на квартиру к Ф[евралеву]. Генерал был уже дома и, по-видимому, после холодной ванны, пришел в себя. Заперся в своей спальне и, несмотря на все мои убеждения, не откликнулся и не открыл двери. Несколько дней никуда не показывался….
А Казань знает и молчит….
Вернулся из Царицына ген. П. - смотр прошел без большого скандала. А через несколько дней уехал на воды. Началось опять фиктивное командование Ф[еврале]ва, длившееся около трех недель, пока не приехал предназначенный на должность начальника разворачиваемой дивизии - ген. Болотов.
Насколько ген. Сандецкий был смущен саратовской историей и опасался ее огласки, можно судить по следующему эпизоду.
Летом того же года я получил полк в Киевском округе и распростился с Саратовом. По дороге меня нагнало письмо помощника начальника штаба Казанского округа следующего содержания: генералу П. предложено было подать в отставку по болезни, но он категорически отказался. Не могу ли я воздействовать на него, так как командующий войсками не желал бы принимать в отношении П. принудительных мер…
* * *
Этот эпизод, невозможный в других округах и переносящий нас скорее в эпоху Крымской кампании, имел место в 1910 г., т. е. за четыре года до мировой войны…
Мне остается упомянуть вкратце о дальнейшей судьбе некоторых лиц, упомянутых в этом очерке.
Генералы П. и Ф[евралев] под благовидным предлогом расформирования бригады уволены были в отставку, и вскоре оба умерли. Ф[евралев] несколько месяцев перед смертью пролежал в полном параличе.
Полковник Вейс, хоть и с опозданием, получил полк в том же Казанском округе и выступил с ним на войну. По отзыву сослуживцев тщательно избегал прямого участия в боях и очень скоро эвакуировался окончательно в тыл.
Дело об аттестации Вейса, в числе четырех наиболее вопиющих случаев нарушения закона, попало в отчет Главного штаба, представляемый военному министру. Это обстоятельство, как и все другие поступки ген. Сандецкого, не помешало ему оставаться на своем посту до 1912 г. "Переданная генералу Сандецкому Высочайшая воля, - говорит Сухомлинов, - на некоторое время дала возможность подчиненным его вздохнуть свободнее. Но скоро началась старая песня, так что пришлось ген. Сандецкого убрать и назначить членом Военного совета. Тем не менее во время мировой войны Сандецкий вновь был назначен командующим войсками того же Казанского округа. Вновь посыпались жалобы и понеслись стоны из запасных частей и военных лазаретов…. Потребовалось новое вмешательство Государя, новые внушения…
В мартовские дни Сандецкий был арестован Казанским гарнизоном. Керенский назначил над ним следствие по обвинению в многократном превышении власти, а большевики впоследствии убили его.
Армия и общественность
В последнюю четверть века, как я уже говорил, армейская жизнь оставалась замкнутой, самодовлеющей, обойденной вниманием общественности. И офицерская и солдатская. Это последнее обстоятельство было странным, в особенности, принимая во внимание, что почти вся интеллигентная молодежь страны проходила через казарму в качестве "охотников" или "вольноопределяющихся". Между тем влияния этой интеллигенции на солдатскую среду решительно не замечалось. Должно быть, солдатская служба считалась только тяжелым и скучным этапом, казарма - тюрьмой, а народ в шинелях - не народом. Эта молодежь, в особенности не готовившаяся к офицерскому званию, в большинстве не сближалась с солдатской средой; да и во многих случаях такая изолированность входила в систему начальства, боявшегося принесения этим элементом "заразы" и смуты… В результате интеллигентский элемент не подымал нисколько культурного уровня казармы, а в некоторых случаях действительно, вместо "прекрасного, доброго, вечного", способствовав посевам тех плевел, из которых впоследствии вырос "Приказ № 1".
Листовки подпольных организаций, проникавшие в казарму, в особенности после 1905 г., не встречали идейного противодействия. С ними военное начальство боролось обысками, карами и судом, обставляя всю процедуру таинственностью, разжигавшей лишь любопытство. Говорить же на эти темы в казарме считалось преступлением. Только в 1906 г. получено было в армии указание военного министра - разъяснить солдатам "содержание революционных требований и нелепость их выполнения, а равно и учений крайних партий; невыгодность и неприменимость этих учений для общей массы населения, в особенности для крестьян; одновременно пояснять истинное значение Государственной Думы, манифеста 17 октября и объема дарованных населению новых гражданских и религиозных прав".
Однако мера эта, ввиду отсутствия элементарного политического образования в среде рядового офицерства, оказалась весьма трудно выполнимой.
В годы войн - японской и мировой - в обществе вспыхивал на время повышенный интерес к армии и ее жизни, появлялась большая родственная близость к ней - ведь почти не было семьи, которая не дала бы армии воина… Но в гражданской среде воспринималась больше внешняя, героическая сторона боевой страды, в преломлении сквозь призму патриотического подъема; или наоборот - изнанка жизни фронта и тыла как материал для революционной пропаганды. К тому же во время войны цензура свирепствовала особенно, так что печать перестала окончательно отображать правдоподобно военную повседневную жизнь.
Знакомство общественных кругов с армией возросло мало. По крайней мере, смутные дни 1917 г. служат наглядным тому доказательством: когда рушились стены, отделявшие официально армию от внешнего мира, сняты были запреты, обуздывавшие "слово", и оно разлилось мутными потоками по всему фронту - тогда выяснилось разительное незнакомство с военным укладом и либеральной, и социалистической демократии. Не злая воля только, но чаще именно это полное непонимание было причиной гибельного бездействия или же гибельных действий тех групп и лиц, которые еще держали тогда в своих руках остатки власти.
Я не говорю, конечно, о большевиках и других пораженцах, так как разрушение армии входило в их планы.