4) Разговор между Родзянко и Сухомлиновым Вы считаете выдумкой последнего… Я упомянул об этом эпизоде (см. с. 97. - А.К.), так как мне о нем говорили и Сухомлинов, и Родзянко. Разговор происходил, конечно, не в зале заседаний, а в кулуарах, почему Вы и могли не знать о нем.
5) По поводу Генерального Штаба суждение Ваше мне не понятно. Вы пишете: "Но справедливость требовала бы отметить, что Палицын был заменен Сухомлиновым… лишь с целью безболезненно провести реформу генерального] штаба"; что "Мышлаевский убран Сухомлиновым… за, якобы, интриги против военного министра…"; что "Гернгросс был совершенно не подготовлен к должности нач[альника] генерального] штаба"… При чем тут "справедливость"? Характеристики начальников Генерального Штаба не входили в мои задачи. Всего не напишешь. Я указал лишь, что за период [19]05–14 гг. сменилось 6 начальников и что эти смены "отразились весьма отрицательно" на работе Генерального Штаба (см. с. 97. - А.К.). А если бы привести эти и многие другие Ваши характеристики, не показался ли бы Вам и собеседникам Вашим фон очерков еще более темным?
6) Срок пребывания в Военном Совете (см. с. 98. - А.К.) установлен был не 5-летний, а 4-летний (Высочайшее] повел[ение] 10–12 [10 декабря] - [19]06).
7) Относительно отношений Зарубаева - Крымова (см. с. 101.- А.К.) Вы не противоречите, прибавляя только детали, усугубляющие обстановку.
8) "Отзыв Куропаткина о беспокойных людях слишком преувеличен", - говорите Вы. "Можно привести ряд примеров выдвижения и характерных беспокойных людей"… Я и привожу эти примеры, указывая на Гурко, Скобелева, Драгомирова (см. с. 104–105,- А.К.).
Что касается лично меня, то вопрос о моих отношениях с ген[ералом] Сандецким получил неожиданный оборот. Ваш собеседник пространно повествует о том, как Сандецкий к автору "Армейских заметок" проявил "не только корректность, но и честность". Вы лично дважды возвращаетесь к этому вопросу, повторяя, что все-таки "Сандецкий (меня) не съел, а съесть мог легко"… В чем тут дело? Нужно ли было в благодарность за то, что не съел, обелить его темные деяния?
Но и основание Ваше более чем шатко. Я, в качестве автора "Старой Армии", - только бытописатель. Притом стараюсь не занимать читателя своею личностью более того, чем это необходимо для характеристики быта. А дополнить очерк о Сандецком я мог бы многим. Как, к примеру, помощник нач[альника] штаба Казанского округа, генерал] Иозефович, дал поручение трем старшим адъютантам отделений "порыться в делах хоть за все три года, но откопать погрешности Деникина"… И как из этого ничего не вышло. Как ген[ерал] Сандецкий, согласившись гласно с выдающейся аттестацией, данной полковнику Деникину аттестационным собранием, негласно в заключительной графе, в качестве командующего войсками, написал неудостоение "ввиду плохо произведенной рекогносцировки маневренного района". Причем рекогносцировку эту мне никто никогда не поручал и я ее не производил… Вероятно, "съесть" было не так легко, если для этого нужно было прибегать к таким приемам.
Я об этом не счел нужным писать.
9) Что Куропаткин вообще не отличался гражданским мужеством, я хорошо знаю; и в книге своей привел тому пример в эпизоде с Гриппенбергом (см. с. 113. - А. К). Но когда военный министр рискует принять на себя командование на маневрах, - в этом, именно в этом, факте есть бесспорное проявление гражданского мужества. Тут "бить наверняка" трудно. Что Куропаткин лично действовал слабо и успехом Южной группы обязан исключительно своему штабу, этому я охотно верю. Но этого вопроса я ведь вообще не касался. У меня написано довольно осторожно: из официальной оценки маневра "можно было понять, что успех оказался на стороне Южан" (см. с. 111. - А. К).
10) Вы пишете: "Ваше выражение (говоря об отношениях командного состава к Царствующему дому) "в силу атавизма" покоробит многих, смотрящих на этот вопрос с иной точки зрения". Не следует вырывать одно определение из четырех. У меня сказано: "В силу своего высокого и более независимого положения, в силу атавизма, традиций и пиэтета, с которым относилось большинство командного состава к царствующему дому, ему (вел[икому] кн[язю] Щиколаю] Николаевичу]) легче было держать в своих руках бразды верховного командования" (см. с. 115,- А. К). Полагаю, что предпосылки исчерпывают точки зрения… Вообще же того читателя, который не понимает слова "атавизм", оно не покоробит; а того, который понимает, что атавизм - это мировоззрение, унаследованное веками от предков, - тем более не обидит (словоупотребление действительно может показаться спорным, однако прибегал к нему в подобном контексте не только Деникин - как в "Старой Армии", так и в других своих книгах; скажем, Великий Князь Димитрий Павлович в интервью, относящемся к началу весны 1921 года, говорил: "Я, конечно, монархист, если можно так выразиться, монархист по атавизму". - А.К.).
11) Я пишу, что дислокация по трущобам "вызывалась нередко своеобразным пониманием государственной экономии" (см. с. 127 - А.К.). Вы опровергаете этот общеизвестный факт. Достаточно вспомнить пресловутые "штабы" Варшавского и Виленского округов, носившие громкие исторические названия и построенные среди чистого поля… И после Японской войны не мало было случаев, когда по дислокации пунктом квартирования полка числился город, как например Саратов, а фактически новые казармы построены были в 6 верстах за городом, создавая тяжкие условия жизни для семей офицеров и сверхсрочных. (Поездки детей в учебные заведения и т. д.). И делалось это для того, чтобы сэкономить 3–4 десятка тысяч руб[лей] при покупке дальнего участка земли.
12) Вы пишете: "из Вашего описания выносится тяжкое впечатление, что отношения между офицерами и солдатами были очень печальны". "Хотя на стр[анице] 47 Вы и делаете оговорку, что было, и гораздо чаще, другое"…
Оговорку! Нужно или не знать, или невнимательно относиться к моим писаниям, чтобы не видеть, с каким признанием и любовью я всегда относился и отношусь к русскому офицеру. Даже тогда, когда касаюсь черных страниц армии, в том числе и некоторых больных сторон взаимоотношений офицеров к солдатам (так у А. И. Деникина. - А.К.). Этим чувством пронизана и последняя моя книга. И "оговорок", в которых указывается на положительные стороны этих отношений, в ней много. (Стр[аницы] 33, 35, 39, 47, 48, 50, 136…) Вы говорите - "общая картина, особенно по сравнению с армиями других государств, не верна". Разве параллели между русской армией - с одной стороны, и германской и австрийской - с другой, приведенные мною на страницах] 48–50, не достаточно убедительны? (В настоящем издании перечисленные Деникиным страницы - 117, 119, 122, 130–132, 210.-А.К.).
13) Относительно "собачьих сравнений" (см. с. 129. - А.К.) с Вами согласен. Об этом можно было не упоминать.
14) Вы передаете историю "истории" турецкой войны в общем так же, как и я, но находите мое изложение "неверным". Главным образом потому, что в первоначальном тексте истории "многие факты изложены были с пристрастием" и что второе издание затянулось "не из желания комиссии тянуть из-за "синекуры", а из трудности сказать правду и никого не обидеть"… Хороша история!.. О "пристрастии" не могу судить - первого текста не читал. Но если история войны писалась 34 года двумя поколениями офицеров генерального] штаба, то это не дело, а синекура. Что касается обвинения комиссии в "желании тянуть" работу, то этого Вы у меня найти не могли. У меня написано: "причины такой странной медлительности обнаружились наконец". И далее вдет ссылка на обиды видных участников войны, т. е. на то, что утверждаете и Вы (см. с. 135–136,-А.К.).
15) Я оцениваю IV[-ый] том Куропаткина как "носящий до известной степени характер самооправдания" (см. с. 136. - А.К.)\ Вы же говорите, что в нем "много подтасованных фактов, заведомо ложно освещавших события"… Справедлива ли такая резкость? Точно так-же - нужна ли была большая резкость по адресу Баскакова (см. с. 139. - А.К.), и почему в этом именно случае моя "мягкость выражения" предосудительна? Особливо принимая во внимание, что он поступил когда-то со мной не хорошо, и я совсем не желаю "сводить счеты".
16) Я считаю, что академический режим обращал нас в школьников (см. с. 146. - А.К.)… Вы объясняете это "военными традициями (может быть и глупыми!), привитыми офицерской массе кадетскими корпусами, юнкерскими и военными училищами". По-Вашему, мы сами приносили с собой психологию школьников, и поэтому и отношение начальства к слушателям академии, как к "школьникам", имеет свои объяснения и оправдания. Не могу согласиться. Ничего подобного не наблюдал. То обстоятельство, что около 70 % академистов было чуждо кадетской психологии (вышедшие из гражданских] учеб[ных] заведений), что до Академии слушатели жили 3, 5, а то и 10 лет самостоятельной жизнью, служит подтверждением противного. Академия обращала офицеров в школьников, а они, протестуя в душе, подчинялись, однако, такому режиму.
17) Я описал академический инцидент и разочарование капитана Деникина в правде воли монаршей (см. с. 153–165. - А.К.)… Вы считаете, что после личного моего опыта правления Югом "следовало оговорить, что по обстановке было бы и трудно ожидать от Царя благоприятного решения. С одной стороны совершенно неизвестный Государю штабс-капитан, а с другой стороны - доклад военного министра…" Вы, конечно, могли просмотреть имеющуюся у меня фразу: "В практические результаты этого шага (подача жалобы) я не очень верил: слишком неравны были шансы в этой тяжбе армейского штабс-капитана с военным министром".
Дальше - хуже. Вы пишете: "Впечатление создается, что Вы и ныне бросаете камень в Государя…"
И этот "камень" в Вашем письме фигурирует четыре раза. Имеется еще и несколько "камешков"… Видите ли, Александр Сергеевич, читать надо без предвзятости. Вам в особенности это должно быть понятно, потому что именно Вам известные круги инкриминируют "бросание" не "камня" даже, а увесистого булыжника в Государя - в дни, предшествующие отречению…
18) "Вы недостаточно оттенили, что Казанский округ был округом исключительным"… Я написал: "этот эпизод, невозможный в других округах и переносящий нас скорее в эпоху Крымской кампании" (см. с. 189. - А.К.) и т. д… Не достаточно?
19) Вы подтверждаете, что "назначение Сандецкого, конечно, ничем оправдано быть не может…" Но и тут не обошлось без "камешка": Если не Сандецкий, то вообще суровый начальник был там нужен, и "за это упрекать правительство или Царя, конечно, нельзя". Кто-же упрекал за это?
20) Вопрос о резолюциях Государя в дни первой смуты (см. с. 213. - А.К.) Вы осложнили так, что понять ничего нельзя. Ведь дело просто: единственная опубликованная в то время резолюция вызывала впечатление о непротивлении Государя революции, и это было неверно; ибо другие резолюции, наоборот, требовали решительного ее подавления. Голые факты - без оценки и комментариев. Но Вы и здесь сочли нужным заподозрить осуждение и выступить на защиту: "Я считаю, что первая резолюция именно характеризует взгляд и позицию (?) Царя, а другие - в пожарное время, когда надо было тушить, а не заниматься маниловщиной, вполне понятны и вполне правильны, не давая основания и права обвинять Государя в кровожадности, как это делалось нашими левыми кругами". Между первым и вторым Вашим положением нет согласования. Кроме того, возникает ряд недоуменных вопросов. "Взгляд" (теория) и "позиция" (практика) по отношению к усмирению революции - понятия разные. 26 дек[абря] 1905 г., когда положена была первая резолюция, был ведь тоже "пожар"… Последующие резолюции "понятны и правильны", а первая? Вряд ли ныне, кроме большевиков, кто-либо обвиняет Государя в кровожадности.
Вы дважды, лично от себя и словами своего собеседника, напоминаете мне о моем собственном опыте командования и управления…
Я помню его хорошо и писал о нем много, не утаивая черных страниц… Но никак не могу согласиться, что неудача главнокомандующего лишает его возможности иметь суждение о нестроениях военных вообще; что неудача министра лишает его права критиковать нестроения политические вообще.
А хвалить не препятствуют?
21) Я писал: "Армия устояла. Она переболела сама и, оправившись, подавила первую революцию - мерами подчас весьма жестокими". И далее: "Экспедиции генералов Меллер-Закомельского и Ренненкампфа полны трагизма и окутаны кровавой легендой…" (см. с. 214. - А.К.) Какое основание имеете Вы делать из этих слов вывод, что так, мол, именно представляли события революционные круги, и тем самым как бы сопричисляете к ним автора "Старой Армии"?
Вас смутило слово "трагизм"?
По этому вопросу существуют две точки зрения (см. стр[аницу] 144 "Стар[ой] Арм[ии]"). Одна - офицер, который "твердо исполнил свой долг, открыв огонь по революционной толпе, но испытывал при этом тяжелые душевные переживания". И другая - Бонч-Бруевича, который смеялся над такими сантиментами. В толпе он видел только "нравственных уродов с искаженными лицами, кровавыми тенями в исступленном воображении" (см. с. 217. - А.К.). В этих восприятиях не две политики, а две морали.
22) Об "несравненно лучших", по-Вашему, чем в других ведомствах, условиях жизни армейского офицера не стоит спорить (очевидно, вопрос затронут в связи с очерком "Армия и первая революция"; см. с. 218–219 настоящего издания. - А.К.). Оттого, вероятно, в 1907 году некомплект офицеров возрос до 70 %?.. И комиссия при Совете государственной обороны установила "повальное бегство офицерства" вследствие "вопиющей материальной необеспеченности его" и "беспросветного служебного движения"…
23) Вы пишете, что Устав о воинской повинности разрабатывался и был проведен в течение двух лет. Непонятно. Мне известно, что изменение Устава было предуказано свыше в 1907 году, вслед за уменьшением сроков службы; что Государственная дума не только не признавала должного успеха работы по созданию Устава, но решила отказывать в ежегодном увеличении контингента новобранцев, пока не будет проведен новый Устав; что, наконец, Устав был утвержден лишь в 1912 году.
"Вы глубоко ошибаетесь, - говорите Вы. [ - ] Работа (в воен[ном] ведомстве]) кипела…" Понятие относительное. Если Японская война окончилась в [19]05 году, а такие важные реформы, как Устав о воинской повинности был проведен (так у А. И. Деникина. - А.К.) в [19] 12 году, Положение о полевом управлении [войск в военное время] - в [19] 14 году, а реорганизация войскового хозяйства (комис[сия] [генерала] Водара) так и не прошла до конца, то впечатления спешности не получается (см. с. 221.-А.К.). Другое дело - трудности и препятствия.
24) В вопросе о "кружке генерального штаба" (см. с. 224. - А.К.) я основывался на свидетельстве Гучкова и Сухомлинова. Вы вносите новые данные, которыми я воспользуюсь при переиздании книги.
25) "Ваше же заключение не верно". Такими словами Вы заканчиваете письмо. Кратко, решительно, но не убедительно.
Уважающий Вас
А. Деникин"
Итак, еще раз четко сформулировано кредо Деникина-историка, Деникина-писателя, Деникина-военачальника… и - прежде всего и превыше всего, поскольку этим объединяются все перечисленные жизненные роли - Деникина-человека: говорить правду - и овеянную славой, и отравленную горечью. В сущности, именно здесь причина и непонимания, и критических замечаний, и неприятия, в основе своей, пожалуй, рождавшегося инстинктивно, до всякой мотивировки, - со стороны "оппонентов": лукавого Лукомского, с его принципом "писать правду, но не всю правду" (и вопросом, заданным Антону Ивановичу в период работы над собственными мемуарами: "Описывая начало Добровольческой] Ар[мии], я очень колебался, коснуться ли, или нет, трений между Ал[екс]еевым и Корниловым. Но свидетелей было слишком много, не исключая того же историка Милюкова; все равно опишут. Решил осторожно, но коснуться. Как Ваше мнение?" - вопросом, который для Деникина просто не мог бы возникнуть!), - и увлекающегося Краснова, о первом знакомстве с которым, тогда еще военным корреспондентом газеты "Русский Инвалид", направляющимся на театр боевых действий в Маньчжурию, Деникин вспоминал через много лет:
"Статьи Краснова были талантливы, но обладали одним свойством: каждый раз, когда жизненная правда приносилась в жертву "ведомственным" интересам и фантазии, Краснов, несколько конфузясь, прерывал на минуту чтение:
- Здесь, извините, господа, поэтический вымысел - для большего впечатления…"
Различие во взглядах на то, что и как нужно запечатлевать для истории, помешало Краснову и увидеть, если угодно, "положительных героев" "Старой Армии" - незаметных строевых офицеров, тех, кто через несколько лет, когда описанный Деникиным период сменится страдой Мировой войны, совершит геройские подвиги и станет затем под знамена Белого движения, и тех офицеров старшего поколения, кто воспитывал будущих героев, несмотря ни на какие трудности быта, ошибки государственной политики и прочие "теневые стороны". Только предвзятостью можно объяснить, что Краснов не разглядел, как Деникин воздает должное (а подчас и отзывается с нескрываемой симпатией) Мищенке и Мевесу, Завацкому и Драгомирову, Великим Князьям Николаю Николаевичу и Сергию Михайловичу, тем безымянным полковникам, которые вместе с ним "майн-ридовским" рейдом прорвались через всю страну, охваченную безумием 1905 года… В каком-то смысле "положительным героем" книги можно считать и… ее автора (вспомним пушкинское: "В комедии "Горе от ума" кто умное действующее лицо? ответ: Грибоедов", - хотя все, что мы знаем об Антоне Ивановиче, не допускает и предположения, что он сам ощущал себя таким "героем") - с любовью к правде сочетающего и любовь к Армии - не абстрактному, отвлеченному понятию, а к живым людям с их достоинствами и недостатками.
Эта же любовь проявилась и в книге, вышедшей годом ранее, о которой мы пока умалчивали, поскольку на общем фоне биографии Деникина она с первого взгляда кажется несколько неожиданной, - в сборнике рассказов "Офицеры".