* * *
Последние пожелания, впрочем, так и остались пожеланиями - благими, но неосуществимыми. Целенаправленная поддержка Деникина-историка вряд ли могла быть реализована как в силу тяжелого финансового положения русской эмиграции в целом, включая и "фрагменты бывшей государственности", так и из-за того, что к наиболее дееспособным "фрагментам" следует отнести "право-центристскую" группировку, "ориентировавшуюся" на Главное Командование (Врангеля) и Великого Князя Николая Николаевича, а в ней у Антона Ивановича имелись не только критики, но и прямые недоброжелатели, если не ненавистники.
Достаточно обратиться хотя бы к оценке "Очерков Русской Смуты", вышедшей из-под пера И. А. Ильина - в определенном смысле слова "идеолога" Белой эмиграции - и сочетающей неприкрытую хулу со свойственными этому философу и публицисту возвышенными (чтобы не сказать высокопарными) оборотами. Рассматривая труд Деникина прежде всего через призму его конфликта с Врангелем, боготворивший последнего Ильин писал П. Б. Струве об авторе "Очерков": "Злоба его, чисто личная, по отношению к Врангелю - привела его к написанию завистливо-нечестного, клеветнического и объективно-зловредного пасквиля. […] Виноваты, конечно, мы: до тех пор замалчивали бездарности, грехи и вины Деникина, пока он не сочинил сам себе апологию, а Врангелю пасквиль. […] Признаюсь, что для меня стоит вопрос (и не только для меня), надлежит ли еще подавать руку этому пережившему себя бывшему человеку (вопрос вполне риторический, поскольку о знакомстве и встречах Деникина и Ильина ничего не известно. - А.К.)".
Еще категоричнее (впрочем, не естественно ли это?) высказывается Ильин в письме Врангелю: "…Деникинщина есть керенщина внутри белого движения"; "Белая борьба нуждалась в орлином глазе и крыле, а размер деникинской пернатости был, увы, иной. Воля вождя есть нечто совсем иное, чем дисциплина порядочного дивизионного командира, как бы сильно он ни уверовал в свое водительское дарование"; "Книгою личною, озлобленною, пристрастною и неправдивою - он выдал себе аттестат, который и станет его историческим паспортом. Документ "бывшего человека"; неудачника, не сумевшего превратить свою неудачу в источник познания; человека, не разглядевшего из своей мелкой и мнимой "правоты" своих немелких и немнимых слабостей. Адвокат собственного прошлого и завистливый зоил чужого будущего, он, по-видимому, никогда не осязал душою того величия, которое присуще неоправдывающемуся историческому деятелю, и того отталкивающего впечатления, которое производит мемуарное очернение своих сотрудников. Мы доселе бережно обходили его падение, называя его "крушением дела"; он ныне сделал все для того, чтобы мы не сомневались в том, что крушение дела было обусловлено его личным падением. Пятый том ["Очерков"] не только завершил его работу, но поставил точку на нем самом. Смоется ли, сотрется ли она? Вряд ли… Эта книга писана плебеем, который не справился со своим рангом. Наделал дел; пледировал (по объяснению современного комментатора, "пледировать" - "судиться, вести тяжбу, защищать в суде". - А.К.) за свои дела; пытался свою малость свалить на кривизну других; вынес себе приговор".
Очевидно, впрочем, что не только объективной, но и просто сколько-нибудь взвешенной оценки деникинской и врангелевской позиций периода 1919–1920 годов трудно ожидать от человека, который на смерть Врангеля откликнулся буквально воплем отчаяния: "Ни ум, ни сердце, ни вера в Бога не принимают кончины Петра Николаевича… Впору возроптать!", требовал удостоверений, "что это не летаргический сон!!" и отсрочки похорон "до трупных пятен, до полной, объективной несомненности, что это настоящая смерть" ("Подумайте только: в этом необычайном человеке все было необычайно. Это особое строение организма, души, инстинкта"), - а для людей, собиравшихся на панихиды помолиться Богу о душе новопреставленного Главнокомандующего, не нашел иных слов, кроме: "ходят призраки и даже не понимают, что без него они исторический прах и политический мусор"; и не менее очевидно, что вряд ли был способен понять сдержанность и скромность Деникина Ильин, с фанатическим рвением искавший себе Вождя - объект для поклонения.
Надо сказать, что и Врангель, как мы видели, благородно помогший работе Антона Ивановича согласием на передачу ему необходимых материалов, в частной переписке позволял себе откровенные передергивания - например, отнесение "книг генерала Деникина" к числу "заведомо предвзято" освещавших… "Крымский период" Белого движения, хотя в действительности этого периода (когда борьбу возглавлял Врангель) Деникин вообще не касается, - и прямые инсинуации: так, в письме Ильину барон "мимоходом" бросает: "Вы правы, генерал Деникин показал себя мелким заурядным "плебеем". Недаром покойный генерал Алексеев как-то выразился, что "у него душа писаря"" (философ не преминул пустить сплетню дальше, в письме Струве предусмотрительно скрыв лишь ее источник - слишком уж пристрастного Врангеля: "Один почтенный генерал рассказывал мне, как М. В. Алексеев характеризовал Деникина: "у него душа штабного писаря"").
Не стоит специально задерживаться на том, верна ли такая характеристика для человека, который в дни Луцкого прорыва летом 1916-го, опасаясь приказа сверху - остановить наступление, конфиденциально запрашивал своего доброжелателя в вышестоящем штабе: "Могу ли я считать, что связь между нами порвана?" - а весною 1919-го в критической обстановке использовал себя в качестве последнего резерва: "Нужно было поднять дух войск, как-никак, но длительное отступление не могло не сказаться, в этом направлении было сделано все, и сам генерал Деникин пошел в передовых цепях в атаку на [станцию] Торговую.
Офицеры просили его:
- Ваше превосходительство, уйдите. Здесь не ваше место.
Генерал остался.
А по фронту разлетелось:
- Сам генерал Деникин, как простой доброволец, идет с винтовкой в передовых цепях" (а 7/20 мая 1919 года Антон Иванович участвует во взятии железнодорожного моста под станицей Великокняжеской, находясь в рядах 3-й роты Лейб-Гвардии Финляндского полка). Доблестная боевая работа генерала говорит сама за себя, и нам интересен скорее источник инсинуации, поскольку Врангель, прибывший в Добровольческую Армию сравнительно поздно - 25 августа (старого стиля) 1918 года, - не был принят тяжело больным генералом Алексеевым (Верховным Руководителем Армии), 29-го уехал на фронт, а 25 сентября Алексеев скончался; правдоподобным кажется предположение, что злополучную фразу Врангель мог услышать (со ссылкой на Алексеева, достоверность которой сейчас уже вряд ли возможно проверить) от генерала А. М. Драгомирова, помощника Верховного Руководителя, в недалеком будущем - Председателя Особого Совещания и… безусловного доброжелателя Врангеля, который и в Добровольческую Армию-то отправился не в последнюю очередь по рекомендации Драгомирова. Если предположение верно, то это добавляет еще одну черту к облику Драгомирова, впоследствии "продвигавшего" Врангеля на пост Главнокомандующего и ставшего, пожалуй, наименее удачным примером "кадровой политики" Деникина… наряду с уже известным нам генералом Лукомским.
Правда, Лукомский, в эмиграции пользовавшийся расположением и доверием Великого Князя Николая Николаевича и бывший, следовательно, в 1920-е годы лицом довольно влиятельным (Великий Князь скончался 5 января 1929 г.), - воспринял "Очерки" намного более благожелательно, отзыв же его о заключительном томе, данный в личном письме Деникину, можно характеризовать даже как хвалебный:
"Почти не отрываясь "проглотил" пятый том Очерков Русской Смуты.
Вновь переживал все пережитое - и славное, и тяжелое.
Трудно было Вам описывать период, охваченный пятым томом, оставаясь объективным, но он вылился в труд не только исключительно интересный, но именно объективный. Это чувствуется на протяжении всей книги, создавая полное убеждение, что все Вами излагаемое и документально подтвержденное - лишено "субъективной" окраски.
"Недоговоренности" в некоторых местах являются именно следствием стремления не дать своего объяснения, которое могло бы показаться не объективным".
Из слов Лукомского можно даже сделать вывод, что "Очерки" повлияли на резкую перемену его мнения о Врангеле, хотя здесь можно и заподозрить некоторое лукавство автора письма, поскольку утверждение, будто он своевременно не был ознакомлен с вызывающим рапортом-памфлетом, направленным Врангелем Деникину и одновременно пущенным по рукам в копиях, - не выглядит правдоподобным:
"Вся работа барона Врангеля, изложенная в этой главе, мне стала известной только теперь - после прочтения ее в Вашей книге. […]
Вы были совершенно правы, когда в одном из Ваших писем на мое имя в 1921 г. (в Ниццу) Вы мне написали: "разница в наших взглядах на ген[ерала] Врангеля происходит потому, что Вы его считаете порядочным человеком, а я его таковым считать не могу".
С истинным обликом ген[ерала] Врангеля я ближе познакомился в 1922 г. (примечание Лукомского: "Как это ни странно, но только в 1922 г. я познакомился с содержанием его письма на Ваше имя, ответ на которое Вами приводится на стр[анице] 339 [пятого тома "Очерков"]". - А.К.), находясь в Сербии, и за время работы при Великом Князе Николае Николаевиче в прошлом и этом (1926. - А.К.) году… Теперь - я бы Вам не возражал".
Все это, однако, говорилось по окончании работы Деникина, когда она полностью увидела свет, да и тогда соседствовало с многочисленными и красноречивыми пассажами, имевшими целью улучшить реноме самого Лукомского и отвести деникинскую критику в его адрес; когда же книга еще не была завершена, а ее автор, быть может, и вправду, как писал Астров, нуждался в поддержке своих усилий и в независимости от прихотей книжного рынка, - мнение Лукомского выглядело гораздо более негативным, причем в вопросах, которые могли приобрести определяющее значение для отнесения Антона Ивановича к "своему" лагерю или исключения из него. В качестве примера приведем здесь несколько таких вопросов, реконструировав по переписке генералов их своеобразный заочный "диалог" (помимо всего прочего, он хорошо характеризует отношение Деникина-историка к замечаниям о его работе).
Лукомский: "На стр[анице] 17 (вып[уск] I [первого тома "Очерков"]) у Вас имеется определенный намек на возможность измены Императрицы. […] Категорически утверждаю, что ген[ерал] Алексеев сказал не правду, говоря, что "при разборе бумаг Императрицы нашли и т. д." (у Деникина рассказ Алексеева приводится так: "При разборе бумаг императрицы нашли у нее карту с подробным обозначением войск всего фронта, которая изготовлялась только в двух экземплярах- для меня и для государя. Это произвело на меня удручающее впечатление. Мало ли кто мог воспользоваться ею…". - А.К.).
Дело обстояло так:
Когда Государь был в Ставке, то карты готовились в одном экземпляре; по ним делался ежедневный утренний доклад Государю.
В тех же случаях, когда Государь уезжал из Ставки в Царское Село, еженедельно составлялся 2-й экземпляр карт с обозначением фронта и занимающих участки войск и посылался Государю, дабы он мог по ним следить, получая ежедневно подробные сводки.
После отъезда (в ночь с 27 на 28 февр[аля] 1917 г.) Государя в Царское Село нами (Алексеев был Начальником Штаба Верховного Главнокомандующего - Императора Николая II, а Лукомский - Генерал-Квартирмейстером Штаба. - А.К.) был послан 28-го февр[аля] вечером в Царское Село Государю пакет с очередными сводками и картами.
Так как Государя в Царское Село не пропустили, и он 1-го Марта отправился в Псков, то, опасаясь, чтобы этот пакет не попал туда, куда не надо, из Ставки был командирован в Ц[арское] С[ело], через Петроград, особый офицер за этим пакетом.
Пакет оказался у Императрицы и был возвращен. Но он оказался вскрытым и вновь запечатанным личными печатями Императрицы.
Алексеев по этому случаю сказал мне приблизительно следующее:
"Как неосторожна Императрица, вскрывая все пакеты, адресуемые Государю.
Я, конечно, не допускаю и мысли относительно возможности проявления с ее стороны интереса с преступными целями, но подобное любопытство только дает пищу и повод [к] недопустимым разговорам об измене"".
Деникин: "Вы говорите, что у меня "определенный намек на возможность измены императрицы". Откуда это? Что такой слух существовал, и ему верили в обществе и в армии - это всем известно. Я лично тогда тоже верил. Теперь не верю. И в своей книге называю его только "злосчастным слухом, не подтвержденным ни одним фактом и впоследствии опровергнутым" и т. д. Своей фразой "мало ли кто мог воспользоваться ею" Алексеев намекал на окружение императрицы. Что касается изложения деталей, очевидно у Вас они точны. Факт вскрытия пакетов, следовательно, был. Для меня неясно одно: говорите Вы и Алексеев об одном факте или о разных. Не завалялась ли в Царском какая-нибудь карта из раньше посылавшихся. Ибо Алексеев упоминал об этом эпизоде не только весною [19]17 г. в разговоре со мной, но и в мае 1918 г. в Мечетинской".
Лукомский: ""Государь никого не любил, разве только сына. В этом был трагизм его жизни - человека и правителя".
Это, конечно, право каждого [-] делать свое заключение. Но думаю, что у Вас не может быть данных к такому заключению.
Что окружающих Государь не любил, а главное никому не верил, это верно.
Но что Государь не любил Россию - это не верно. Трагизм был именно в том, что Россию он искренно любил и готов был ради ее блага принести какие угодно жертвы, но не знал, как это сделать, метался во все стороны и, повторяю, никому из окружающих не верил".
Деникин: "Я сказал "никого", а не "ничего", и поэтому решительно не понимаю, с кем Вы спорите, говоря: "но что государь не любил Россию - это не верно", - этого я и не говорил, и в любви государя к родине не сомневался и не сомневаюсь".
Лукомский: "Говоря о "полном безучастии Государя к вопросам высшей стратегии" и основываясь на прочитанной Вами записи суждений воен[ного] совета, собранного] в Ставке в конце 1916 г., Вы говорите, что эта запись создает впечатление… "о полном безучастии Верх[овного] Главнокомандующего]".
Как это не верно!
"Основываясь на записи", надлежит иметь в виду, что заседания в Ставке происходили по получении телеграммы об убийстве Распутина, и действительно, особенно на 2-м заседании, повидимому, все мысли Государя были в Цар[ском] Селе.
Если же Вам что-либо говорил о безразличном отношении Государя к вопр[осам] стратегии Алексеев, то он говорил неправду.
Конечно, Государь в вопросах стратегии ничего не понимал, но знал наизусть фронт так, как дай Бог, чтобы знали Алексеев, Вы и я - как нач[альни]ки штаба; Государь знал точно, где и какие корпуса занимают фронт, какие и где в резерве; знал по фамилиям почти всех старших нач[альни]ков; отлично помнил все детали боев и очень интересовался всеми предположениями, касающимися будущих операций.
Но, сознавая свою некомпетентность, предоставлял полную мощь своему нач[альни]ку штаба и на заседании мог "произвести впечатление безучастного Верх[овного] Глав[нокомандующего]" - вследствие своей чрезвычайной скромности, не рискуя давать какие-либо указания".
Деникин: ""Безучастие" и "интерес" - разные понятия. Государь мог интересоваться и даже отлично запомнить боевой состав и расположение фронта. Но как же мог принимать участие в разработке стратегического плана человек, который по Вашим же словам "в вопросах стратегии ничего не понимал"?"
Лукомский: "Оценка Алексеева! Образ для многих не ясный; для многих чуть не святой; для многих двуликий; для многих сложный - и честолюбивый до крайности, и в то-же время почти спартанец и крайне скромный; и умный - и узкий; громадной работоспособности, но не умеющий отличать главного от второстепенного…
Вряд ли можно давать такую оценку, как делаете Вы, по приводимому письму (Деникин, цитируя "растрогавшее" его письмо Алексеева, написанное, очевидно, в конце июля 1917 года, и в частности приводя такие слова: "Если бы Вам в чем-нибудь оказалась нужною моя помощь, мой труд, я готов приехать в Бердичев [Штаб Западного фронта], готов ехать в войска, к тому или другому командующему… Храни Вас Бог!" - делает вывод: "Вот уж подлинно человек, облик которого не изменяют ни высокое положение, ни превратности судьбы: весь - в скромной, бескорыстной работе для пользы родной земли". - А. К).
Я Вам напомню то, что я слышал после заседания в Ставке [Верховного] Главнокомандующего] 18 июля 1917 г. (очевидно, речь идет о "совещании министров и главнокомандующих", в действительности состоявшемся 16 июля. - А.К.); я Вам об этом, насколько помню, рассказывал.
Когда закончилось заседание, Терещенко (министр иностранных дел. - А.К.) попросил меня что-то ему показать на карте. Из залы большинство вышло.
Говоря с Терещенко, я услышал голос ген[ерала] Алексеева. Говорил он приблизительно следующее:
"Вот уже прошло три месяца, как я не у дел, а содержания мне никакого не назначили. Я человек семейный и неимущий; очень прошу ускорить назначение мне содержания. Кроме того, я хотел Вам сказать, что безделие в такое время меня мучит; я буду крайне благодарен, если мне дадут какое-нибудь назначение; я готов на все…"
Я выглянул из-за карты и увидел, что ген[ерал] Алексеев говорит с Керенским…
Лично на меня слова Алексеева, обращенные к Керенскому, произвели тяжелое впечатление…
Вы объясняете его скромную роль на заседании главнокомандующих] тем, что он был нездоров (Деникин пишет: "Генерал Алексеев был нездоров, говорил кратко, охарактеризовав положение тыла и состояние запасных войск и гарнизонов, и подтвердил ряд высказанных мною положений". - А.К.).
Думаю, что это не совсем так; перед заседанием он мне сказал:
"Ну, уж отведу же я душу и скажу этим мерзавцам, истинным виновникам развала армии, всю правду!"