Если бы не жена Л-ва - женщина приветливая и добрая, вероятно, немного из его бывших подчиненных собралось бы проводить его. Но дамы уломали своих мужей, и небольшая группа провожавших толпилась в буфете тесной и грязной станции уездного городишки. Жена поручика Л-го - известного читателю скептика и острослова - питавшая преданные чувства ко всякому начальству мужа, пыталась даже прослезиться…
- Не плачь, кошечка, начальство доброе; оно не оставит нас без командира! - утешал ее ласково муж.
Поезд тронулся, унося с собою навсегда человека, вторгнувшегося так грубо, нелепо в бригадную жизнь и оставившего после себя тяжелое наследие.
* * *
Наступило междуцарствие - правление временных командиров, не изменившее нисколько установившегося течения жизни.
Наконец, приехал вновь назначенный командующий бригадой, полковник Завацкий, спустя несколько месяцев произведенный в генералы. По формуляру - в возрасте под 50, прослужил в Туркестане 16 лет, участник Хивинского и Кокандского походов… Последние годы был дивизионером в нашем же округе. Больше ничего о нем в бригаде не знали. Приезду его предшествовали, как всегда, слухи, но туманные, неопределенные, из которых нельзя было составить себе понятие о личности командира.
Завацкий начал с того, что, запершись в кабинете с адъютантом, говорил с ним часа три. О чем был разговор - этого никто не узнал.
Жизнь в бригаде между тем шла своим чередом. Казалось, прибытие нового начальника не отразилось нисколько на ее течении. Командир часто заходил в собрание, где первое время столовался; любил поговорить, порассказать "коротенько" эпизоды из своей жизни и службы, в особенности туркестанской; разговаривал одинаково приветливо с полковником и с подпоручиком и никому не делал замечаний… Как-то в разговоре он заметил:
- По моему убеждению, обучение может вести как следует только офицер. А если офицера нет, так лучше бросить совсем занятие…
Шел уже первый час. Адъютант нетерпеливо перелистывал бумаги "к докладу", ворчал на писарей и поглядывал в окно. А командира все нет; пришел он в управление только в час. Это повторилось на другой день и в последующие.
Как-то утром влетает в управление бригады поручик В-в и, подозрительно косясь на дверь командирского кабинета, шепотом спрашивает адъютанта:
- Что, командир ничего не говорил про меня?
- Его нет, можете говорить громко. В чем дело?
- Представьте себе, сегодня я проспал занятия, а он в 9 часов пришел в манеж и отгонял мою смену…
- Да ну!
- И ни слова не сказал батарейному…
Адъютант загадочно улыбнулся; казначей, по привычке, свистнул от изумления.
А командир между тем зашел на другой день в 5-ю батарею - позанимался там с наводчиками, в 4-й проверил молодых солдат, в 1-й произвел ученье в парке; успокоил командира батареи, который, получив известие о появлении бригадного, наскоро оделся и прибежал, запыхавшись, в парк:
- Мне не трудно. Я по утрам свободен.
Когда недели через две кто-то из товарищей, встретив на улице в 8 часов утра самого беспутного штабе-капитана, проигравшего всю ночь в штос и забывшего было дорогу в батарею, с удивлением спросил:
- Куда это ты?
Штабс-капитан ответил мрачно, но решительно:
- В батарею.
Впрочем, и штос вскоре прекратился. Завацкий собрал отдельно штаб-офицеров, потом обер-офицеров, вел с ними долгую беседу о деморализующем влиянии азарта и потребовал властно - тоном суровым и искренним, так всегда импонировавшим - прекращения азартной игры. Все понимали, что не пустой угрозой звучала его фраза:
- Я никогда не позволил бы себе аттестовать на батарею офицера, ведущего азартную игру.
Старые капитаны - главные коноводы игры - на приглашение молодежи "составить штосик" стали отказываться:
- Стоит ли с вами играть, с мелкотой…
И штос, открыто и нагло царивший в офицерском собрании, перешел на время в холостые квартиры, с занавешенными окнами, и мало-помалу стал выводиться.
В общественных отношениях установилась сдержанность, нарушенная предшествовавшим режимом. Когда один капитан попробовал как-то раз "шепнуть" генералу по поводу неодобрительного поступка другого, вечером в собрании перед тактическими занятиями Завацкий, как будто мимоходом, при всех спросил:
- Да, кстати, как это у вас вышло, Михаил Федорович? Мне Николай Николаевич рассказывал сегодня, будто бы вы…
Этого было совершенно достаточно.
Таким образом, исподволь, без ломки налаживалась бригадная жизнь, постепенно освобождаясь от наносных, чуждых ей настроений. Зная и требуя службу, генерал близко вошел и в быт бригадный. Казалось, не было такой стороны его, в которой пятилетнее командование Завацкого не оставило бы благотворного влияния. Начиная с благоустройства лагеря, бригадного собрания, солдатских лавочек, построенной им впервые в Беле гарнизонной бани, и кончая воспитанием молодежи и искоренением "помещичьей" психологии - этого пережитка артиллерийского прошлого - который не переводился еще в среде батарейных командиров.
Когда в городишке узнали, что новый командир привез с собою 20 ящиков с книгами и заставил книжными шкафами две комнаты, одни удивились, другие с недоумением пожали плечами. Но Завацкий, как оказалось, не только собирал книги, но и много читал, много знал. Не рисуясь вовсе своей эрудицией, в разговорах с военной молодежью он сумел заинтересовать одних и вызвать чувство неловкости от своей отсталости - в других. При нем и бригадная библиотека достигла больших размеров и богатого содержания, а главное, перестала быть мертвым грузом…
В служебной и частной жизни офицеров появился новый благотворный фактор:
- Сходи к командиру!
Эта фраза по адресу тех, что так или иначе нуждались в помощи и совете, не казалась уже ни добродушной шуткой, как было при С[афоно]ве, ни издевательством, как при Л-ве. "Сходить к Завацкому" считалось решением простым, необходимым и, несомненно, приводящим к положительным результатам.
Дисциплинарные взыскания на офицеров, казавшиеся недавно необходимым устоем службы, больше не применялись. Провинившихся Завацкий приглашал в свой кабинет. О, эти приглашения!..
Однажды в собрании, куда сходились к обеду офицеры, сидел за столом штабс-капитан С-ий - человек в глубине души весьма порядочный, но злоупотреблявший иногда "спиртом". Сидел мрачный, ожесточенно тер лоб и пил содовую воду.
- Что с тобой, Андрейка?
- К Завацкому позвали…
- Ну, так что же?
- Черт возьми! Пусть бы он лучше меня на гауптвахту посадил, чем идти к нему разговаривать…
В разговор вмешался читавший рядом газету штабс-капитан Л-ий:
- Согласен с мнением предыдущего оратора - перспектива незавидная. Это - человек, обладающий какой-то удивительной способностью в безупречно-корректной форме в течение полутора часов доказывать тебе, что ты - тунеядец или держишься не вполне правильного взгляда на офицерское звание…
- Послушайте, вы осторожней! - обиделся С-ий.
- Бросьте, Андрейка, по собственному опыту говорю.
Впрочем, в случаях исключительных командир предлагал лицу несоответствующему оставить бригаду, не пощадив и двух батарейных командиров. Случаи эти были редки и не вызывали двух мнений относительно своей необходимости и целесообразности.
После окончания Академии я вернулся в строй и прослужил два года в бригаде под начальством генерала Завацкого, поучаясь многому в его школе. Время сглаживало быстро последствия предшествовавшего режима. И к концу первого года своего командования, на бригадном празднике, в одной из застольных речей, подводившей итоги прошлого, Завацкий услышал нельстивые слова, с воодушевлением поддержанные всем собранием:
- …Но мимо, господа, этого смутного времени, мимо! Тем более, что тучи давно уж пронеслись и горизонт опять стал чист и ясен.
Прокомандовав бригадой пять лет, Завацкий, как выдающийся генерал, получил высокое назначение - помощника начальника Главного артиллерийского управления. Строевой командир и выдающийся воспитатель войск, как это случалось нередко, был приставлен к чужому для него и чуждому бюрократическому делу.
В 1909 г. он умер.
III
В начале девяностых годов продвижение по службе в артиллерии, как я уже говорил, было очень медленное.
Батарею - венец карьеры большинства - получали на 23–25 году службы. Промежуточной должности - командира дивизиона - тогда не было и потому с батареи большинство уходило в отставку или… в могилу. Лишь очень небольшой процент выдвигался на высшие должности. Исходя из грубого расчета: 50 полевых бригад или 300 батарей и 3–5 лет пребывания в должности бригадного командира, нужно было обладать большой удачей или долголетием, чтобы в нормальной очереди дослужиться до бригады.
Неудивительно, что бремя лет тяготело над командным составом, и наши командиры не могли проявлять молодой резвости… В 1893 г. артиллерия, собранная на Рембертовском полигоне, в том числе наша бригада, была вызвана в Варшаву на смотр командующего войсками генерала Гурко. Смотр происходил в необычных условиях, имея целью испытание подвижности и лихости полевой артиллерии.
На Мокотовском поле были устроены искусственные овраги и насыпи, крутые повороты и другие препятствия, которые батареи проходили повзводно, на рыси и галопе. Сломалось несколько дышел, порвали несколько постромок, но в общем артиллерия выдержала это испытание успешно. После этого были вызваны генералы, офицеры и фейерверкеры, и им устроена была езда на карьере, с препятствиями. Только бригадным командирам разрешено было объезжать препятствия. Командующий войсками, окруженный блестящей свитой, наблюдал за тем, что происходило, он - с гневом, свита - с нескрываемой насмешкой…
А происходило настоящее позорище.
Молодежь и часть батарейных командиров скакали лихо, но старики имели жалкий и беспомощный вид. Некоторые из них пытались брать барьеры и рвы, другие в виде протеста - быть может, первого за долголетнюю службу - переходили решительно в шаг и, проходя мимо препятствий, салютовали хмуро командующему. Молодежь испытывала обиду за своих стариков - даже за тех, которые обычно не пользовались симпатиями. Тем более что исходила она от чтимого начальника.
Говорили потом, что генерал Гурко с раздражением сказал одному из своих помощников-артиллеристов:
- Ну, как вы находите это безобразие?!
- Нахожу, ваше высокопревосходительство, что сегодня артиллерию вывели на позор.
Старый артиллерист понимал прекрасно, как нужны подвижность и лихость командному составу. Но знал также, что для этого прежде всего необходимо коренное изменение условий службы… Пройдут годы, понадобится развертывание и реорганизация артиллерии, изменение пенсионного устава, введение предельного возраста и аттестационных правил, прежде чем "заскачут" молодые батарейные командиры.
* * *
При том пестром калейдоскопе командиров, который прошел перед моими глазами за время артиллерийской службы и который я очертил бегло в предыдущей главе, большая роль принадлежала "коррективу" общественного мнения.
Помню, как в первый год командования бригадой Л-ва он разослал приглашения офицерам с семьями к себе на разговины. Не помню деталей, но даже сама форма приглашения была необщепринятой и невежливой. Штаб-офицеры и часть молодежи пошли - главным образом, чтобы не обижать жены Л-ва. Остальные не явились, послав извинение частными письмами, некоторые - служебными записками через адъютанта. Л-в, весьма раздосадованный, не сумел справиться со своим настроением, и был так груб с пришедшими, что разговины прошли для них чрезвычайно тягостно.
Вообще, в области гостеприимства проявлялось наглядно легальным путем отношение офицеров к высшему начальству. Никакими уговорами нельзя было заставить офицеров устроить общую трапезу с начальником нелюбимым или неуважаемьгм. Даже если казначей сообщал по секрету, что "вычета" не будет, а расходы отнесут на пресловутый "9-й отдел" батарей{9-й отдел - "разные расходы", на которых казенного отпуска не было, а производились они из общей экономии части.}. Так, наши офицеры отказались однажды чествовать обедом прибывшего на смотр командира корпуса, генерала Гурчина - "за его грубость", и вслед за тем принимали шумно и радушно его временного заместителя, генерала Роговского…
Бригадное начальство бывало иной раз в большом затруднении. Ибо наряду с людьми дельными и тактичными, встречались наверху и персонажи анекдотические… Начальнику артиллерии, генералу Л-ву, например, был безразличен масштаб чествования, но требовался непременно горячий поросенок под хреном… А личный адъютант командира корпуса, генерала Х-го, заблаговременно предупреждал письмом бригадного адъютанта, что его п-ство любит принимать трапезу в собрании всей части и предпочитает такие-то яства и вина таких-то марок…
Когда обер-офицеры уклонялись от общего обеда приезжему начальству, для спасения положения прием устраивался в присутствии одних штаб-офицеров, и часть расхода относилась на многострадальный 9-й отдел.
Помимо демонстративной стороны, расходы на всякие чествования, приемы гостей, подарки и проводы составляли весьма обременительную статью офицерского бюджета. С этим обычаем боролись и циркуляры Главного штаба, и постановления общих собраний многих частей. Помню, два раза Высочайшим приказом обращалось внимание начальников на этот вопрос. Статья Свода военных постановлений прямо запрещала "всякий сбор офицеров и вычет из жалованья, не предусмотренный законом и не основанный на Высочайшем разрешении"… Но обычай не выводился. По русской широкой натуре и "встречали" и "провожали". В особенности традиция проводов держалась крепко, и отсутствие их вызывало в людях горечь и обиду.
Помню один эпизод, случившийся в Х-м полку, в котором я впоследствии нес временно службу…
Командир полка, полковник П-ий, прослужив 35 лет, уходил в отставку. В полку его не любили, и от проводов офицеры отказались. П-ий узнал, что, вопреки обычаю, офицерство не предполагает даже увеличить и повесить его портрет в зале собрания, где висели портреты всех его предшественников… Старый служака впал в отчаяние: невозможно было так позорно кончить службу… Горько задумался и нашел наконец выход из положения: устроил сам в собрании прощальный обед… полку.
Приходит ко мне расстроенный старший полковник:
- Ради Бога, Антон Иванович, выручите. П-ий обезоружил офицеров своею выдумкой - решили пойти. Но мне, как старшему, надо будет сказать приветственное слово… Что я ему скажу, не краснея перед офицерами? Не могли бы вы…
- Ну, нет, избавьте - я случайный и временный член полкового общества.
- Так посоветуйте, по крайней мере.
- Извольте… Постройте свою речь в обратном принятому порядке. Расхвалите полк и полковую семью. Скажите, что полк никогда не подводил командира и что теперь, расставаясь с полком, он унесет, без сомнения, добрую о нем память. А о прочем умолчите.
- Понятно. Но для верности нельзя ли шпаргалку…
- Извольте.
Все прошло прилично. Я написал шпаргалку, полковник выучил все добросовестно наизусть и на обеде произнес речь. Офицерство пило за полк с большим подъемом; П-ий отнес подъем к себе - искренно или нет, не знаю - расчувствовался и прослезился. Потом по знаку его руки два собранских служителя внесли неожиданно… его портрет, размерами и великолепием превосходивший всех его предшественников, который П-ий и поднес полку.
При некоторой растерянности собрания портрет водрузили на стену. Так он там и остался: по незлопамятству не сняли. А П-ий уехал в свой родной город генералом в отставке - доживать свои дни в покое и почете.
Но верх незлопамятства имел место в Казани. Когда в 1912 г. уходил из округа генерал Сандецкий, которого в войсках столь же боялись, сколь ненавидели, устроены были ему проводы. Газета "Казанский телеграф" описывала "ту искренность чувства и энтузиазм", с которыми отнеслись к Сандецкому общественность и военная среда… "Все это в порядке вещей - находила газета. Ибо бывают минуты, когда нет для благородного сердца вообще, и для солдатского в особенности, большей радости, как отдать дань уважения и благодарности тому, кто своею доблестью завоевал себе на это неотъемлемое право…"
Хорошо писала провинция!..